02. Чужая история. Часть вторая (18 +)

Часть вторая (тоже выдуманная)

«...я принадлежу к тому поколению идиотов, которые боялись не только говорить, но даже и думать о своей гомосексуальности, если кто-нибудь стоял рядом...»
Жан-Пьер Лоринье

Мы познакомились в институте. Он подошёл сам, в курилке, спросил как зовут, удивился, что «на картошке» меня не видел. Тогда это было обычным делом – сразу после зачисления в медицинский институт все новоиспеченные студенты отправлялись на два с половиной месяца в совхозные поля, помогать советскому народному хозяйству справиться с очередным урожаем.

Мне повезло, я не поехал, так как умел рисовать и имел справку от врача о слабеньком здоровье. Комитетом ВЛКСМ был оставлен при кафедре биологии работать «лаборантом», а проще - помогать готовить кафедру к новому семестру: убирать, рисовать учебные плакаты, помогать преподавателям готовить препараты и всякое другое. Короче говоря, дармовой рабочей силой пользовалось не только советское совхозное руководство, но и институтское.

Конечно же я имел колоссальные преимущества перед другими – я не ковырялся в грязи, не таскал тяжести, ел и спал дома, мог мыться когда захочу. Но зато я не имел возможности перезнакомится со своими будущими сокурсниками, и подружиться с ними до начала занятий. А я всегда трудно сходился с людьми. Там на полях, в условиях почти боевых, я мог бы себя никак не обозначать, просто быть одним из всех, и этого было бы достаточно, чтобы стать своим на курсе.

Оставшись на кафедре, поневоле я попадал в исключительные условия, становился особенным, чего мне жутко не хотелось, и в первый день занятий одногруппники косились на меня – кто такой? чем-то лучше нас? Я чувствовал непрязнь, ужасно этим смущался, хотя ничего не мог уже сделать.

И вот, в тот первый день начала занятий, когда после вводной лекции я уже было решился в очередной раз изображать из себя гордое одиночество, ко мне подходит в курилке паренек, этак заинтересованно спрашивает как меня звать, что я курю, почему «Космос», почему не болгарские, где я живу, действительно ли я рисую, посматривает на меня по доброму, с любопытсвом, и ведь надо сказать очень симпатичный парень, да уж...

Красивый? Нет, не то... совершенно без какой-то там особенной красоты, очень простой и тем еще больше симпатичный. Он и роста был не выше меня, волосы светлые, лицо почти треугольное, выступающий сильный подбородок. С ямочкой. И на щеках, если улыбался, тоже ямочки... А глаза золотисто-карие, так и светились. Очень спокойный и светлый взгляд. Когда улыбался, он еще и прищуривался слегка. И кожа нежная, как девичья. Но больше ничего девчачьего. Настоящий пацан, каким и я всегда хотел бы быть, но было не дано...

Он умел держать себя. Умел и силу свою показать, внушительно умел показать. Прямо посреди разговора, я и не заметил по какому поводу, засмотревшись на его лицо, на губы, он попросил уйти какого-то старшекурсника, внушительно попросил. Кулаки сжал и видно было, что сейчас взлетит и спикирует на него. Тот и убрался. А парень опять ко мне обернулся:
- Меня Федором зовут. Мы в одной группе. Ты ведь в 215-ой? Ты, если хочешь, приходи сегодня вечером ко мне. У меня ребята собирутся, посидим... Я на вокзале живу. Надо же начало семестра отметить! Вот адрес.

Он воткнул окурок в губы, вытянул из сигаретной пачки кусок фольги с бумажным подкладом, и, щурясь от дыма, написал на нем огрызком простого карандаша свой адрес. То, что карандашом, я отметил сразу– мало кто карандаш в кармане медицинского халата носить будет. У меня тоже был, правда не в кармане, в портфеле. Наверняка тоже рисует. И так запросто домой пригласил! Конечно же я согласился: еще бы я не хотел, приду конечно, после занятий домой портфель закину и приеду, мне до вокзала на автобусе 20 минут, не больше.
- Вот и хорошо! Только ты с собой ничего не бери, у меня всё есть. Ты груши любишь? Маринованные? – Федор улыбнулся, - у нас пять банок забродили...

Из нашей группы в гости были приглашены все парни, все трое, и еще два паренька из 216-й. У нас семинары проходили по некоторым предметам в одной аудитории для двух групп одновременно. Вот так на анатомии в первый же день и перезнакомились. Педиатрический факультет нашего медиститута испытывал хронический дефицит на парней.
Квартира у Федора, в сравнении с нашей хрущевкой, была довольно большой, родителей не было, сестра спряталась у себя, а нам собственно хватало и одной комнаты, довольно просторной, наверное из-за отсутствия мебели – у стены стоял разложенный двухспальный диван и больше ничего. На диване лежал кто-то из друзей Федора со своей женой, укрытой ворохом одеял, все остальные уселись на полу, знакомились, ели груши и пили забродивший сок прямо из трехлитровых банок. Помню, что было очень свободно и легко.

Наши одногруппники оказались с Севера, один из них, Андрей, даже с Колымы, он читал свои стихи. Оказалось, что Федор тоже любит и знает поэзию, он много цитировал Есенина, а потом прочел вдруг поразительное: «Как будет некому и нечего сказать, строку из Гнедича так сладко повторять... Ни гроша медного, ни капельки на дне, Быть может некогда восплачешь обо мне». Я спосил, кто написал, но Федор промолчал. О своих поэтических попытках я помалкивал, стесняясь, да и знал уже, что после бражного компота не смогу прочитать ни одной строчки из своих виршей. Буду заикаться на каждом слове и конец обязательно забуду. Но никто и не настаивал, обошлось без моего выступления. Разъезжались по домам страшно довольные, с липкими от груш губами и пальцами.

Начался семестр. На лекциях приходилось строчить с бешенной скоростью, я удивлялся, как другие умудряются еще и поспать. К семенарам заданный материал часто нужно было зубрить – новая терминология, латынь, и анатомия с первого дня - только на латинском! Ко всему прочему радости добавляла кафедра Истории КПСС с легендарной Женщиной в Зеленом - старой партийной пропагандисткой, мумифицированной еще в шестидесятые, и уже изгнанной на пенсию из Высшей Партийной Школы, но воскрешенной где-то в тайных лабораториях КГБ и присланной на нашу погибель. Это сухое чудовище встав за трибуну в лекционном зале, воздевало персты правой руки к небу и оглушительно, пронзая спокойное бурление студенческого собрания, вопило: ТОВАРИЩЩЩИИИ!!! Далее вся лекция строилась на многократном ввинчивании в мозг ТОВАРИЩЕЙ нашего социалистического светлого и яркого коммунистического будущего.

Одна добрая и отзывчивая к любой просьбе девочка на нашем потоке, страдающая базедовой болезнью, всегда очень пугалась и горько плакала, от начала и до самого окончания лекции. Плакала она всегда тихонько, чтобы никому не помешать, однако уже через месяц была в своем тихом горе разоблачена и наша седая, с зеленым отливом, пропагандистка ураганом сорвалась с трибуны, набросилась на несчастную и вытолкала ее взашей из зала своими костлявыми конечностями. Никто ничего не понял, но выводы сделали. Тишина в зале после этого стояла мертвая. А я перестал ходить на ее лекции. Было противно и все равно, ничего нового она сказать не могла. Дома у меня, ожидая сравнительного анализа, лежали тома много раз переписанной Истории начиная с Краткого курса ВКПб и заканчивая последним изданием 1974 года.

Я старался не отвлекаться от основного предмета – анатомии. Мы с Федором быстро нашли для себя новую, удивительно эффективную, методу заучивания. Я или Федор по памяти рисовал сначала весь скелет, потом каждую кость в отдельности и поверх рисунка надписывали названия анатомических образований. Разумеется со стороны это могло показаться и карикатурой, но каждая, даже мелкая бугристость, на наших рисунках была видна и названа. Мне нравились эти совместные занятия - и заучивалось легче, и радовало, что не один. На препаровке Федор показывал класс, он знал это еще со школы! Все тридцать человек смотрели как он работает у стола. Я был горд за то, что имею такого приятеля.

Тогда я, пожалуй, еще не мог бы Федора своим другом назвать. Мы мало знали друг-друга. Общались больше на занятиях. Он всегда звал меня к себе, но я сам стеснялся бывать у него запросто. Какой-то непонятный приятель жил в его комнате с женой, а Федор поэтому ночевал в кухне на раскладушке. Когда я приезжал, друг этот очень пристально смотрел на меня, почти никогда не говорил. Его жена всегда лежала на диване, иногда поднималась в туалет или на кухню и снова возвращалась на исходное лежбище. Федор посмеивался, глядя на мое недоумение и цитировал чьи-то строчки: «...а сущность женщины – горизонтальная».

Иногда приходил Олег, школьный друг Федора, тоже ложился на диван, третим. Он носил очки с темными стеклами и подолгу смотрел на меня, думая, что я не увижу. Они переговаривались о чем-то мне неизвестном, иногда курили траву, иногда выпивали. Мне это было не интересно. Я был лишним в этой компании.

Федор, как мне казалось, был тоже будто лишний в своей квартире. Бывало и так, что вдвоем мы шли на улицу курить, а его друзья оставались в комнате, и курили там. Когда же мы возвращались разговор между ними сразу прекращался, словно им помешали. Как я после понял, в комнате Федора жил одногруппник Олега, которому не дали места в общежитии. Как так получилось – было не моё дело. Позже, когда этот лежащий приятель Олега исчез, я стал чаще бывать с Федором. Да и времени стало больше.

Кроме истории КПСС, я теперь старательно пропускал все занятия латинского языка по причине слишком хорошего воспитания и собственной вредности. Наша преподавательница-латинистка, маленькая незаметная женщина со стрижкой «каре», имела плохие зубы и еще при первом нашем знакомстве, объясняя группе Важность, Необходимость, и Безусловную жизненную Актуальность латыни, между делом поправляла языком пломбы, или может протезы, Бог ведает. Я сидел как раз напротив и черт меня дернул попробовать языком достать до своих еще непрорезавшихся зубов мудрости.

Преподавательница наша минут пять молчала, глядя мне в переносицу, потом втянула щеки и объявила перерыв. С тех пор я по латыни имел твердую «два» - как за устные, так и за писменные задания. Через месяц мне надоела эта клоунада, и я стал больше времени посвящать современной поэзии. У Федора я нашел за диваном сборник неведомого мне еще Вознесенского и выпросил почитать.

2
Мне нравился Федор. Нравился по-особенному. Он привлекал меня своей мужественностью, своим мальчишеством, своей открытостью. И чем больше узнавал я его, тем более привлекательным он становился. Он был не как все, он был открыт со мной, и мне тоже хотелось, казалось возможным, быть с ним полностью откровенным.

А это было для меня не так легко. Я знал свою особость еще с детства и уже свыкся с необходимостью всегда молчать и никому, не только не демонстрировать, упаси Господь, но даже не намекать про свои некоторые очень важные чувства и желания. Когда и как я понял, что мои чувства не похожи на чувства других мальчишек уже не помню, но пожалуй одно из ранних воспоминаний, когда в первом классе я влюбился в мальчика из учебника математики.

На картинке у аквариума стоял пионер и считал красных рыбок. Обычный конопатый пацан, он был очень сильно похож на старшего сына маминой подруги, в деревне у которой мы гостили летом, и я помнил его, помнил как он вынул у меня из руки занозу, совсем небольно. Он тогда поймал меня плачущего за руку, усадил рядом, крепко как-то обнял, вероятно, чтобы я не дернулся, и одним ловким движением вытянул здоровенную щепку из моей ладони. Он был добрым со мной. Не так, как его брат, мой ровесник, который вечно посмеивался и доказывал мне во всем свое превосходство. Конечно, для них, настоящих деревенских пацанов, я был изнеженным городским ребенком. Я не мог ни плавать, ни кататься на велосипеде, и у меня не было рогатки. Мне было ужасно стыдно, что я такой неприспособленный. Младший из братьев взялся меня всему научить, но я оказался не способен и к обучению. Единственное, чем я мог гордиться, так тем, что не боялся кормить гусей, и они меня не щипали.

И вот, когда лето уже прошло, я увидел в учебнике картинку с пионером и понял, что люблю. Люблю того самого своего избавителя от занозы, а не какого-то абстрактного пионера из учебника. Я грустил о нем, мне не хватало старшего брата. Помнится даже и всплакнул пару раз, хотя быть плаксой мне казалось уже совсем позорным, и я никогда и никому не рассказывал об этой своей первой влюбленности.

Позже, тоже в начальной школе, один из моих одноклассников вдруг открыл в себе талант рисования голых задниц и мальчиковых писек. Он рисовал их в своей тетради со всеми подробностями, наверняка подсмотренными в зеркало. Помню меня удивило не то, что он рисовал и даже не те подробности, на которые обычно самодеятельные художники в туалетах и на заборах не обращают внимание. Нет, меня взволновало, очень сильно взволновало то, что этот мой одноклассник, не скрывает свое знание таких подробностей, на которые нужно было бы специально внимание обратить. А это значит, что он смотрит на такие вещи, что он не такой как все остальные. Но ведь это опасно! Это могут и другие понять!

Я имел уже некоторый опыт рисования: помню разделил дома альбомный лист на две полосы и в каждую из них врисовал фигуру голого мальчика: спереди и сзади. На обратной стороне листа я еще и голую девочку нарисовал, но только спереди. Я был страшно горд тем, что на всех рисунках не забыл прорисовать лодыжки на ногах. Правда моя старшая сестра увидела в рисунках другое. Нажаловалась маме, я выслушал нотацию и, глотая слезы, зарисовал стыдные места трусами. А потом порвал и выкинул к чертовой матери в мусорное ведро и сами рисунки. После того я не рисовал больше людей.

Да, я осознавал себя другим и понимал, что меня тянет увидеть не то, что было бы нормально для мальчика. В пионерском лагере я умудрился за шесть смен ни разу не пойти подглядывать в душ, когда там мылись девчонки, мне это было не интересно. Хотя нельзя сказать, что девочки оставляли меня совсем уж равнодушным. Я постоянно с кем-нибудь дружил. А одна, просто выйдя навстречу, неожиданно зажгла во мне такое сильное и необычное чувство, что снилась мне потом несколько раз и я до сих пор помню то, впервые испытанное чувство - это было сродни с ощущением стремительной влюбленности! Сейчас и здесь, немедленно! И она была вся как ветер, как сноп искр, как движение воды. Если бы я был тогда постарше, наверняка дело закончилось бы страстной любовью, но я был юн и чувство осталось в памяти как отблеск прекрасного взросления.

В школе, общаясь с одноклассниками, я избегал говорить на темы половых отношений. Иногда в компании со своим закадычным другом мы участвовали в подобных обсуждениях, где-нибудь среди кустов, за школьным двором, вместе с другими мальчишками, которые, как я тогда уже понимал, тоже ничего определенного не знали. Кстати, с моим другом я никогда не был о себе вполне откровенен. Мы дружили с первого класса и до самой его смерти. Как-то, он взялся мне рассказать про своего двоюродного брата, как тот учил его онанизму перед уходом в армию. Но тема мне не показалась. Я не поддержал разговора, нам было лет по десять. Я тогда бегал с другими мальчиками в мушкетеры играть, какой уж там oнанизм. Друг мой был другим – это мне было ясно и поэтому я никогда, даже уже и во взрослой жизни, не рассказывал ему о своих особенностях. Он умер от болезни совсем еще молодым человеком, ему не было и тридцати. Он ни разу не был с женщиной и страдал от этого, но ни сам он, ни я о сексе больше никогда не говорили.

Поступив сразу после школы в медицинский я и не думал о своих тайных влечениях. Было некогда. В то лето я брал одну вершину за другой, наконец-то поверив в свои силы, доказывал в первую очередь себе самому, что я не слабак. Я ставил цель и брал ее. Каждым экзаменом, как в школе, так и в институте, преодолевал свое проклятие быть незаметным, чтобы не выдать себя невзначай. Тогда я первый раз был смелым, чтобы выйти вперед и повернуться ко всем лицом, занять первый стол, встать первым к ответу - я не боялся быть первым и я побеждал.

Когда начались занятия мне еще предстояло выстраивать отношения с одногруппниками, которые меня впервые увидели и уже кажется осудили, за то, что «отмазался от картошки». Это тоже очень непросто. За свою школьную жизнь я так и не научился притворяться хорошим и добрым мальчиком. Я был таким, какой есть. Всегда держась в тени и будучи достаточно хилым подростком, я тем не менее оставался независим и говорил, то что думал. Поэтому иногда имел проблемы, иногда и били немного. Но я никогда никого не закладывал и проблемы решались.

В институте говорить, что думаю, было неразумно. Я послушал маминого совета и предпочитал помалкивать. Мое «помалкивание» многими воспринималось как насмешливое, даже язвительное, и популярности мне на курсе не прибавляло. Если бы Федор в первый же день не подошёл ко мне сам, я надолго остался бы один в своем «трагическом амплуа непризнанного гения», как в консервной банке. Федор вытащил меня к свету, показал всем, что я не так уж и плох, и оставил в своих друзьях. С ним я мог действительно оставаться самим собой и говорить то, что думаю. Но конечно, не обо всём я ему говорил.

Как бы я мог ему сказать, что влюбился в него почти с первого взгляда, когда не мог глаз оторвать от его губ, мечтая впиться в них прямо там в курилке? Что не увидев его один день, я начинал маяться и ехал к нему домой, иногда и без звонка, наобум, придумывал какую-нибудь причину для чего зашёл, и оставался до вечера. Что я мечтал быть с ним всегда рядом. Что мне никто уже был не нужен, кроме него. Я любил его как своего старшего брата, которого никогда не было, и по которому я так отчаянно тосковал. Я любил его глаза и губы, и нос со шрамом, и его голос, его походку, его смех, его ладони... Я любил его всего. Он вызывал во мне такие сильные чувства, что сдерживать их было иногда невыносимо. Но я держался, потому что страх потерять даже такую малость, как видеть его и быть иногда рядом, был сильнее.

Я не мог представить его реакции на подобное признание. Я видел в нем нормального молодого мужчину, которому чужды сомнения в любовных делах. Он часто рассказывал мне о своих подвигах с одноклассницами, которые все перебывали у него в гостях. И с которыми он уединялся в ванной комнате, иногда по пять раз за вечер, приглашая одну за другой. Я был в той ванной комнате. Просторное помещение при желании позволяло вместить всех пятерых сразу. Дом у Федора был старый, еще сталинских времен, и стены были достаточно толстыми, чтобы не пропускать слишком явные возгласы радости. Я конечно же верил каждому его слову.

Федор не был так сковал как я, он мог говорить и о сексе, и об oнанизме, свободно назвал эрекцию своим именем и, сковыривая присохшую крошку с брюк, шутил: «ах, спущенка капнула...». Он был открыт, и это служило мне доказательством, что ему нечего скрывать, нечего стыдиться, что он вполне нормален в отношениях с женщинами, что он... не совсем такой, каким я хотел бы его видеть.

Как-то раз он рассказывал мне о своей школе и сказал, что был сильно похож на девочку. Так сильно, что его даже спутали.Это было, когда он с друзьями был на природе и к ним подошли какие-то мужики. Они сразу потащили Федора трахать. Он испугался, не хотел, но они не отставали и ему пришлось пойти. Единственное, чего он поросил у них, так это поссать, перед тем, как они его... Мужики согласились, но когда увидили, как он отливает, то рассмеялись и сказали, что приняли его за девушку, а он пацан и поэтому никакого траха быть не может. Потом они с этими мужиками еще и водки выпили.
- Ты представляешь? - продолжал изумляться Федор на глупость мужиков, - Они меня с девочкой попутали!

История мне тогда показалась абсолютно фальшивой, не идиот же я, чтобы такому верить, но если Федор говорил, что так и было, я готов был принять эту историю, как есть, без доказательств, но и без коментариев. Я решил тогда, что он сходу сочинил эту глупость, чтобы убедить меня в его сходстве с девочками. Что ж, если ему угодно, я готов верить... Со школьного фото 8-го класса на меня смотрел мальчик, мало отличающийся от настоящего Федора, может быть не такой взрослый. Но уж точно, совершено на девочку не похожий.Он всегда был пацаном.

Эту историю я потом еще не один раз слышал. Бывая часто у Федора, я попал в орбиту его знакомств со студентами нашего курса. И он рассказывал про этот случай новым знакомым, которые были у него дома. Я полагал такую откровенность излишней и помалкивал. Андрей, колымчанин из параллельной группы, услыхав эту сказку сделал большие глаза и посмотрел поверх очков на меня. Мне показалось, что он хотел что-то возразить, но испугался грубого розыгрыша и искал у меня поддержки своим сомнениям. Я помалкивал, якобы «себе на уме». Тема заглохла сама собой, когда заговорили о стихах.

Андрей писал стихи и много, почти каждый день. Он читал их нам. Мне нравилось, Федор был более критичен, но даже не к стихам, а к самому автору. И каждый раз бывая у Федора или встречаясь с ним где-то у других знакомых, я слышал поразившую меня «строку из Гнедича», авторство которой Федор не открывал. Этот стих для меня так и остался навсегда связан с его именем. Я подозревал, был почти уверен, что это его стихи, а он просто из скромности не называет себя автором.

3
Не помню, как у меня это получалось, но я успевал даже и на свидания с девушками ходить. Моя особость не мешала мне быть с ними в хороших отношениях, если я не чувствовал неприязни или агрессии. Мне хотелось такой дружбы, именно дружбы. Вероятно, это ограничение было понятно для девушек, и они после первого свидания не искали со мной продолжения отношений, оставаясь ко мне добрыми знакомыми.

Конечно же, я рассказывал о своих свиданиях Федору, он слушал всегда внимательно, коментировал редко, ограничивался обычно восклицаниями, но был всегда добр ко мне в своих оценках. Странно, но я ни разу не слышал от него о его собственных свиданиях с нашими одногруппницами. Он часто говорил про бывших одноклассниц, иногда восхищался грудью («Ах, Ирочка, у нее такая грудочка..!») талией или задницей новых институтских знакомых, но в их обществе я его не видел. Впрочем, дома у него девушек я тоже не видел. В институте он часто бывал в компании Олега и его однокурсников. Видно было, что Федора знают на старших курсах, многие здоровались с ним. С некоторыми он о чем-то договаривался, уславливался о времени, они что-то записывали, обменивались пакетами с фарцовкой. А с другими он не хотел говорить. Иногда резко разворачивался и уходил сам, а иногда, как в первый день нашего знакомства, вдруг налетал на них и заставлял уйти.

Я не могу припомнить, учился Олег на втором или на третьем курсе тогда. Мне непонятны были их отношения, вроде и друзья, но у каждого своя жизнь, и они словно уже зарание знали, что у них мало общего дальше будет. Что их объединяло я не мог понять, пока Федор мне сам не рассказал, про то как в школе было у него тяжелое отравление, таблеток они наелись с Олегом вместе. Хотели кайф поймать, да отравились. Когда их психиаторы допрашивали они про несчастную любовь наплели и про стихи, а на самом-то деле все из-за кайфа было. Олег и сейчас травой балуется, кайфует. И очки поэтому у него с темными линзами, глаза-то красные.

Федор тоже носил очки. Они ему шли - прямоугольные линзы в тонкой металической оправе. Где он только нашел такие фирменные в нашем городе? Хотя я уже знал, что он прифарцовывал, наверное через фарцу и очки заказал. Его жизнь во многом оставалась для меня закрытой. Он не посвещал меня в в свои знакомства со старшекурсниками, через которых шел «товарообмен» и со своими знакомыми девушками, хотя рассказывал о них часто и охотно. В такие минуты я любовался им - и так-то всегда эмоциональный, он с таким восторгом рассказывал об очередной пассии, что и меня «подрывал». И мне тоже хотелось таких романтических встреч, таких поцелуев, таких страстных уединений в гардеробе, или в комнате общежития, или даже за кулисами в актовом зале института, прямо во время лекции! Причем женщины его были всегда очень импозантны и все со старших курсов, даже шестикурсницы попадали в его объятия. Он очень тактично не называл их фамилий, и если в институте на перерыве, кто-то из них проходил мимо него, он замолкал на минуту, провожал её взглядом, а потом, повернувшись ко мне говорил: «Видел? Это та, про которую я тебе рассказывал, с пятого курса. Красавица! Вот я её....». Лица красавицы я обычно увидеть не успевал и подробностей он дальше не рассказывал.

Но и так было ясно, что все у них было очень-очень хорошо. Я не завидовал ему, в силу своих скрываемых особенностей, но попробовать тоже хотел бы. Вероятно хотел бы, если бы не стеснялся... Иногда я думал о себе как о возможном Дон-Жуане, а почему и нет. Надо было только научиться так же легко обходиться с женщинами как Федор, и они сами будут рады мне отдаться, это же ясно. Оставалось только набраться опыта.

Я тайно надеялся на помощь друга, но и сам не знал, как он мог бы мне помочь, не идти же на свидание вдвоем. А сам я при встречах с девушками быстренько находил легкую тему разговора «ни о чем», не давал им смущаться, не ставил в глупое или просто неудобное положение, и девочки кажется были сами мне благодарны, что так все легко и без проблем обошлось... Они вероятно тренировались на мне общению с парнями, язык оттачивали. А может я и ошибался. То, что я был влюблен в Федора, нисколько не мешало мне думать о сексе с девочками. Но только думать. Дальше этого и они не звали, и сам я бы не решился. Собственно, даже просто прикоснуться смущался, где уж как Федор по груди гладить. Ну и самое необходимое – желание, его просто не было. Я мог быть интересным и увлекательным расказчиком, часами болтать, и взяв под руку свою знакомую у дверей общежития, привести её туда же в целости и сохранности, протопав большой круг по окресным улицам. Иногда мне было понятно их напряжённое ожидание чего-то иного. Они хотели бы говорить о любви, но - эта тема не была моей любимой. Я был «не готов».

Однажды, еще до сильных морозов, Федор вытянул нашу компанию на берег реки в районе Воронежской протоки, на «пещеры». Кроме его и меня поехал Андрей, парни из соседней группы, наши одногруппницы из общежития и девочка Оля, которая жила с ними в комнате.

Помню Андрей умудрился очень быстро напиться и лежал трупом у костра. Я был тоже изрядно пьян. Федор решил показать, как можно повеселиться и покатился с горки, но траекторию не расчитал и ударился боком о дерево. С диагнозом будущие медики не задержали – перелом ребра или ребер. Надо было срочно возвращаться. Но Андрей идти не мог, его надо было нести.

Дамы наши быстро сориентировались и, пока не стемнело, отправились обратно. Осталась только их соседка по комнате. Я с ребятами взялись Андрея тащить на себе, но он не хотел, отчаянно сопротивлялся и кричал на весь лес: «Мама, меня никто не любит!». Федор держался за бок и лицо его перекашивало от боли при каждом вдохе. Темнело быстро. Чуть дальше от берега, на тропинке через распадок, было уже совсем темно.

Нести Андрея одному было невозможно, а вдвоем или втроем мы не умещались на узкой тропинке, и проваливались по колено в рыхлый высокий снег. В конце концов я встал на четвереньки и предложил уложить Андрея мне на спину. Один из ребят шел впереди меня и держал его ноги подмышками, еще один, сзади, держал его за руки. Так все мы могли оставаться на тропинке и худо-бедно двигаться вперед. То, что я по самое пузо проваливался в снег, идущие спереди и сзади не замечали, а сам я только чертыхался и месил снег окоченевшими руками в мокрых перчатках.

Андрей продолжал вопить о вселенской к нему нелюбви, что было абсолютной и обидной неправдой, особенно для меня - его задница давила мне на затылок и я, даже просто чтобы вдохнуть, а не набить рот снегом, должен был поднять на руках и свое и его тело. Федор и Оля прыгали и охали вокруг, но помочь ничем не могли. Мы выдохлись очень быстро, не прошло и четверти часа, как я запросился наружу, хотя бы чтобы отдышаться. На мое место встать никто не хотел.

Когда я выкарабкался из под нашего никем нелюбимого товарища и оглянулся назад, то понял, что к утру мы до остановки автобуса не доберемся. За пол-часа героических усилий, отнявших у меня все силы, мы продвинулись метров на десять. Правда тропинка позади нас стала гораздо шире. Федор с Олей ушли вперед искать помощи. Мы с ребятами перекурили и я уже собрался опять снег тромбовать, когда вернулся Федор с детскими санками и одеялом, которые он взял у сторожей пионерского лагеря. Мы упаковали Андрея и дотянули-таки его до сторожки.

Там нас ждала девочка Оля и сторожиха из лагеря. Они уже накипятили воды для чая и приготовили штук двадцать одеял. Разумеется, что ночевать остались все. Тащиться через ночной лес по морозу и потом ждать неизвестно сколько городской автобус никто не хотел. Увалились спать кто-где. Я заснул было тоже, но скоро проснулся. Под одеялом меня гладила по голому животу чужая рука. Кто? что? почему? – вспомнил, что перед тем как уснуть лез с поцелуями к девочке Оле, а она меня уговаривала поберечь себя для жены. Я подумал тогда,что у нее может быть гоноря, от-того и говорит про жену, успокоился, отвернулся и уснул.

Теперь она не спала и гладила мой тощий живот, старательно соскальзывая пальцами по резинке трусов, что-то шептала мне в затылок. Я был уже почти трезв, лежал молча и ждал продолжения. Вероятно она поняла по дыханию, что я не сплю и расстегнула мне брюки, потянула их вниз, забралась в трусы... Я замер – это было новое в моей жизни – чужое прикосновение и куда! Бог мой! Да я писать-то не мог, если кто рядом стоял, стеснялся чужого взгляда. А тут чужие, женские пальцы, продвигались по моему полусонному органу вверх, к головке и обратно – вниз к основанию... «Она пытается возбудить меня, она хочет секса – ну что ж, посмотрим, как это будет...», - я развернулся к своей предстоящей любовнице.

Оля лежала со мной под одним одеялом и была голой. Когда я переворачивался к ней на другой бок, она спустила мне трусы и брюки пониже, полностью освободив доступ. Я хотел ее поцеловать в губы, но она отвернула лицо, только прижалась своими сосками ко мне, и начала быстро и очень неумело дергать мне член. Член реагировал на грубость вполне адекватно – ушёл в себя. Я подождал немного, но возбуждения не было. Тут я вспомнил про возможную гонорею и что должен себя беречь для жены, сказал, что мне надо в туалет и вылез из под общего одеяла.

В сенях стояло ведро для малой нужды, но я постеснялся разбить ночную тишину жестяным звоном и вышёл на улицу. Пока искал место, где бы пристроиться, за мной заскрипела дверь - Федор тоже вышел. Постояли рядом, поливая сугроб и не глядя друг-на-друга. Мой скромник, еще пять минут назад обломивший первый сексуальный опыт, расправился, как ни в чем не бывало, и сливал воду.

- Ну что, как она? – спросил Федор и в его голосе слышалось ожидание развернутого рассказа.
- Да никак. У меня не встал,- жар, который полыхнул с моего лица наверное и в темноте можно было бы угадать.
Федор молча кивнув головой в знак согласия, что с этим не поспоришь, он всему голова. Потом мы вернулись на тропинку искать потерянные им ключи от квартиры. Луна стояла высоко и было достаточно светло. Ключи нашлись быстро, они лежали на снегу и блестели под луной как таинственное сокровище.

Федор со своими поломанными ребрами был тих, придерживал правую руку, и часто охал. Мы молча покурили и вернулись в дом спать. Я был благодарен ему за то, что он не распрашивал меня о моей неудаче. «Чего было и начинать к ней лезть, идиот, еще и трусы с меня сняла, а член-то так и не поднялся, позорище какое!», - остаток ночи я спал плохо.

4
Учеба забирала и так-то много времени, еще больше чем в начале семестра, но совесть у меня была не спокойна. Латинский язык и история КПСС грызли меня с двух сторон каждую ночь. Староста группы, как-то, с полной комсомольской принципиальностью, потребовала от меня объяснений, почему я не являюсь на лекции по партийной истории и передала слова нашей латинистки, что в сессию я с такими оценками не войду. Тогда я еще совершенно не понимал, что значит не быть допущенным к сессии. Кто-то из одногруппниц удивился на мою наивность и рассказал, что это значит.

Было это уже в декабре, когда до меня дошло какой объем материала по латинскому я должен буду сдавать в дополнительное вечернее время, и то, только при условии, что наша добрая латинистка согласится вечером принимать «отработки». С историей КПСС можно было бы придумать какие-нибудь справки от врача, да и семинары я почти не пропускал, а латынь казалась совершенно неразрешимой проблемой. У Федора тоже было достаточно «хвостов», но он особенных переживаний по этому поводу не выказывал. Теперь после занятий мы разбегались по разным кафедрам сдавать когда-то невыученные темы семинаров и снова встречались лишь вечером у гардероба.

Однажды утром я не дождался Федора на лекцию и уже зарание переживал по поводу его вероятной простуды в такое напряженное время. Помню, что уже распланировал как можно будет успеть к нему заехать после второй пары на большом перерыве. Но спускаясь по главной лестнице к выходу, вдруг столкнулся с ним. «Значит все нормально, не заболел,» - мы поздоровались, пошли в курилку, и пока шли вниз, на ходу, между приветствиями знакомых и пустой болтовней, Федор сказал, что сегодня написал заявление в деканате.

- Какое заявление? Ты переводишься?- я недоумевал, как можно было переводиться перед сессией, и хотя разговоры о военном мед.университете, как о «запасном варианте», на курсе циркулировали постоянно, я не верил, что Федор на такое решится.
- Заявление об уходе,- Федор подкурил, - В деканате сказали, что вопрос уже решен. Завтра можно не приходить. Завтра я сплю. До обеда.
Наверное мое молчание говорило больше, чем любые вопросы, поэтому и ответ был всеобъемлющ:
- Да пошли они все..!

«Да, теперь все пойдут к такой-то матери, а я? Я буду теперь один биться с латинским и с кафедрой КПСС, ходить на экзамены, учить анатомию... В группе даже и поговорить не с кем будет. Опять один останусь. Дурак в собственном соку. «И скучно и грустно, и некому руку подать...» Надеялся вместе быть до окончания института. А теперь как? теперь и увидеться-то не сможем, только иногда». Сердце ухало в груди, и не хотелось уже идти сдавать «отработки», не хотелось думать о предстоящей сессии, не хотелось говорить, не хотелось ничего.

- Ты не грусти, Виталий! Все нормально будет!,- Федор всегда называл меня полным именем, никогда не сокращал и не переделывал на Виталика,
Всегда с твердым взрослым окончанием «ий». Как-будто немного отстранялся от меня. «Виталий. Один. Опять.Только подружились. Только подружились и опять буду один. Так и не сказал ему ничего... Уже и не скажу».

- И куда ты теперь?, - спросил просто, чтобы не молчать.
- Я в больнице работать буду, с понедельника. В БСМП, на Павловича, в приемном покое. Я уже устроился.
- Быстро ты... Но ведь у тебя «отработок» мало осталось. Еще две недели до сессии, успеешь все, зачем уходить?
- Да, так...Надоело все. Пошли они все... «Петь я еще им буду!» - он часто вспоминал этот анекдот про мужика, который мог выбрать между «петь будешь или в рот возмешь», но в этот раз получилось не смешно и не к месту.

Мне нужно уже было идти на следующую пару, время поджимало. И не хотелось. Было такое чувство, словно уйду и больше никогда не увижу, никогда не встречу, что уйду навсегда. Не хотелось так уходить. Я не мог так уйти. Федор молча смотрел на меня и тоже не двигался с места. Я протянул руку, он подал свою. Мы стояли держась за руки и не отпускали друг-друга.

Я это не сразу понял, но он наверняка почувствовал, что уходя из института он уходил от яркой студенческой жизни к обычной, рабочей, к серым утренним сумеркам, к толкотне в автобусах, изматывающему марафону рабочих часов, он возвращался на прежний уровень социальной несправедливости, откуда уже не удастся больше выпрыгнуть на ступеньку выше, в мир медицинской интеллигенции, в мир других надежд, в совсем другой мир .

-Ты придешь ко мне? – он спросил так настороженно, как-будто боялся, что я откажусь, что после его ухода из института я буду к нему относиться иначе.
- Когда?
- Да, хоть сегодня приходи. Придешь?
- Приду.
Без этой маленькой и необязательной условности, без этого обещания прийти, я не смог бы даже руку взять от него, это было бы для меня как предательство, мне пришлось бы оборвать что-то в себе, внутри... Уничтожить чувство. А я этого не хотел. Я дорожил этим чувством, Федор был дорог мне. Наверное даже больше, чем я сам предполагал.

В группе после моего известия об уходе Федора никто не взволновался, даже и не расспрашивали. Такое равнодушие, как пустота в груди, под сердцем.

Вечером мы встретились, поговорили ни о чем и я уехал к себе. Было ужасно неуютно осознавать себя снова одноким и неприкаянным. Было просто плохо. Я думал всю ночь, а утром вместо лекции зашёл в деканат и уволился из института. А потом отправился в больницу скорой медицинской помощи и устроился санитаром приемного покоя. Самое трудное во всем этом было рассказать маме, что я больше не студент. Когда сказал, стало легче. Совсем легко. Все проблемы исчезли. На мамино - «А что-же дальше?,- ответа еще не было. Предполагалось, что дальше будет просто жизнь, в которой я буду не один.

5
Весной Федора забрали в армию. Я так и не открылся ему. Мы работали всегда в разные смены, он только в ночную и сутками по выходным, я же по малолетству, только утром до 12 часов и только будни.

Когда я ему сказал, что тоже ушел из института он сначала даже обрадовался, но быстро помрачнел и устроил мне допрос, с чего это я вздумал. Много я не говорил, тоже мне родитель строгий нашёлся, но историю с латинским-то он знал, и знал как практически невозможно было бы перепрыгнуть эту задолженность. Главную причину я ему тогда не сказал, а хотел. Я ждал от него этот очевидный вопрос – не из-за меня ли? тут бы и сказал, всё бы выложил, а там трава не расти...

Но Федор не спросил. Я видел, или казалось мне, что он мое ожидание чувствует, но не хочет этого разговора и самого признания, которое заставит нас по иному относится друг к другу, которое не оставит выбора в первую очередь мне, потому что это я выдам себя ему. А возмет ли он, сможет ли меня принять такого? И ведь очевидно мне было, что к гомо он не имел никакого отношения. И понимая меня, мои чувства и желание близости с ним, он не хочет разрушить своим отказом нашу дружбу, не хочет обидеть и унизить меня. Он оставил все так как есть. Я счел тогда его поведение в высшей степени тактичным, почти мудрым. Он позволял мне любить его, знал или предполагал это и в тоже время оставался самим собой, не изменяя своей природе.

Я боялся остаться один и бросил все, пошел за ним, не спросясь... А теперь я опять боялся остаться один и поэтому молчал – и оставался один, хотя рядом. Замкнутый круг, проклятие одиночества, от которого не было спасения. Надо ли говорить, что мои знания секса оставались только теоретическими.

Мы виделись почти каждый день, но очень коротко, не более получаса. Он был всегда уставшим после ночной смены, я должен был быстро впрягаться в работу – пока не начали подвозить пациентов с поломанными конечностями заготовить гипсовые лангеты и бинты (я набивал бинты гипсовым порошком вручную). И пока я стоял у ящика с гипсом и раскатывал в нем очередной бинт, Федор пристраивался рядом покурить, перемолвиться парой слов или просто рассказать, что ночью интересного было.

У нас даже выходные практически никогда не совпадали. Может пару раз только. Я перестал бывать у него дома и Олега потерял из виду. Еще один школьный приятель Федора, молодой симпатичный грузин Кот, приходил иногда на дежурство к нему по выходным, иногда и я тоже заезжал, вот тогда и общались. Кот, самбист-каратист, все удивлялся как мы с больными справляемся и ужасно брезговал крови. А я «катал» бинты и для смены Федора и для следующего дня, зная как иногда бывает сложно выкроить для этого время.

В Армию Федора проводили без меня. Писем он не писал. Я сдружился с Котом и иногда мы заходили к матери Федора узнать о его делах. От нее и узнали, что в июне будет присяга, и можно будет его навестить, во всяком случае мама его вместе с сетрой поедут точно. Мы с Котом не знали точной даты присяги, но оба загорелись.

Он учился в институте железнодорожного транспорта и в июне у него была сессия, надо было как-то время подгадать. Но не получилось. У меня же был положенный отпуск и проблем не возникло. Мама Федора сняла комнату в частном доме, в поселке, недалеко от части. Федор был рад нашему приезду, его отпустили на двое суток, он много рассказывал о своих приключениях с местными девицами, шутил, пару раз даже обнял меня за плечи.

У хозяйки дома в те же выходные приехала дочь из города, Татьяна, молодая и даже на мой взгляд, очень красивая женщина. Федор откровенно пялился на нее, она посмеивалась, играла глазами, покачивала бедрами и часто поправляла лямочки бюстгалтера на голых молочных плечах. В обед Федор встал из-за стола, шепнул мне, что уже не может терпеть и вышел из дома во двор. Мама его забеспокоилась, что долго не возвращается, но я успокоил, мол объелся же. Вон сколько привезли всякого.

Я Федора так до вечера и не нашёл. Ужинали во дворе, под керосиновыми лампами, вместе с хозяйкой и ее дочкой. Выпили, пели песни, все были довольны, сыты, пьяны. Ночью Федор опять исчез где-то в хозяйских постройках. Поговорить нам с глазу на глаз времени так и не осталось. Утром стали собираться. С хозяевами прощались тепло, те звали еще приезжать. Федор про ночное приключение помалкивал, был весь деловой и сноровистый, и, шутя, довольно громко повторял: «Ах витязь, то была Татьяна!».

Татьяна посмеивалась, и качала бедрами, даже когда просто стояла. Я смотрел на них и завидовал чужому счастью: «Эх Федор, Федор, что ж ты на меня-то даже и не посмотрел ни разу, эххх...» Позже, в июле, мы с Котом еще раз к Федору смотались, благо всего одну ночь поездом, его отпустили в увольнение, но всего на три часа, мы посидели под каким-то забором, выпили, закусили и распрощались.

Осенью и мне был черед в Армию идти. Военкомат отправил меня на курсы радистов, так же как и Федора когда-то, и по всему выходило, что будем мы служить в одной части с разницей в пол-года. Значит судьба такая - вместе быть, опять я его догоняю, чтобы рядом встать. Про армейские порядки я был наслышан, да и Федор не скрывал, что бьют там молодых зверски, и потому надежда была, что друг если и не поможет, так худо-бедно подскажет чего.

Но не получилось в тот год – я свалился с приступом боли в животе, меня заперли в больницу, вскрыли живот, ничего не обнаружили, вновь зашили и стали наблюдать. Армия накрылась медным тазом, к моей великой радости, и потому еще, что после операции весу было во мне как у барана - 47 кг, еле ноги тащил. Выписали меня до начала призыва, но с таким дефицитом веса военкоматовские врачи велели мне дальше на воле пастись - получил отсрочку. Тогда-то и сговорились мы с мамой Федора ему ко дню рождения сюрприз сделать, в гости без предупреждения нагрянуть.

Я стал в цветочный магазин заглядывать. Все хотел розу купить ему на подарок, спрашивал когда подвоз будет. Не привезли из оранжерии роз в ноябре, купил гвоздику. Красную. В бутоне, чтобы не осыпалась пока ехать будем. Воткнул я ее в большой китайский термос, налил немного воды и закрыл пробкой. Так и мороз минус 30 не страшен. Но не только гвоздика была мной в подарок Федору назначена.

6
В то лето, во время своих шпионских курсов радиоперехвата и радиопередачи, на работу я разумеется не ходил, времени свободного было у меня довольно много и успевал я по всем общежитиям нашего медицинского, а заодно и педагогического институтов прошвырнуться, все искал девушек для первого моего сексуального опыта, для возможной любви и веселого общения.

Нашел немало интересных, симпатичных, веселых и отзывчивых. Но вот только с сексом ничего не выходило. Стеснялся слишком. Хреновый из меня Дон Жуан получился. Так выполз я однажды из общаги в цокольное окошко уже часа в два ночи, после полного фиаско, такого полного, что и остаться дальше ночь скоротать было стыдно. Ехать мне на мою окраину можно было только на такси, или подождать троллейбуса, в пять утра первый уже на линию выходил. Решил подождать. Рубль сорок сэкономить. Зарплата санитарская не ахти какая была, чтоб на такси кататься.

Погода стояла славная - теплынь, без дождя и без ветра. Одет я был вполне прилично, в импортном плаще, в узких брючках и в модных остроносых апельсинового цвета югославских башмаках на широком и высоком каблуке. В руках как всегда был чешский кейс. Помню туда, помимо двух томов анатомического атласа, спокойно умещался еще халат, колпак и бутылка водки, 0,5 литра. Когда учиться бросил, носил исключительно халаты и водку. Атласы трепать было жалко.

Вот так, по деловому, в два с небольшим ночи, шел я мимо парка Динамо, по центральной улице нашего города, напевал тихонько себе под нос почему-то песенку про Арбат и наслаждался теплой ночной темнотой с электрическими пятнами фонарей. Так как гулять мне предстояло еще часа три, то я не торопился и был даже рад, когда мне навстречу вышел в фонарный круг дядечка лет наверное сорока, совершенный дед для меня, тогда семнадцатилетнего. Поровнялись, поглядели друг на друга, в кейсе у меня звякнула полупустая бутылка и разговор завязался сам собой.

Заезжий журналист засиделся в местном ресторане, а когда проснулся за столиком, было уже за полночь, гостиница была уже закрыта. Можно было конечно попробовать разбудить дежурную, но он не стал пожилую женщину беспокоить. Очень сильно удивлялся, что у наших таксистов водки не мог купить, только агдам какой-то местный. Я не жадный был. Ту бутылку из кейса мы неспеша опрокинули за разговором.

Дядька хоть и старым был, а интересным. Про свое задание журналистское ничего не выдал, зато рассказал, как пару лет назад в нашем городе в ночь с первого на второе мая какие-то негодяи умудрились на центральном кинотеатре города, на фасаде, выходящем на красную линию, написать антисоветский лозунг: «Променяли хулигана на Луиса Корвалана, где найти такую блять, чтоб на Брежнева сменять». То, что блять на Брежнева, я оценил. Про Карвалана знал, что его как-то привезли в Союз...
- А что за хулиган такой ... ?
- Да это ж Буховский! Не слыхал?
-Нет, не слыхал. Да и хрен на него.

По ходу нашего передвижения в сторону ЦПКО он мне замалеванные буквы на кинотеатре показал. Тогда особисты торопились, чтоб народ не увидел, закрыли портретами членов политбюро, с Брежневым разумеется во главе. А ночью, просто закрасили весь фасад по новой, и обдирать надпись не стали. Кто знал, мог разобрать буквы под побелкой, толсто маслянной краской прорисованные. Я лично сам видел. Но тема про замену Брежнева для теплой летней ночи мне не очень нравилась. Не потому, что я такой отпетый пионер-комсомолец был, нет. А только Бог ведает, что у того журналиста на уме. Может и так быть, что сегодня он мне продажную женщину с Брежневым тасует, а завтра сам на меня и настучит, журналист же.

И меня другой вопрос больше беспокоил. Неудачи с сексом после первой пробы в лесной сторожке, продолжались у меня уже больше полугода, и кого только я не выбирал, ну ни в какую.
- Да что ты! Ты это серьезно?
- Да уж куда серьезней...не встает и все.
Журналист не поверил, обсудили и эту проблему, потом он мне про свои любови во всех городах дальнего востока рассказывал, потом сказал, что в юности боялся очень женщин, ну не самих женщин, а что не получится у него с ними, пока его друг ему не помог. Тут и мне тоже интересно стало, про друга.
-Да просто все. Он мне поставил, а я потом их всех поимел.
- Как поставил?
- Мастер был, на все руки... Ну и доверял я ему. Больше, чем бабам. Друг все ж таки.
-Да как поставил, расскажи хоть. Есть у меня друг, попрошу –поможет.
Я в темноте лица его не видел, может и смеялся он надо мной. Но по голосу вроде все серьезно говорил.
- Это, говорит, не рассказывать, это показывать надо. Но я тебе это показать не могу. Это друг должен сделать, которому доверяешь как себе.
А мне уже похер было, какой он мне друг или не друг. Показать мог бы и сам, а там посмотрим, может и друга научу. Я конечно Федора имел ввиду.

В конце-концов согласился дядька. Но уж больно он шугливый был, все меня по углам таскал: «ах, здесь светло! ах, здесь видно!». Уже около пяти утра, расцвело уже, за кустами у главного входа Центрального парка культуры и отдыха им. Малиновского, отсосал он мне по полной программе. Я на колени рухнул, стоять уже не мог, меня всего дугой выгнуло; отстрелялся как раз, когда троллейбус на кольцо выворачивал и своими рогами по стыковкам проводов грохнул. Так совпало синхронно, прямо как артиллерийский салют.

Полюции были уже у меня прежде, а вот так, не во сне, да еще и кому-то в рот кончить еще не приходилось. Поставил, что и говорить, постарался. Я сначала штаны натянул, чтоб не засветиться, а потом уж растянулся на траве. А он как уткнулся носом в землю, так и лежал еще минут пятнадцать. Я даже беспокоиться начал, потолкал его немного в плечо. Он чихнул, проснулся. Встал штаны застегнуть. Я и не заметил, когда это он рассупониться успел, шустрый какой оказался - про себя тоже не забыл.
- Ну, говорит, Витёк, видишь как я тебе хорошо помог. А долг-то платежом красен, знаешь ведь ...
- Знаю я, знаю. Будем считать, что за водяру ты со мной уже расплатился. Хорошего-то по-немножку, а то как бы не похренело...
Посмеялись, без обид всё. У меня сразу настроение поднялось, и даже говорить стал по другому. Наблатыкался у себя в приемном с бичами трепаться, вроде и не матом, а и не по-книжному, иногда потешно получалось. Я только со своими так говорил. Журналист тоже стесняться перестал и матюги сглаживать. Но мы долго не разговаривали. Я спать не хотел, но на ногах едва держался. Дядька еще пару раз про должок заикнулся, но мне это мимо прошло. Не знаю, чего он хотел от меня, я бы у него брать не стал. Он старый был уже сильно, точно уже за сорок. Старше отца. Но поставил, как надо. Опытный товарищ журналист. Я еще спросил его, а как с бабами теперь - сам автоматом встанет, или мне его, старого, каждый раз с собой звать придется? Опять посмеялись. Он ответил, что теперь мне надо бы всегда со рта начинать, а потом уже вставляться куда захочу. Меня такой поворт мало порадовал, потому как не всякая девчонка сходу согласится в рот брать, да и как предложить такое, если еще ни разу не трахнулись?
И так ведь совпало, что как раз в это время в город Андрей-калымчанин вернулся, он по каким-то делам должен был в институте быть.У меня он тогда не жил. В городе летом много северян приезжало в институты поступать, им общежитий не давали, приходилось квартиры снимать. У кого-то Андрей и присоседился. Выспавшись и умывшись я поехал к нему впечатлениями о прошлой ночи поделиться, так уж меня распирало рассказать о необычном.

Но на квартире праздновали сдачу экзамена и поговорить не удалось. Я приехал в самый разгар вечеринки, как всегда со своим дипломатом, про всегдашнее содержимое которого уже многие знали. Что называется - подлил горючего. Кто там был, человек десять, сейчас никого и не вспомню, кроме Андрея и еще одного парня, из педагогического. Высокий, толстый, косоглазый, некрасивый. Но какой болтун! Рот у него не закрывался, все время он о чем-то рассказывал, смешил, разыгрывал, тормошил, ухахатывал, доводил до истерики, произносил тосты, и снова рассказывал, смешил... и так без конца. Жил он на другой квартире, в Южном микрорайоне, а здесь был в гостях. Поднимал настроение землякам после стресса на экзамене.

Вечером, когда я собрался уже домой уходить, он тоже со мной вышел проводить и покурить на воздухе. И сговорились мы с ним так быстро сейчас же к нему ехать, что я и докурить не успел, как он за курткой в квартиру побежал. В разговоре для приличия какие-то художественные альбомы упоминались, но мне с самого начала понятно было – он гомосексуалист и зовет меня для секса, все остальное не имеет значения. Как я его угадал – не знаю, но уверенность была полная и оправдалась на сто процентов.

То, что он «красавец писаный» - меня мало волновало, то, что толстый – тоже, косоглазие его в темноте вообще незаметно, главное только одно – он готов со мной настоящим сексом заняться. Так это меня зажгло, что пошёл бы и не с таким. И ведь даже не думал про то, как роли распределим, кто кому девочкой придется, а кто кому мальчиком. Он был старше, я ему уступал думать. Вероятно, что и он меня угадал правильно. В постели мы были единым целым, даже когда уже расцепившись отдыхали: сначала он, а потом и я тоже стал оставлять руку на нем, чтобы чувствовать. И с ролями уладилось легко – он «и так и этак» любил, и мне с ним тоже «и так и этак» понравилось. Конечно же он старше меня был, почти на десять лет, но это не мешало.

Болтливость его закончилась сразу, как только в квартиру вошли, за всю нашу первую ночь только что и спросил меня:
- Тебе сколько лет?
-Восемнадцать уже,- соврал я едва дыша от волнения - в кровати лежали уже голыми, но он ко мне еще ни разу не прикоснулся...
- А с девушками уже спал?
Ясно было, что не девичьи прелести моего соседа по кровати интересовали. Я вспомнил вчерашнего журналиста, свою железобетонную эрекцию с пушечным семяизвержением и снова соврал, уже с чистой совестью:
- Еще и как!
Больше мы с ним той ночью не говорили. То не о чем было, то рот был занят. До сих пор удивляюсь как, но он меня взял в первый раз без боли. Все остальное присутствовало: и многократные оргазмы до судороги и потемнения в глазах, и пот, и сопли, и слезы радости, почти счастья.

«Почти», потому что здесь был только секс, а любил я Фёдора. Особой влюбленности от моего знакомого я тоже не чувствовал. Как только мы вставали из кровати, наши отношения сразу переходили на уровень делового ритма информационного обмена. Никаких чувственных сопливостей, никаких совместных прогулок «под ручку», никаких возвышенных любовей. Всё было почти идеально просто – договорились, встретились, провели время, иногда и всю ночь, и разъехались до следующего раза.

Мы встречались на протяжении еще около двух месяцев, пока болезнь меня не скрутила. А когда выписался из больницы и восстановил силы, то знакомый мой исчез. Съехал из квартиры и на курсе о нем ничего не знали, хотя я не слишком настойчиво и расспрашивал. О его гомосексуализме знали многие, мне не хотелось тоже прославиться. До встречи со мной он успел еще с одним пареньком из моей бывшей группы встретиться, но тот не таким покладистым, как я оказался – сначала будущему педагогу лицо набил, потом приехал в наш «мед» и в общаге рассказывал всем, как имел встречу с гомиком из «педа».

Мне об этом, когда я в больнице лежал, Андрей рассказал, вероятно с намеком. Только он один из наших общих знакомых знал, к кому я тогда после вечеринки домой поехал. Может быть ждал, что и я расскажу чего-нибудь, а может просто предупредил меня, чтоб я не ляпнул случайно о знакомстве. Я рассказывать ничего не стал, но «в виду» поимел. Потом было так, что тот паренёк, который драчуном оказался, со мной здороваться при встрече перестал. Собственно не очень и огорчил, хотя понятно было, что среди бывших однокурсников и про меня сплетни ходят.

Но всё это было не так и важно для меня. Я свою цель имел. Еще и прежде, когда мучился от смущения и не знал как Фёдору сказать о своем гомосексуализме, часто думал: «Ну скажу – что дальше? И спросит он меня - а зачем ты мне об этом? Что я ответить должен? Чтобы поцеловать его, чтобы он меня поцеловал? Не дети уже. Ясно же, что на сексе всё замешано. Ну и что ты мне предложить хочешь, спросит он меня. А я и не знал, что предложить, как это вообще выглядеть может, когда два парня вдвоем. Поэтому, когда я первый раз в кровать к педагогу залез и от страха, что он меня сейчас трахать будет, тряссся и через раз дышал, меня одно успокаивало – опыта наберусь. Как бы там ни было, больно или уж гадко, все перетерплю, а знать буду, что же это за секс мужской, настоящий.

Конечно, это мне счастье выпало, что учитель мой таким опытным оказался - не порвал, не поломал и не изгадил. Он был нежным со мной.Так ласкать меня, как он, уже никто в жизни не мог, ни парни, ни женщины. Он учил меня как радость другу доставить, как его правильно до самой точки рука об руку довести, а если надо, то и дотолкать, чтобы потом летел он, мой милый, в счастьи своем незабываемом и на землю опуститься не хотел, чтобы вместе, одним рывком, из себя восторг выплёскивали, чтобы дышали одним ртом, чтобы бились одним сердцем, чтобы чувствовали себя одним целым...

И я знал для чего мне это нужно было! Знал я теперь, что не просто так скажу: «Я люблю тебя, Федя!», а теперь действительно сумею немного счастья ему подарить, коли до дела дойдет. И если уж не всегда, так хоть несколько минут, но будет он меня любить, и долго потом не забудет. Это я всегда в уме держал. И когда в армию к нему на день рождения ехал, то это свое новое знание, свое новое умение хотел ему подарить, пару минут счастья неземного и себя впридачу.

7
Поезд наш отошел от вокзала в девять вечера, уже давно стемнело, холод стоял лютый, несмотря на ноябрь, и окна вагонные были полностью заморожены – только огоньки расплывались по ледяным узорам, другого ничего и не увидишь, сколько не смотри. Приехать мы должны были рано утром. Надо было спать укладываться, но мне спать не хотелось. Пошел в тамбур покурить, пока мама и сестра Федора перед сном переодевались. Вернулся когда, сестра его уже спала, а мама и не ложилась, оказалось - меня ждала.

Она сидела у столика внизу. Напротив место было занято большой спящей женщиной и она предложила мне рядом сесть, поужинать. Достала из сумок что-то съестное в пакеты и полотенца завернутое, но я отказался. Был не голоден. Только за чаем сходил, и ей и себе принес.Она ко мне по-матерински относилась, по доброму. У нас прежде никогда и случая не было поговорить. Когда я бывал у них, всегда она была занята делами, да и я никогда не засиживался. В тот вечер, пожалуй, первый раз было, что мы вместе оказались и не заняты были.

- Ты скажи, мне Виталик, как думаешь, отпустят его к нам?
- Должны бы. Если он ничего не натворил, то отпустят обязательно.
- Вот собрались, я ничего не написала ему, приедем, а он и не выйдет. Что тогда? Ты как думаешь?
- Должны отпустить! Вы не переживайте об этом. Это же день рождения и выходные вместе. Если что - к командиру части пойдем, попросим. На день его обязательно отпустят.
- Ой, не знаю. Может и неправильно. А ты скажи, ты что, и из института ушел?
- Ушел.
- Ох, мальчики-мальчики. Федя рассказывал про тебя. А как же мама твоя, что сказала?
- А что же она скажет? То же, что и Вы Федору говорили. Это же у всех одинаково.
- А как работаешь ты? Тоже в больнице?
- Да.
- Обратно в институт пойдешь? Примут тебя опять?
- Мне в армию скоро, а там видно будет. Может и в институт вернусь.
- Странные вы ребята, ой странные. Что ты, что Федя мой. Ты так за ним и ходишь, и в армию уже который раз едешь, и из института ушел. Что ж ты так?
Так ведь друзья мы с ним. Поэтому наверное...

Она покачала головой, замолчала, повернулась к окну и провела ладонью по глазам.
- Есть у него друзья. Олег вон тоже... Он-то не ездит к нему.
- Может времени у Олега нет. А я свободен сейчас.
- Да не про то я! Что ж ты не понимаешь?
- Не понимаю... – честно сказать мне было неудобно понять, о чем она мне сказать хочет. Может поняла она, что я не просто так, за Федором как нитка за иголкой, бегаю. Почувствовала? Недаром говорят, что материнское сердце не обманешь. Да я и не обманываю. Я же просто люблю. Но говорить об этом я не хотел.

- Ну, не понимаешь, так и не надо, - она уже не скрываясь отерла глаза от слез,- Лишь бы у вас все хорошо было. Спать-то ложись уже. Утром рано приедем.
Я влез на верхнюю полку, повозился устраиваясь и затих в своих мыслях о завтрашнем дне. Мама Федора легла внизу. Но тоже не сразу уснула. Слышно было еще долго, как она шмыгала носом и сморкалась в платок, плакала.

Я не знал ее материнское горе, о чем она плачет, что так ее тревожило. Не из-за меня - иначе бы сказала. Да я и не мог ее никак расстроить, тут другое было. Что-то пыталась мне сказать, но не стала. Чего я понять должен был? Не из-за того же она слезы лила, что я гомик. Это мое, мне с этим и жить. Мысли крутились в голове, гнали сон прочь. Я себе и представить не мог, как завтра буду с Федором говорить.

Как начать об этом? А если он и говорить не захочет? Тогда просто уеду, завтра же, чего ждать. Но он не станет, не сможет меня просто так оттолкнуть... Он же знает, я друг ему, уже сколько времени вместе, он меня своим другом зовет... Знает, что я его не выдам, ни одна душа живая не узнает о том, что он будет со мной секс иметь, для других он останется прежним, как и раньше - бабник и потаскун... А со мной будет у него настоящее, может и полюбит он меня тогда, когда попробует... Должен будет полюбить! Ведь не напрасно же я все это затеял, это же любовь и есть. Ведь люблю я его! А если и не полюбит, ну и что. Он же в армии не может с бабами встречаться и наверняка уже трахаться хочет сильно. А и вручную, где там в казарме он сможет? Тоже - не разбежишься. Наверняка в нем уже столько накопилось, что только прикоснись – клапан слетит. Так какая разница с кем? Разрядится со мной. Я уж постараюсь, чтобы ему было, как никогда... Может спасибо скажет. А может и в морду даст. А если не захочет он после того знать меня, так что ж, значит не судьба. По крайней мере, будет что вспомнить.

Уснул только под утро, часа полтора успел от ночи ухватить. Когда приехали на место, я первым делом побежал в часть узнавать, как можно будет Федора вызвать. Мама его подошла чуть позже, после того как вопрос с комнатой в деревне порешала. Федора долго не было, потом прибежал запыхавшийся, в парадной форме, а лицо чумазое, умыться не успел. Несколько раз он в штаб бегал, начальство свое искал, наконец нашел, полковник какой-то вышел к нам на КПП, посмотрел на маму Федора и разрешил забрать его на два дня.

Для меня все складывалось прямо как в сказке - целую ночь буду с ним! И мечтать не мог о таком. Отправились в деревню, опять в тот же дом, где на присягу останавливались. Хозяйка уже начала на стол накрывать. Федор был рад, что мы приехали, светился улыбкой. Но за столом больше молчал, слушал новости городские...

В разгар обеда мама его вдруг вспомнила про мою гвоздику в термосе. Я сам за суетой сразу не вспомнил, а потом решил оставить цветок до вечера, для большего эффекта. Но уж как мама его заговорила, пришлось доставать. Гвоздика в термосе раскрылась, душистая такая оказалась, крупная. Сюрприз удался – все ахали, охали. В деревне, среди тайги, среди зимы и живой цветок. Действительно - редкость небывалая. Федор улыбался и на меня поглядывал, а я так уже просто глазами его ел. Все мои ночные сомнения исчезли – сегодня ночью все решится, все будет хорошо!

Хозяка постелила нам одну кровать на двоих. Правда за занавеской спали мама с сестрой Федора, но нам это уже не могло помешать быть вместе. Я волновался и даже не пытался себя успокоить – какой там, я ложился в постель, с чувством, что ложусь в его объятья, был уже готов обвить его его собой как змей, испробовать на вкус от каждой части тела, проглотить всего целиком и выпустить снова, прорасти в него, извиваться под ним и в нём, стать навечно его любовником, я был уже готов...

Мы лежали в постели под одним одеялом, я уже зарание стянул с себя майку, остался только в трусах, а он был в нелепых солдатских кальсонах и полотняной длинной рубахе. У меня сердце выпрыгивало из груди, я говорить не мог, дыхание перехватывало. Он молчал, лежа на спине. Я видел, что он не спал, глаза его были открыты. Я ждал, когда же услышу из-за занавески мерное посапывание. Еще немного и его мама уснет и тогда можно будет... Я боялся прикоснуться к нему, чтобы не сорваться раньше времени, мой локоть лежал у него под рукой и я боялся пошевелиться, когда же...
- Ты не спишь еще? – Федор спросил меня даже не повернув головы, не шевельнувшись, - Пойдем, покурим?
Вставать и одеваться не хотелось: «Нет, не хочется, да и холодно. Я разделся уже, лучше я тебя здесь подожду, а ты иди, покури...»

Федор поднялся, как белое приведение в своих кальсонах и рубахе, накинул шинель и протопал в носках в сени, притворил тихонько дверь и зачиркал там спичками. Мне было жарко в постели. Насчет «холодно» это я соврал. Я отбросил одеяло и сел на край. «Ждать больше немогу. Сейчас. Быстрее уже...» - мысль тоже обжигала. Я опустил ступни на холодные половицы, подумал встать, но колени подогнулись, и я опять осел на кровать. «Страшно. Как сказать? Господи, да что же я!» Федор вернулся и лег. Опять на спину и глаза открыты в потолок. Я видел. Подтянулся к нему. Левую руку сунул к нему под локоть, а правой ладонью обнял плечо. И чтобы он не возразил вдруг чего-нибудь, зашептал сразу быстро:
-Федор, я сказать должен... Слышишь? Федя, я ... ты е..и меня...
«Господи, что это я несу?! Что это я уже сказал?! Ведь не так, не это, что же я, Господи...», а вслух уже не мог остановиться:
-Ты ведь хочешь, Федя, я понимаю - Армия, ты наверное давно уже никого, так ты меня, ведь я пидор ...
-Э-а-а-ааххх!- он то ли выдохнул, то ли вдохнул громко. И как-будто заскрежетал, весь сжавшись, зажмурившись, сведя кулаки перед грудью. Как от боли сжался. Качнулся и рывком сел в кровати, зашаркал быстро босыми ногами по полу, искал обуть что-то, не нашел, соскочил босиком и быстро, как был в своих белых одеждах, выскочил в сени.

Я лежал замерев - меня напугал его этот надрывный хрип, то как его подбросило из кровати. Сердце колотилось как бешенное и мозги не работали. «Зачем, почему так сказал, ведь хотел про то, что люблю, что нужен он мне, что хочу его любить и дальше. А он может меня любить, если сможет. А понес про трах, да еще как.... Нет, чтоб по людски сказать, дурак, все напортил...»

Федор вернулся быстро, наверное и не курил, и молча лег рядом, спиной ко мне. Одеяло осталось откинутым. Я лежал, боясь пошевельнуться, полностью открытым. Он тоже лежал молча и не шевелясь. Было так тихо, что каждый шорох за стеной слышен был. Он молчал. Я тоже. Я боялся прикоснуться к нему. Между нами если и было, то не больше пяти сантиметров пространства, но... он молчал.

Спать я не мог. Я уже и думать не мог. Понятно было, что не будет у нас никогда и ничего. Все мои мечты – только мечты. Я - дурак безмозглый, в одной постели был и сказать не смог. Нет чтобы про любовь начать, так мозгов не хватило... Пидор и есть! Гадко. Гадко и пусто. Надежда умерла. Ничего взамен не осталось. Только пустота...

Федор молчал. Я не слышал в темноте его дыхания, значит тоже не спал. Под утро, когда я озяб и потянул осторожно одеяло вверх, Федор резко поднял голову, оглянулся и опять лег. Конечно не спал. Я подтянул одеяло на себя и набросил угол ему на плечи. Ни звука в ответ. Ни одного движения.

Утром он не смотрел на меня. Когда после обеда прощались и он уже и с мамой и с сестренкой обнялся и расцеловался, а я боялся подойти, он сам протянул руку, вздохнул:
- Вот так, Виталий... Ну бывай! – и ушёл.
Я помню его ладонь такой, как она была тогда, помню ощущение пожатия, оставшееся на моих пальцах, мне кажется я помню даже запах. Светлая открытая мужская ладонь из широкого рукава серой солдатской шинели, а кругом снег... А глаз его тогда я не запомнил - в глаза он мне так и не посмотрел.

Едва добрались до поезда, я забрался на вагонную полку и провалился в пустоту до следующего утра, пока мама Федора меня не растолкала: «Вставай подъезжаем...». Сказались две бессоные ночи, да и пустого пространства в душе теперь было достаточно, не о чем было теперь думать, не о чем и мечтать. Пустота.

8
Возвращение мое к обычной жизни было долгим. В тот год наш товарищ Андрей-колымчанин женился, и я часто к ним отогреться ездил. Жена его решительная и умная женщина, всем мне импонировала, я чуть было не влюбился в нее. Жаль, что все-таки женщина. Ничего я о себе ни ей, ни Андрею не рассказывал, и тем был доволен, что он меня привечал, не шарахался. Да еще с Котом, другом Федора я продолжал иногда встречаться. Надо было дальше жить. Я, вроде, никого не убил, никого не предал, ни в чем не испачкался, вроде и не виноват ни в чем и ни перед кем был, а чувствовал себя словно проклятым. Не хотелось ни знакомств новых, ни встреч случайных, ничего.

Поступать в мед.институт нужно было теперь уже заново, но я и не надеялся к экзаменам подготовиться. Желания особенного не было. Так, чтобы маму успокоить, разносил заявления по приемным комиссиям в разные институты. Но сам уже давно решил, что пойду в армию. И на медкомисси «откашивать» не стал, хотя можно было.

Даже не надежда это была, только маленький шанс - в Армии с Федором встретиться, вернуться к той точке, где разорвалось. Авось и склеится. Ведь не сказал же он мне «НЕТ», ничего не сказал. Я тот его страшный хрип так понял, а он мог и по другому думать. Хужая душа - потемки, не угадаешь, если сам не скажет.

За день до моего призыва в армию я случайно встретился с Олегом и он позвал меня поговорить... Мне это было странно, ведь мы не были друзьями. У него был свой круг знакомых, мы с ним сталкивались раньше лишь изредка у Федора дома. Они дружили со школы, как я знал - их связывала странная история с отравлением. Но после того, как Федора забрали в Армию (а это уж полтора года минуло) мы не встречались.То, что мне в Армию идти он знал, не сказал от кого. Хотя общих знакомых хватало, а я ни от кого не скрывал. Он позвал меня в закрытый двор своего большого «сталинского» дома с подстриженными кустами и нарядной детской площадкой. Мы сели на лавочку недалеко от качелей. Был уже темный вечер, конец октября, снег лежал в песочнице.
- Ты не боишься идти в Армию?
- Боюсь, конечно... а почему ты об этом...?
- Я слышал, что ты сам решил идти служить. Правда?
- Да.
- Это твое дело, но наверное ты думал, что может быть очень трудно...
- Разумеется, думал и знаю. Всё может быть.
- И Афган?
- Это вряд ли. Я в радиошколе учился, как и Федор. Есть вероятность попасть в ту же часть, почти сто процентов.
- Да. Я слышал об этом...
Он замолчал, не закончив фразу. Полез в карман за сигаретами. Предложил мне и подкурил сам. Помялся немного и вдруг очень отчетливо, повернувшись ко мне (глаз его под темными стеклами очков я не видел), он произнес:
- Ты знаешь, я думал, что ты дурак!
Уж не знаю кому как, а мне такое пришлось впервые выслушать. Да что впервые, тот раз был единственный в моей жизни! Я смешался. То, что он «думал», и наверное теперь уж так не думает, утешало мало. Сам-то я про себя точно знал, что дурак. Правда вслух про это не говорил...
- Ты извини, что я так сказал. Хорошо? Я хотел про Федора спросить. Вы переписываетесь? Как он там? Ты ездил к нему?
- Да был я у него. У него всё нормально. Мы даже один раз с Котом вместе ездили. А письма он не пишет. Не любит.
- Да, я знаю. Ну, ты осторожнее будь! Давай! Пока.

И он встал со скамейки, быстро шагнул в сторону, потом развернулся ко мне, протянул руку... я пожал: «Пока!», и даже не успел встать на ноги, как он уже ушёл. Я продолжал сидеть с зажженной сигаретой во рту, натягивая снова на закоченевшие пальцы холодные перчатки:
«Н-да. Весело. Дураком назвали. Неловко как-то. Уже и со стороны видно. Но, вроде как и извинился, и как-будто вполне искренне. Чего-то я в этой жизни не понимаю. Чушь какая-то!»