Природный магнетизм

Старый пароход издал прощальный гудок, и выбросив в свежий утренний воздух грязно-бурое облачко дыма, неспешно пошел вниз по реке. На покосившейся пристани остался один единственный пассажир. Он бросил мимолетный взгляд на уходящий «Красный Тобол», зябко поежился и, прихватив под мышку видавший виды пухлый портфель, поспешил по прогнившим доскам, увязшим в весенней грязи.

Пройдя с полверсты человек замер и поплотнее укутался в серое пальто, спешить не было смысла, к нему уже рысцой бежал встречающий – высокий, чуть грузный человек в синей милицейской шинели.

- Товарищ Розенблюм, - по-сибирски протяжно выдохнул служака и неловко козырнул, - простите, чуть задержался, тут такое дело… - он, не договорив, замялся и неловко протянул руку: - Керженцев Иван… Степанович. Мы на поселке все однофамильцы, из кержаков.

- Куда идти? – приезжий не ответил на приветствие. – Времени совсем нет, к вечеру пароход плывет обратно.

- Конечно, конечно, - засуетился Керженцев и попытался взять портфель из рук комиссара. – Туточки недалече.

- Сам понесу, - черноглазый Розенблюм хищно скривился и с отвращением глянул на милиционера. – «Небось из жандармов, усища-то, усища какие».

Встречающий заторопился, и комиссар едва поспевал за Керженцевым, тот не шел, а летел, ловко перепрыгивая через маслянистые лужи. Розенблюм ругался в полголоса, спешить он не любил, хоть сам только что подгонял старого кержака.

Поднявшись на горку, комиссар смог оглядеть небольшой поселок, доверчиво приникший к великой русской реке. Утлые бараки сплавщиков, церковь без креста, наверное библиотека или архив, дом большака - наверняка правление. Кое-как слепленные домишки из нетесанного бруса, чуть живые огороды и грязь, грязь… И как тут только люди живут?

За пять минут добрались до милиции: тот же барак, только почище. В сенях на широких полатях спал молодой милиционер, его винтовка небрежно валялась прямо на полу. Керженцев быстро запихнул ее ногой под лавку и заспешил в кабинет. Розенблюм промолчал, ругаться не хотелось. Такой бардак он наблюдал повсеместно в своей инспекторской поездке поздним маем 192* года. Везде одно и то же: ссыльные, их охрана из неграмотных крестьян и нищета, нищета. Все. Правда этот субчик отличался от других - гвардейская выправка, никак «контрик», хотя нет, не похож.

- Скажите Иван Степанович, - мягко заговорил Розенблюм, когда наконец оказался в жарко натопленной комнате. Керженцев бросился разжигать самовар, а комиссар по-барски развалился в проваленном кресле, очевидно конфискованном у «буржуев». – А вы из бывших?

- Что? – милиционер замер и едва не выронил старый сапог, которым растапливал самовар. Он обернулся к гостю и, резко побледнев, промямлил: - Из крестьян мы, не дворяне… Не в «охранном», а в полиции что… доводилось служить, от колчаковцев мы в лес ушли, ну а при ДВР* в милицию опять призвали… Так и служу уж два десятка лет…

Розенблюм с удовольствием в упор рассматривал этого немолодого русского человека. – «Наверняка из староверов, вина не пьет, табаком брезгует. Косая сажень в плечах. Богатырь, не пьянь Нечерноземья. Оттуда, с допетровской Руси. В Питере его бы шлепнули, как пить дать, еще в марте семнадцатого, в Москве позже, но тоже, наверняка в «расход» пустили бы. Как тогда говорили – «перевели в штаб Духонина». А тут ничего, служит, одно слово – Сибирь». Комиссар еще шире улыбнулся своей демонической улыбкой. Керженцев чуть расслабился и бросился опять хлопотать у самовара. Из темной столешницы он выудил пару вареных картофелин, половинку ржаного хлеба, аккуратно завернутого в серую тряпицу и надтреснувшую солонку.

- Вы липовый чай пить будете, товариш Розенблюм? – Керженцев заискивающе посмотрел на комиссара, - Черного давно нет.

- Яков Семенович, - добродушно представился гость, - Все равно. - он до поры спрятал свое острое жало.

- А скажите, Иван Степанович, вам доводилось революционеров охранять при Николашке?

- Дык говорю ж вам, в «охранном» не состоял, это они за ссыльных отвечали. – Керженцев разлил огнедышащий липовый чай в мятые алюминиевые кружки и тактично присел на край скамьи. – Зато сейчас одни революционеры.

- Не понял? – вмиг напрягся Розенблюм.

- Дык, что ж непонятного, - растянулся в улыбке сибиряк. – Семеро ссыльных. Два анархиста, два эсэра, два… - он замялся, вспоминая мудреное слово: - Сионисты, из жидов…

- Жиды плохое слово, неправильное, - оборвал рассказчика комиссар, - так при царях говорили. Евреи, понятно?

- Дык, и я гутарю – ерреи, - Керженцев опять нахохлился и замер с кружкой.

- А седьмой кто? – Яков Семенович отставил кипяток. – Тоже эсэр?

- Владыка, - милиционер осторожно посмотрел на проверяющего.

- Поп?

- Епископ он, какой поп - владыка.

- Справляетесь, Керженцев? – Розенблюм решил не спорить с упрямым сибиряком, запугать таких всегда легко, спрячется в своей коробочке, на аркане ничего не вытянешь.

- Дык чего же не справиться, - осторожно начал кержак. – Люди все культурные. Анархист изучил лоцманскую профессию, на сплаве ему цены нет. Жонка евонная училкой вместе с Карловной, эсэрихой, в школе грамоте детишек научают. Бибиков, эсэр который, так тот не работает, все пишет что-то. Но это не запрещено, я бумаги глядел, все про пролетарьят, да про коммуну. Никакой контры, все чин чинарем. – он с шумом отхлебнул чая и продолжил: - Жи…, пардон, еуреи, те дохтура, без них ну никак! К нам с верхних поселков специально больных привозят. Ароныч голова, таких мало. Ну народец его не обижает. И медок, и осетринка, и кура живая. Забитую дичь не берут. Им непременно самим надо задушить зверя или птицу. Что поделать, така вера еурейска.

- А поп?

- А что владыка? – пожал огромными плечами Керженцев. – Ничего, живет. Служить, понятно, ему не дозволяют. Раньше к хохлам в деревню ходил, там еще церковка была, да тех дальше выселили, сказали сплошь «контрики». Хотел в школе детей научать, отказали, потому как «враждебный алимент». Вот и сидит в бараке, по хозяйству трудится. Ну и молится еще, как это запретить?

- Я в деле читал, что ссыльные вместе живут? – осторожно спросил Розенблюм. – И как, не ссорятся?

- Собачатся, - вздохнул милиционер, - еще как! Но все культурно, люди тилигентные, с образованием, по заграницам живали. Да и скандалят больше по идейным соображениям, у кого мысли правильнее. Эсэр, старый бомбист, тот все по-книжному гутарит, Левашов, сплавщик, так тот махновец махровый. Мол, власть не нужна, народ сам собой управлять будет. А жи… еуреи, так те и вовсе в какой-то Сион собрались, а соседей гоями обзывают. Смотрел я на карте, смотрел – нет никакого Сиона, куда они лыжи намылили?

- А поп? – снова спросил Розенблюм.

- А что поп? – вдохнул Керженцев. – Владыка добрый, больше молчит, а когда говорит, то все притчами. Они к нему как вдрызг рассорятся мирится бегут. Потому как соседи, живут вместе, вот епископ их и мирит. Вы пойдете к ним?

- Нет, - после недолгой паузы промолвил комиссар. – Я вам доверяю. Для ГубЧКа важен порядок, чтобы ссыльные не шатались по поселку, не агитировали, работали на благо страны Советов. Они ведь трудятся все, кроме попа, конечно.

- И владыка трудится, - не моргнув глазом ответил Керженцев, - по хозяйству. Ну там дров наколоть, прибрать, похлебки сварить, а ему ведь восьмой десяток. А остальных я предупредил – никакой пропаганды! Бибиков мне говорит, я, мол, правый эсэр, а не хухры-мухры, не левая сволочь. Ежели слово дал - то стена, не нарушу! Левашов тот и вовсе добряк, муху не обидит. Но лучше владыки никого нет. Его все любят…

Яков Семенович еще некоторое время слушал словоохотливого кержака, пока не уснул. Во сне ему явился белобородый владыка, который ничего не говорил, а только смотрел и смотрел в неулыбчивые глаза комиссара.

***

Прошло десять лет. Роземблюм так и работал на прежнем месте, искореняя антисоветскую заразу, борясь с «контрой», которой с годами становилось только больше. Cмоляные кудри побелели, но в глазах все так же горел неугасимый огонь борца. В одной из поездок, в вокзальном буфете, к нему подошел седовласый гигант и крепко сжал в обьятиях, да так, что у чекиста кости хрустнули.

- Яков Семеныч, душа-человек! Аль не узнал?

- Керженцев, милиционер? – выдавил Роземблюм, освобождаясь из крепких рук, он тоже обладал цепкой памятью.

- Теперича я театрал, - белозубо улыбнулся Иван Степанович.

- В смысле? – поразился его собеседник.

- В Крайкоме театрами руковожу, - объяснил Керженцев, сокрушаясь, - Собачья работа, скажу вам, на прежнем месте не в пример легче было. Опять же, те люди культурные, «контра», а артисты эти… беда с ними. Не народ – сплошное недоразумение.

- А поп ваш и эсэры с анархистами? – о сионистах Розенблюм не спросил.

- А что им сделается? – вздохнул кержак. – Живут коммуной, владыка их причащает. Знаю, что запрещено это, но все глаза закрывают, куда в поселке без них?

- Причащает? – Яков Семенович остолбенело уставился на собеседника. – И сионистов?

- Тепереча они не сионисты, - пожал плечами Кержаков, - покрестились. А Левашовы с Бибиковыми и так православные были. Только Бога отвергали, из идейных, значитца, соображений. Мол, нет его и точка! А владыка им объяснил все, ласково так, с любовью. Ну они и поняли, ведь люди культурные, чай не артисты эти, кость им в ребро… Так и живут вместе, деток воспитывают… вы вон тогда говорили, мол – поп, поп. Какой он поп – владыка!

ДВР* - Дальневосточная республика, буферное государство, просуществовашее несколько лет в начале двадцатых годов прошлого века.