15. Битва при Интернете. Роковая ошибка

Хранительница

- А ночами она седлает черную свинью, да по воздуху летает, бесовка треклятая... где пролетит над полем, там рожь не родится и земля плодородная тверже камня станет!

- Вчерась ходила я в лес, по грибы. Тропки-то все знакомые, наперечет - а тут заплутала чегой-то. Дело уж к вечеру, хожу, значится, по лесу и плачу; ровно леший, чтоб ему пусто было, кругами водит! А тут эта погань рыжая из кустов - шасть! И откуда взялась только? - Здравствуй, тетушка Морька! По грибы ходила? - А у самой ни котомки, ни корзинки. Где это видано, в лес с пустыми руками ходить? И увязалась ведь следом. Не поверишь: сразу и тропка знакомая мне открылась, до дома-то всего-ничего, оказывается, было. Я вот, что скажу: не иначе, меня рыжуха и дурила, дорогу прятала, ведьмы, они народ такой, пакостливый!

Старухи заахали, зацокали языками, еще ближе склоняясь друг к дружке.

Сема неодобрительно покачал белобрысой головой: глупые бабьи сплетни, чего не выдумают, лишь бы языками чесать! Ведьмы, лешие... вот ведь дурость какая, сказки для малят несмышленых!

В избе что-то с грохотом упало, отчаянно заревел ребенок.

- Сенька, где тебя черти носят? А ну, ступай домой, бездельник!

Зычный материнский голос отозвался в голове грядущим и весьма неслабым подзатыльником. Семен вздрогнул, переложил на другое плечо тяжелый мешок с поднятыми из погреба картошками и поспешил в избу. Старые шепотницы проводили его неодобрительными взглядами, после чего снова склонили повязанные платками головы ближе друг к другу.

Волосы и руки Настасьи пахли лесом. Сочной свежей травой, горьковатым сосновым духом, поздней земляникой. И чуть-чуть - дымком костра. Семен дышал-дышал - надышаться не мог.

- Лесная ты моя, голубка дикая... - он гладил теплые белые руки, мягкие плечи, касался губами. - С кем по лесу гуляешь? Небось, с лешим под ручку... смотри у меня - узнаю, камень к косе привяжу и в реку брошу! Никому тогда не достанешься! Смешно тебе?

Настасья и правда смеялась - звонко, точно колокольцы на ветру. И гладила его теплой ладошкой:

- Глупый ты, лешие с лешачками только и гуляют, не с людьми! А хоть бы и присватался какой - у меня ты есть, тебя, дурачка, и люблю!

Семен таял от нежности, перебирал пальцами огненно-рыжие прядки. Ну, как есть - ведьма, не бывает у обычных девок таких кос! И глаз, точно мед, золотистых, кошачьих. Разок в них глянул, и навеки пропал!

В избушке густо и пряно пахло сушеными травами. Покойные бабка и мать Настасьи слыли знатными травницами, передавая от поколения к поколению секреты мастерства. Лечиться к ним приходили болящие даже из дальних деревень, зная - тут им не откажут. За глаза травниц звали ведьмами, попрекали в связи с нечистой силой. Но поток страждущих не иссякал. Вот только никаких приворотных зелий тут не варилось, отродясь. Отвары целебных трав от лихорадки, разных детских хворей, скотьей немочи - уважьте! Но желающие приворотного-отворотного зелий и подобной им дряни без разговоров выпроваживались за порог. И было это лишним поводом плюнуть в сторону "бесовского логова". Вместе с даром целительским получила недавно осиротевшая Настасья и нелюбовь суеверных селян. Которых рыжая лечила не хуже матери и бабки, получая за работу яйца, молоко и шерсть, а в спину злобное: "Ведьма!"

Разбудил Семена то ли вскочивший на печку толстый серый кот, то ли стукнувшая в окно ветка яблони. Тело, вялое спросонок, двигаться ленилось; парень только глаза приоткрыл. И похолодел враз.

Стояла его Настасья с закрытыми глазами, посреди избы, раскинув руки. Белела в лунном свете нежная девичья нагота. И зловещая тень, точно дым сизый, плясала, вихрилась вокруг. Обвивала, ласкала, свивалась кольцами, подобно змее. Семен от страха дышать забыл. Глаза крепче зажмурил и... проснулся, когда солнце уже высоко стояло, а в избе вкусно пахло свежими блинами.

Ничего он в то утро не сказал своей любой. Ел ее блины, да похваливал, потом домой заторопился.

А неделю спустя, в деревню беда пришла. Скотий мор начался, да какой - с каждого двора по корове, у кого и две. Коз и курей тоже не миновало. Селяне зароптали. Осень близилась, время колоть скотину - а ее уж и не осталось почти; голодная зима впереди замаячила.

Когда на лужах уже стыл по утрам хрупкий ледок, в дверь избы стукнула чужая рука. На пороге хмурил седые брови дед Михей - местный егерь. За спиной, переминались дюжие селяне, кто с вилами, кто с палками.

- Собирайся, сынок - идем твою ведьму брать! Не то, она нам всю скотину к зиме напрочь изведет, а там и за людей примется!

Семен сглотнул горький комок:

- Да откуда ж взяли-то, что ее вина? Мало ли, что за хворь накинулась...

- Околдовала она тебя, Семушка, обдурила! Мой младшенький к ней вечор ходил, травы какой для Бурушки попросить, слегла ведь, кормилица наша, третий день как. К избе-то подходит, а там дым из-под двери сочится. Митеха не растерялся: а ну, как пожар? И дверь-то на себя рванул. А там...

Михей осекся, стащил шапку и вытер лысеющую макушку. Стоявший за спиной отца плечистый Митеха торопливо продолжил:

- А там дым черный, по всей избе! И ведь глаза не ест; что значит, ведьмовские штучки! А сама ведьма по потолку бегает и хохочет, да злобно так! Тут уж я не выдержал: повернулся, и деру дал, до дома еле живой добег!

Семен вспомнил свой сон: нагую Настасью, раскинувшую руки, ласкающую ее белое тело мерзкую тень. На глаза слезы навернулись. Настасьюшка, голубка дикая, лиска рыжая... что ж вышло так? Почему?

- Иди, Семушка, - мать дрожащей рукой перекрестила Семена, поцеловала в лоб. - Топор вот, отцовский возьми, нечисть доброго железа не хуже огня бежит!

- Мы уже и в церковь ходили, отец Пархом нас благословил, на богоугодное дело! Идем, сынок!

Михей крепко хлопнул парня по плечу.

Отцовский топор оттягивал руку, точно не пускал. Семен решительно стиснул гладкую рукоять.

***

Топор не пригодился, как и палки с вилами. Ведьма сама вышла навстречу гостям: медленно, точно во сне. Простоволосая; рыжие пряди рассыпались по спине огненным плащом. На селян не взглянула; только проходя мимо Семена, на миг подняла потухшие глаза. И холодно стало от ее взгляда.

Из приоткрытой двери избы метнулась серая тень и скрылась в лесу. Кто-то из селян метнул в "ведьмину тварь" топор. Не попал.

Пока готовили дрова, укрепляли столб, Настасья стояла молча, глядя куда-то вдаль, высматривая нечто, неведомое людям. А может, ждала своих покровителей, темных богов?

- Мешок ей на голову наденьте, - смилостивилась в толпе какая-то женщина. - Хоть и ведьма, а жалко!

Семен узнал говорившую: минувшей весной Настасья три ночи подряд просидела рядом с ее мечущимся в жестокой лихорадке сыном. Подняла его, буквально, со смертных саней. Осунувшаяся от горя, мать тогда ей в ноги падала, не чая отблагодарить.

От мешка ведьма отказалась: чуть заметно качнула головой. Золотистые глаза оставались сухими, лишь потемнели от горя.

Разжала она губы только один раз:

- Жалко мне вас... глупые...

Костер весело трещал, унося с собой душу рыжей девчонки, чьи волосы так сладко пахли лесом. Семен стоял, низко опустив голову, а слезы капали и капали на вышитую рубаху.

Дым становился все гуще, чернее. Толпа тревожно роптала, плакал чей-то ребятенок. Не сразу люди поняли, почему вдруг темно стало кругом. Митеха первый задрал голову:

- Гляньте, что деется, люди добрые!

Ни солнца, ни неба уже нельзя было разглядеть за черной завесой. Будто в толстое одеяло завернули мир, деревню и людей. Жалобно завыли дворовые лютые псы, в хлевах заревела уцелевшая после мора скотина. Только тлеющие угольки костра еще разгоняли подступающую со всех сторон тьму. Люди сбились в кучку, плакали женщины и девки, надрывались криком детишки на руках матерей.

И вышли из густого мрака твари, одна гаже другой. "Черти, что ли, - вяло подумал Семен, - хотя, рогов-то не видно! Студенцы какие-то, не то черные, не то серые, в темноте не разберешь. Ходят, вроде, на ногах, копытами не стучат, а все одно - не люди это!"

Гости, и правда, студень напоминали: серые тела вязко колыхались с каждым шагом. Точно холодец оживший! Вслед за ними, к ногам перепуганных сельчан еще твари выскочили: ровно собаки, только вместо шерсти чешуя блестит, а глазищи желтые, страшные! И слюна с клыков течет.

- Сгинь, сила нечистая! - Михей спешно чертил в воздухе топором крест. - Изыди, богомерзость!

Студенистый только рукой двинул. Рухнул на землю егерь, с топором в раскроенной голове. Ахнула толпа.

- Сами же на волюшку нас отпустили, чего топорами-то махать? - ох, и противный оказался у "студенца" голос! Въедливый, скрипучий, даже в ушах засвербело!

- Как, отпустили? - Семен даже про горе свое забыл ненадолго. - Ты что несешь, окаянный?

- Ведьму последнюю вы со свету сжили! Еще бабка ее нам проход в ваш мир напрочь перекрыла, а ключ себе в сердце спрятала! С тех пор, в ее семейке и повелось: девки - хранительницы ключей! Ведьма-то ваша непраздная была, если бы не вы - не видать нам воли еще долго!

Будто водой холодной Семена окатили. Как наяву приблазнилось: Настасья с розовой пухлой малышкой на руках. Дочкой... его дочкой.

Ошеломленный горем, он сел на землю, обхватил голову руками, и завыл; горько, тяжело, безысходно.

И слышать не слышал, как люди кругом гибнут, как ловит их и разрывает на части лютая нечисть, как кости трещат, точно сахарные и с треском рвется сочная плоть. Не видел, как за плечом, точно щит, стоит хрупкая фигурка, точно пламенем окутанная. И нечисть обходит стороной, коснуться не смея.

Утро принесло с собой немного тускло-серого солнца. По опустевшим, засыпанным черным пеплом улочкам только ветер гулял. Исчезли селяне, как не было их. И нечисть проклятая ушла, насытившись человеческим мясом, напившись кровью допьяна.

На пороге избы сидел молодой еще парень, обхватив руками наполовину седую голову.

А ведь к следующей зиме он стал бы тятей.

И была бы у него дочка. Рыженькая, как мать.

Не будет ему дочки. И Настасьи уже не будет. Ее блинов-солнышек, нежных теплых рук.

Что-то прыгнуло рядом, на порог. Семен глянул - кот Настасьин! Толкнул в руку лобастой головой, взмуркнул тревожно-просяще. Будто про хозяйку спрашивал. Эх, котище.

Семен тронул ладонью теплый кошачий бок, и зарыдал в голос...