Ночь-волшебница-колдунья прошептала наговор,

Покряхтела и в подлунный мир отправилась дозор

совершать, да чтоб ни звука, ни малейшего гу-гу!

Даже филин чтоб не ухал, сиднем сидя на суку.

Провалились в сон сараи, крыша старенькой избы,

Будка с псом, и с тополями ели, сосны и дубы,

Муравей зевнул и мигом – прыг! – в уютную постель,

Листья тут же на осине враз уняли канитель.

За окошком спит, как милый, перекрёсток трёх дорог,

Жук в навозе чернокрылый тоже спит без задних ног.

Тихо, словно нежный шёпот,

Робко, как девичий смех,

Незаметно, одиноко

Лёг на землю первый снег.

Будто путник запоздалый,

Появился у ворот

Молчаливый и усталый,

Не ступая на порог.

Не укрыв, обняв не крепко,

Нанеся скупой визит,

В синей дымке предрассветной

На полянке мирно спит.

За окном, зарёй чаруя,

Размывая свет и тень,

Лёгким белым поцелуем

Встретил осень новый день.

Надежды нет. Никто не завершит

ни мыслей наших, ни воспоминаний,

и всё, что в жизни сделать предстоит,

останется, как недопониманье,

намёки, бред и призрак пустоты,

и строки слов, лишённые пророчеств.

Они забудут нас. Свои кресты

мы унесём тропою одиночеств...

Стихают вновь последние шаги.

Скрывает вечер дремлющий наряд.

Тоска немая прячется в груди.

И ждёт. Как будто много лет подряд.

Дождями вымыт сумрачный апрель.

Сиренью пахнет мокрая земля.

Стучится полночь в кованую дверь.

Неслышно входит, тихо, как своя.

Объятьем теплым схватывает грудь.

И гонит прочь несносную печаль.

А после шепчет: – Милый, не забудь,

живешь пока в душе горит свеча...

Т.

Всего одна на миллион

судьбой назначенная встреча,

как миг легка и скоротечна,

она настигнет, будто сон.

Непредсказуемо верна,

невыразимо неизбежна,

как лепет детский безмятежна,

но, как вина, всего одна.

И, часто путаясь в словах,

забытых чувств порыв тревожа,

не разбирая, что дороже,

с тоски оскоминой в зубах

я жду, когда наступит час,

и приговор беспрекословный,

неотвратимый и безмолвный,

навеки повенчает нас.

Струясь по каменным ступеням, толпы вечерней мишура

меня влечёт в тоннель подземный, где у стены стоит она.

Девчушка! Ангел с кротким взглядом под сводом сомкнутых ресниц

на старой скрипке исполняет сонет негаснущих зарниц.

Мечтами дивными полны,

когда наступит день,

мы станем тлен

и может быть окажемся мертвы.

Пусть отражений в зеркалах

уже не увидать,

нас ждёт иная благодать

в неведомых мирах.

Эдем, как видно, впереди,

и я, пока дышу,

уверен, лучшие стихи

посмертно напишу.

Осень, выжжа чисто поле и деревья, и кусты,

небо нагло раздевает до прозрачной наготы,

за грудки схватив осинки, так пугает бедолаг,

словно хочет апельсинки с них стрясти, а после как

зверь, завыв истошным воем, поднимаясь на дыбы,

ветром бьёт, озлясь, в заборы и фонарные столбы,

пьяным сумраком вползает в душу, сердце бередит,

и над крышами в тумане гадкой ведьмою чудит,

да дождём наотмашь окна хлещет резво по щекам,

в лужах топит чьи-то вещи…

Я любуюсь на бедлам.

Смешно признаться, верим, хотя конечно зря,

в придуманную четверть – сезон календаря.

Но если б приглядеться внимательно смогли,

то сразу стало ясно – там всё не по-людски.

А ну, смотрите лучше, кружатся колесом

зима, весна и лето, да осень – вчетвером.

Но я скажу точнее: оно и трое баб.

Здоровье вам попортят как нефиг и за так.

Тут первая, известно, плаксивая родня,

девица золотая, поклонница дождя.

Что сталь в клинке,

Что нить в клубке,

Пусть минет много лет,

Всегда готовы доверять

Их тайну и секрет.

И звёздный свет,

И звон монет,

И солнце в вышине

Расскажут что-то о тебе

И даже обо мне.

Любви печаль

И сердца жар

Не в силах промолчать,

И горечь давнюю потерь

Готовы признавать.

Но наших слов,

Как тьмы грехов,

Не выведать обет,

Который может быть и есть,