Фарфор 01

Посвящается моей старшей сестре.

1.

Рыхлые комья тумана повисли на угловатых лучах света. Утро было ещё мутное, тусклое, плоское. Трамвай, вялой гусеницей, выполз из-под моста. Каждые несколько метров останавливался. Скрипел, скрежетал, затихал. Опять скрипел и скрежетал, двигался дальше. После затяжных дождей перебои с электричеством были нормой, и трамвай чувствовал это на себе всем своим железом.

Цветная пятнистая кошка грациозными скачками неслась на остановку. Завидев трамвай, шарахнулась в сторону, угодила в лужу, подскочила с хриплым визгом. В воздухе изобразила какой-то сложный акробатический трюк и вскарабкалась до середины ближайшего столба.

- Берёза, твою ж лишайную душу! - завопила моя бабка, размахивая над головой пустой авоськой. - Чтоб тебе моль хвост отъела вместе с яичниками! Куда несёси? А ты, Верка, чего рот раззявила? Гони блохастую скуволоту домой!

Я не раздумывая, схватила камень и бросила в Берёзу. До цели камень не долетел. Трамвай получил очередную порцию тока и подставился под удар.

- Вай ме-е, моторебеле! Во-от вы все токнутые на мою погибель сегодня сошлись в одном месте! - взвыла бабка, пытаясь авоськой подвесить левую руку в шине из двух бледно-красных пластиковых детских лыж повыше, к правому плечу.

Бабка страдала. Я видела ещё вчера, как на свадьбе у моего старшего брата она изображала спокойствие и безразличие, ничего не ела, быстро захмелела и зачем-то полезла протирать иконы. Встала на вращающееся кресло, и вот теперь я сопровождала её в травмпункт. Наша безголосая кошка Берёза следовала по пятам.

* * *

Рельсы повернули в проулок между двух кладбищ. Я сидела у треснувшего окна в трамвае со стороны армянского. Название другого кладбища не запомнить, буквы незнакомые. Причудливыми загогулинами переплетались, как земляные черви в банке. Поочерёдно открывая-закрывая то правый, то левый глаз, я разглядывала орнамент кирпичной кладки забора и торжественно величавые склепы под плотными кронами старых деревьев. Одно дерево вросло в металлическую ограду.

- Мануш, а я армяшка? - бабку всегда называла по имени или бабкой, она сердилась, а я радовалась, когда она сердилась. Трамвай дёрнулся и опять застыл.

- Какая же ты армяшка? Я и то не чистая кровь. А мать твоя...

Бабка замолчала. Лицо покосилось в одну сторону. Морщины стали глубже, рельефнее. Сухое тело скрючилось не то от боли, не то ещё от чего. Я, глядя на бабку, хихикнула. Мануш буркнула что-то на армянском и посветлела. Последнее время она ходила туча тучей, а сейчас, со сломанной рукой, вдруг стала выглядеть счастливой. Прокуренной насквозь, но счастливой.

Я провела пальцем по стеклу, по трещине.

* * *

В травмопункте Мануш учила врачей, как правильно гипсовать руку и перевязывать пальцы. А перед этим учила пожилого водителя трамвая, с густыми усами, как водить трамвай, чтобы дети не ранили пальцы о треснутые стёкла. Мать говорила мне присматривать за ней, не позволять позорить нашу семью, а мне было интересно наблюдать, как Мануш "даёт прикурить". Ещё интереснее смотреть, как она сама прикуривает одной рукой. Спички мне не доверяли с тех пор, как прожгла новый диван. Приданое брата. Прожгла как раз после того, как брат напоил чем-то Берёзу.

* * *

Дома нас никто не встречал. Все догуливали свадьбу. И я поднялась на крышу, в голубятню брата, собрала яйца, отнесла Берёзе. Для голоса.

Вечером был скандал. Меня заперли в комнате с младшим братом, но кое-что я слышала. В основном шипение матери и в странную тишину Мануш:

- ... тебя ни во что не ставит, а ты покрываешь её! Дурдом по ней плачет. Вы с ней...

И ещё что-то про деда, у которого "хватило ума", и что "одиночество это ещё не повод".

Деда я помнила плохо. Совсем не помнила. Только одна встреча отложилась в памяти. Столкнулась с ним и его женой на липовой аллее, в сквере общественного парка. Он остановил меня толстой тростью из какой-то полированной коряги красновато-бурого цвета. Снял шляпу и, покачивая лунной поверхностью лысины, почти пропел:

- Девушки обязаны нести себя с достоинством, а не нестись, как куры. Но что я наблюдаю? Черты и повадки вполне узнаваемы. Впечатляюще узнаваемы. Аннушка, как есть Аннушка.

- Спасибо! - я никогда не понимала, почему бабку называют как-то иначе, чем бабка или Мануш.

- Вы поглядите на неё! Она принимает это за комплимент. Ох, и ещё раз ох! - дед устало перевёл взгляд на свою жену, которая внешне не соответствовала ему. Он в три обхвата, как старая липа, она сухая, как Мануш. Даже походила на неё чем-то. - Эта ветвь безнадёжно пропащая. Прощай дитя, на вот, возьми на мороженко...

Я посмотрела на его палку, пожала плечами, а он передал шляпу жене и принялся рыться в немногочисленных карманах пиджака в мелкую ёлочку, от которого растекался нестерпимый запах. Помимо знакомых (меновазина и мази Вишневского) присутствовал ещё какой-то. Очень тяжёлый. Я уже решила, что лишусь чувств раньше, чем найдутся деньги, как, наконец, дед извлёк бумажник. Долго перебирал его содержимое. Мешки под бесцветными глазами темнели от напряжения, кратеры лысины пришли в движение, а висок покрылся испариной. Дед сокрушённо вздыхал и неожиданно облегчённо выдохнул:

- В другой раз... У меня, к сожалению, не осталось мелочи.

Я недолго сожалела. В тот день у Мануш была пенсия. С неё, пока мать не забирала деньги, она всегда покупала мне "всякие излишества", а себе папиросы.

Встречу я запомнила ещё и потому, что в тот день, но позже, дед умер. Не знаю, что стало с деньгами, знаю только, через какое-то время умерла и его жена. Была история с её родственниками, но судя по особенной раздражительности моей матери, не очень привлекательная.

Когда мать упомянула деда, я сразу вспомнила, что обязана нести себя с достоинством. Не знала, где и когда, но была уверена, что когда-нибудь это со мной произойдёт. Непременно. А тогда бабка что-то рявкнула матери. Единственное что я услышала было:

- Об одном лишь прошу, об одном заклинаю. Наступит мой час, чтобы тело моё погребли где угодно, но не на том кладбище, на котором эти...

А дальше было очень быстро и неразборчиво: куннем... конём?

* * *

На похороны деда меня не взяли. Я и не хотела. Но когда умерла Берёза, на её похороны Мануш взяла одну только меня. От чего она умерла, никто не знал.

Берёзу мы закопали под берёзой. Хотелось плакать, но мы не плакали.

И бабка сказала вдруг:

- Всё происходит не как мы хотим, а как лучше.

Сказала и стала ещё светлее, почти прозрачной. Я подумала, и по ней дурдом плачет.

Какое странное чувство - закапываешь умершего, а плохо тебе. Ещё раз я его испытала вскоре, когда бабку отправили в больницу лечить тройничный нерв, а она упала там, сломала шейку бедра и больше не возвращалась.

Много позже я поняла, что такое остеопороз. А тогда убежала из дома, опять хотела плакать, но не могла. Потом вернулась, а Мануш уже похоронили. Мне было всё равно, что мать выкрикивала:

- Вот, пускай она полюбуется с того света! Даже на похороны не явилась!

Всё не важно. Только одно: Мануш уже похоронили. Похоронили прах, а не тело, как она хотела. Похоронили в одну ограду с дедом и его женой.

* * *

Это странное чувство - закапываешь умершего, а плохо тебе. Но, как оказалось, когда откапываешь умершего, пускай не его самого, а прах, становится легче.

Мне стало легче. А ещё чуть погодя, стало совсем легко.

У Мануш хрупкие кости, но крепкая погребальная урна. Я с трудом её разбила, разорвала пакет и присыпала еле заметный холмик возле берёзы.

* * *

Из дурдома меня выписывали не один раз. Мать говорила, что ей спокойнее, зная, что я в надёжных руках и под постоянным присмотром специалистов. Одно её раздражало, что меня через какое-то время всё-таки выписывали. Но я об этом не думала. Я ждала, когда, наконец, смогу нести себя с достоинством? И откуда должно взяться у меня это достоинство?

Трамвай бодро выкатился из-под моста. Опавшие листья клином разбегались в стороны, словно волны от борта корабля. Эмаль ликовала солнцем. Я не сразу разобрала, что резкими скачками к остановке неслась кошка. Завидев трамвай, она шарахнулась в сторону, угодила в лужу, подскочила с хриплым визгом. В воздухе изобразила знакомый сложный акробатический трюк и вскарабкалась до середины ближайшего столба. А во мне кто-то щёлкнул потайной тумблер:

- Вай ме-е, моторебеле!