Вначале, как водится, диспозиция: глубокая осень, дождь, не такой, чтоб совсем на улицу выходить не хотелось, но под зонтом укрыться никак не мешает и просторный проспект Победы в Киеве. Время между тремя-четырьмя часами после полудня.

Только по первой выпили, подходит невзрачный мужичок, по одежде из местных, показывает на самозарядную тулку Хромова и, поцокав восхищенно языком, поднимает вверх большой палец, мол, не чета она каким-то двустволкам.

Давно на природе не был. Ту, которая в парках там или скверах, навещаю и даже регулярно. А чтобы вне городской черты, все недосуг как-то.

Однако на днях знакомый убедил-таки на его дачу съездить.

Намедни приснилось вот, будто я сетевой. Ну, этот, как бы интернетовский родственник домовому. Только у того борода и рост, как у карлика, а я какое-то ассорти из цифр и харчуюсь, в том смысле, что электроэнергию потребляю, не у незнамо какого пользователя, а у автора психологических романов.

Кругом предвзятость.

Уж не знаю, что на уме у сценаристов было, но широкие массы трудящегося населения восприняли этот мультик неадекватно: поголовное восхищение пронырливостью зайца и унизительные насмешки по адресу простака волка.

Инженера Пискаленко в очередной раз обошли повышением по службе.
От обиды он написал заявление об уходе и, оформив обходной лист, не преминул заглянуть к Роднину.
Зачем? Сейчас станет ясно.
Роднин был сокурсником и хозяином кабинета, подходы к которому караулила строгая секретарша, но Пискаленко преград она не чинила.
Инженер толкнул дверь и с порога голосом записного тамады объявил:
- Спасибо вашему дому, а я иду к другому, - и прибавил жизнерадостно. - Увольняюсь я. Надоело, знаешь ли, на побегушках быть.

Обидно Богуславскому однажды стало, что не в приоритете он у пишущей братии.
Сколько можно терпеть такое!
Прикинул он так и сяк, и понял: без золотой рыбки не обойтись.
Купил Изяслав водки бутылку, не ноль пять, конечно, а конкретную, взрослую, закуску кое-какую и отправился на лукоморье, где со своей старухой жил хоть удачливый, но тюфяк тюфяком рыбак.
Вышел Богуславский на побережье и видит, избушка стоит. Не такая, чтобы хоромы, но жить можно. Рядом с ней старичок щупленький сеть старательно чинит. Неподалеку расколотое деревянное корыто валяется.

- Пап, звезды далеко?
- Далеко.
- А ты пробовал дойти до них?
- Пытался.
- Дошел?
- Нет. Уж очень неблизко они оказались.
- А я, как вырасту, дойду обязательно.

Через два года после майдана в Киеве Гринева Ольга уехала к родственникам в Россию, а еще через три встречаю ее вдруг опять во дворе – приехала навестить в соседнем подъезде родной очаг, ну, и мать, конечно.
Увидела меня и вместо здрасте с киношно каменным лицом говорит:
- Вот только не надо опять за свое: «Мы наш, мы новый». Мое поколение тоже имеет право на ошибку. Вы вон в свое время дел понаделали – какую страну развалили.
Что тут скажешь? Что было, то было.
А про наш и новый, эдак я в те майданные дни подначивал Ольгу на правах знавшего ее еще под стол пешком ходившую.

«Какое-то неприглядное лукоморье это, - подумал Изяслав от своего дискомфортного одиночества на безлюдном берегу. – Ни дать ни взять, торчу тут, как та старуха у разбитого корыта», - и не смог удержать завистливого вздоха к смазливому тритончику, с которым, как пить дать, где-нибудь в укромной глубине моря ноне амурничает преаппетитная русалка.
- Вот она судьба русского поэта, - грустно решил он, - одиноко на берегу пустынных вод полниться думами.