Большая полосатая кошка проснулась. Зевая, потянулась гибким мускулистым телом. Уловила тонкий запах. Человечина. Предвкушая хруст сахарных позвонков, непроизвольно выпустила когти. Спрятала обратно, мягко скользнула в плотную ночь.

Утренние лучи озарили скорчившееся тело девушки возле ручья. Она лежала, беспомощно обхватив голые колени. Озноб, голод, страх округлили глаза. На влажном песке крупные звериные следы превратились в человеческие.

55 слов

Первые две недели открытия навигации Габриель Ильдефонсо Гутьеррес приходил на пристань спозаранку, задолго до того, как опускалась аппарель судна, привозившего продовольствие, ткани, ручной инструмент, скобяные изделия, цемент и прочее, в чём нуждались островитяне.

Но не это интересовало его. Всякий раз, стоя в полутьме поникшей магнолии, он всматривался в горстку пассажиров, сходивших на берег. Бриз, всё ещё дующий с суши, доносил аромат цветущей агавы, смешивался с запахом мазута и выброшенных на берег водорослей. Тёмно-синяя шёлковая рубашка приятно холодила спину.

(на тренинг миниатюр)

Фульхенсио Диас, импульсивно жестикулируя, с радостью откликнулся на сообщение в телефоне, что Гаспар Сантос снова в сети. Короткий разговор с подопечным только добавил оптимизма. Ещё бы, они уложились в жёсткие сроки издателя, чего раньше не случалось. У Фульхенсио мгновенно выросли и сразу же расправились крылья. Если бы можно было измерить, то их размах оказался бы больше, чем у розового пеликана. Одного взмаха достаточно, чтобы взмыть. И он полетел.

(на тренинг миниатюр)

Ослабевший ветер шелестел в тростниковой кровле. Вечернее море неторопливо накатывало волны. Краски вечного лета сгущались, теснили друг друга, превращались в тени и постепенно терялись в первозданности космоса. Небо меркло, и звёзды обыденно замерцали над мачтой, сохнущей на берегу лодки. Короткий надрывный вопль разрезал пространство и растворился.

Приглушённый звук, отдалённо напоминающий удар в колокол, отвлёк Отца Елизария от дел насущных. Он передвинул пластиковую линейку и закрепил зажимом для банкнот на строке ниже прочитанного. Закрыл книгу расходов. Прислушался.

За окном стояла мартовская благодать. Погода жила мгновениями. Утреннее золотое свечение сменялось тусклой хмарью, потом ветром, раскачивающим кровли приходских строений, а теперь мелким, очень мелким, густым и невесомым снегопадом.

Посвящается моей старшей сестре.

4.

- Всё происходит не, как мы хотим, а как лучше, - вспомнила я.

- Что?

- Да так... Велик не жалко? Дорогой, небось?

- Небось. Дело наживное.

- А ты велогонщик что ли? - мы шли по булыжной мостовой многоколенного переулка, вдоль старинных особняков. Нас обволакивал аромат акации. В свете фонарей я украдкой разглядывала Герку.

- Ну... можно, и так сказать. Гонщик, - он хмыкнул, я успела заметить, что серые глаза чуть сузились, блеснули сталью, но тут же просветлели, - а ты странная.

Посвящается моей старшей сестре.

3.

В кустах опять послышался шорох. Кошка застыла с поднятой передней лапой и широко распахнутыми, не мигающими глазами. Мои глаза выглядят чуть навыкате, и кажутся всегда немного воспалёнными, капилляры близко. Люди-то долго не выдерживают смотреть, а тут кошка.

Она сделала вид, что её что-то отвлекло, отвела взгляд, а я стала вытряхивать из термоса скомканную бумагу.

По тропинке прошёл мужчина. Не смог скрыть недоумения и я поняла, что лучше не привлекать внимание натрясыванием термоса, а скрыться за кустами.

Посвящается моей старшей сестре.

2.

Ультрасовременный трамвай. Гладкий, обтекаемый, почти бесшумный. Я ехала знакомым маршрутом детства, вдоль обновлённого забора армянского кладбища. Удивлялась умной голове того, кто придумал выкрасить кирпич краской цвета гнилой малины, да и вообще тому, зачем гримировать благородную красоту старого кирпича.

На остановке мне было важно высмотреть дерево, сросшееся с металлической оградой. Пень от дерева. Ствола не осталось, и пень стал частью ограды. Трамвай мягко тронулся дальше.

Это сейчас много цветных фломастеров, мелков, красок, карандашей. А тогда - давно, давным-давно, очень-очень давным-давно, появился первый карандаш, и он был один. Его цвет никто не мог определить, а значит, никто не мог дать ему имя. Карандаш грустил от того, что у него нет имени. Ведь без имени очень тяжело жить.

Рыхлые комья тумана повисли на угловатых лучах света. Утро было ещё мутное, тусклое, плоское. Трамвай, вялой гусеницей, выполз из-под моста. Каждые несколько метров останавливался. Скрипел, скрежетал, затихал. Опять скрипел и скрежетал, двигался дальше. После затяжных дождей перебои с электричеством были нормой, и трамвай чувствовал это на себе всем своим железом.