12. Кошачья служба

На ночлег Кот устроился в кузове «Урала» - залез в самый угол и задремал, уткнувшись лбом в холодную стенку. Звуки бронированного каравана полностью не растворялись во сне, но становились всё непонятнее – где-то далеко в небе заныли самолеты, окутали пронзительным, тревожным гулом. Чьи-то ботинки скребли по откидному борту, стучали по гулкому полу:

- Лёха, кипяточку плесни.

- Чефир, братан?

- «Градами» сёла утюжат.

- Плесни мне тоже. А кофе есть?

- Кто там на связи?

- Вован.

- Миротворцы не вмешаются?

- Их в батальоне заперли.

- Обстреляли.

- Да ладно?!

- Факт.

Приходили, переговаривались и снова выпрыгивали в темноту.

Сигнал тревоги пробил по нервам, как зубная боль. Сафрон кивнул тяжелой головой на онемевшей шее, двинул челюстью, прикрывая пересохший в забытьи рот. Снаружи синело утро, кузов раскачивался и вместе с ним болтались на скамейках люди, утрамбованные плечом к плечу.

«Выдвигаемся», - всплыло в сознании Кота странное слово, похожее на монотонную работу поршней паровоза.

В брезентовых окошках потемнело, замелькали белые всполохи, звуки перекатывались жестяным эхом. Жека догадался, что проезжают через пограничный тоннель. Почему-то все молчали.

На выезде встали. И стояли долго. Сафрон подумал о том, что надо бы вылезти и сфотографировать колонну перспективой и солдат в кузове.

- Чего маринуемся? Гуфту. Гуфту надо проскочить. Мост, - проворчал красноухий сержант, разглаживая ладонью складки на лбу. На него неодобрительно зыркнул усатый прапорщик. И Жека не решился ни сфоткать, ни протиснуться к выходу. Пощёлкал кнопками и проверил, держит ли заряд батарея.

- Ты штабной из Владикавказа? – усатый смотрел на Сафрона.

- Да, для батальонной газеты… - Жекин хриплый, застоявшийся в горле голос дал петуха.

- Садись тогда с краю, снимай – для истории, - прапорщик раскатил слово «тогда» круглым северным говором.

Сафрон ввинтился на сиденье рядом с брякающей задвижкой - медленно двинулись дальше. Брезентовые окошки залепила пыль. За трясущейся маскировкой проплыла какая-то съемочная группа с растерянными лицами, их синий внедорожник был припаркован на обочине, похоже, дальше их не пускали. Одинокая женщина сверкала ввалившимися глазами из-под толстого чёрного платка, тянула костлявые руки, её слова тонули в клубах пыли:

- До Цхинвале… До Цхинвале возьмите. Сынок… Там…

- Там война, мать. Нельзя. Не положено. Опасно. Езжай назад, - отвечали ей из каждой машины, проползающей мимо. И к каждой она протягивала руки с напряженными узловатыми пальцами.

Снова заныли в высоте самолёты. Загудело эхо далеких взрывов. Замелькал синими рёбрами перил Гуфтинский мост – под откосом дымилась БМП.

- К бою, - раздалось из динамика. Защелкали затворы. Сафрон не опускал фотоаппарат, давил на кнопку, как на гашетку, пока из обзора объектива не пропала бронированная туша подбитой машины. Где-то впереди защёлкали очереди. Динамик прошелестел: «Путь свободен».

- Передовой отряд успел мост занять, теперь не задержат, - Кот понял, что прапорщик комментирует для него и кивнул. Он уже знал, что они выдвигаются на помощь взятому в Цхинвале в окружение батальону наших миротворцев.

На Зарском перевале встали, ждали присоединения осетинских ополченцев.

Усатый толкнул Жеку в плечо и показал на рощу со сломанными деревьями:

- Вылазь. Иди. Сними. Пусть мир узнает. Людям обещали, что пропустят в Россию по этой дороге, но расстреливали. Всех, кто хотел выехать из Цхинвала. Целыми семьями.

Сафрон глянул на кучу обугленного автохлама, сваленного там, перевалился через борт и спрыгнул вниз. Ополченцы на руках уносили с дороги искореженную взрывом белую «Волгу» с выбитыми стеклами и бурыми следами крови. На обочину, в воронку складывали трупы с прикрытыми обугленным тряпьем лицами. Старческие руки, разноцветные женские юбки, ступни, странно вывернутые и почему-то босые. Сладковато-приторная нотка в запахе гари вызывала тошноту. На дороге лежал крошечный розовый детский ботинок и ветер от лопастей приземлявшегося вертолета беспомощно шевелил полоски «липучек»-застёжек. Жека встал на колени, потом совсем лёг в пыль – снимал, сохраняя боль одних и преступления других в цифровой памяти своего фотоаппарата.

На вертолёте спускался к колонне Анатолий Хрулёв, командующий 58 армией. Сафрон кадр за кадром фотографировал его квадратную от полевой кепки седую голову, открытую мощную шею и грудь, руки, придерживающие на броне карту во время военного совещания, толпившихся вокруг офицеров. Ветер уносил от Кота слова вместе с запахом горелого человеческого мяса, оставалась только немая картинка. Он снимал лица толкавших его людей, застывшую колонну, похожую на многоногую хищную личинку. Ему протянули прозрачный кусок бинта, их обвязывали вокруг плеча – чтобы отличать в городском бою своих. Сафрон затянул его на руке, придерживая концы зубами, вдруг успокоился, будто бы эта невесомая хлопковая веревочка могла его защитить, и побежал к своему «Уралу», впервые не вспомнив про Яшку.

Дорога на Цхинвал лежала перед колонной открытой серой загогулиной и простреливалась со всех сторон грузинской армией. Как только они начали движение, Жека совсем оглох от грохота артиллеристских установок. Колонна не останавливалась. Когда загудели бомбардировщики, динамики стали прерывисто повторять: «К бою. Покинуть машины. Рассредоточиться». Сафрон выпрыгнул вслед за всеми, скатился по обочине в пыльную, сухую и колючую траву. Беззвучный воздух сжался, будто стал твердым, как оргстекло. Жека видел вспышки, не оборачиваясь на них, они полыхали прямо внутри его черепа. Усатый прапорщик махал рукой вперед, показывая направление движения. Сафрон подумал о том, что, наверное, подняться и бежать прямо по полю, до островков кустов – опасно. Эта мысль показалась ему сторонней и нереальной. Всё вокруг через объектив фотоаппарата напоминало компьютерную игру с хорошей графикой. Несколько машин горело, их сводили с дороги, чтобы они не становились тромбами на пути мощного кровотока. Жека не слышал – видел, как сослуживцы поднимаются, бегут, стреляют, замечал фонтанчики вражеских пуль. Что-то изнутри подтолкнуло и его – он побежал тоже, чувствуя, какая неудобная, неровная земля под выжженной солнцем травой, упал в середину куста и заметил, что мимо него пронесли раненого на брезентовой волокуше и поспешно вскинул фотоаппарат, продолжая снимать.

Когда они ночью свернули на обходную дорогу, огибая город по дуге, атаки закончились, бойцы шли рядом с машинами, готовые к ближнему бою. Безоружный Жека постеснялся залезть в кузов, он слышал, как в кабине монотонно и напряженно бубнил связист: «Да, Липа, слышу вас. Прием. Координаты приняты… Корректировка огня… Волна. Волна. Прием. Это Бакен. Корректировка огня….». Установка позади останавливалась, получая команду на запуск – и мир Сафрона разваливался на огненные части, оставалась одна мысль – Яшка в городе, разведка координирует огонь. Утром начались дома. Тихие, с выбитыми окнами – всё живое пряталось в сырых подвалах. Кот видел разрушенные заборы, сломанные деревья, одно из них было обуглено огнем – еще зеленые, с пятнами гари листья поникли тряпками, жёлтые вытянутые плоды висели между ними, сморщенные и мёртвые. Жека не думал, просто смотрел, просто фотографировал. Через полчаса его мыльница расстроено пискнула, показала перечеркнутую батарею и выключилась. Мёртвые деревья и дома продолжались. Потом дома стали выше, откуда-то сверху понеслись очереди, колонна остановилась и стала перегруппировываться. На другой стороне улицы, за забором Сафрон увидел двух вооруженных людей и догадался, что это враги. Впервые он рядом видел людей, которые хотели его убить. Они были слишком близко, слишком настоящие, слишком обычные. И не похожи на грузин, один – мулат в камуфляже песочного цвета, а второй – щекастый блондин. Хотелось крикнуть: «Эй, ребята, ну вы что, давайте не будем стрелять друг друга» и верилось, что они, услышав, сразу закинут за спину автомат и подойдут, чтобы пожать руку. Жека, подчиняясь инстинкту, а не мыслям, мгновенно нагнулся, юркнул под машину и укрылся за колесом, по тому месту, где он стоял, хлестнула очередь. Кто-то кинул за забор гранату и Кот увидел, как взрывом подкинуло тело, похожее на оборвавшуюся тряпичную марионетку. Из соседнего квартала била грузинская артустановка. У угла дома остановилась и завертелась на месте БМП с нарисованной на борту кошачьей мордой, было видно, что водительский люк выбит гранатой, от колонны уже бежали, чтобы прикрыть, автоматчики. Двое прыгнули на броню, им изнутри протянули какие-то лямки, они с силой тянули за них, пока не вытащили раненого, подняли за подмышки, обхватили под колени, осторожно спустили и понесли к колонне, подошли другие и помогали выбраться остальным, кого вели, кого несли. У машины остался стоять только один, оглядываясь, будто заблудился и теперь искал кого-то. Соболь.

- Арсен! Арсений, - крикнул Жека. Соболь повернулся к нему и замахал руками. Сафрон вылез из-под «Урала» и побежал через улицу. Арсен не мог сфокусировать взгляд, продолжал метаться, размазывал по щеке кровь, не понятно, свою или брызги чужой.

- Арсен, здорово. Пошли, помогу тебе дойти. Не ранен? – Жека хотел взять его за плечо, направить. Но Соболь дернулся:

- Котяра! Ты же за водителя сесть можешь! Давай! Погнали! Они нам за всё ответят…

- Соболь, машина подбита, не поедет, горит, может быть, - пробовал объяснить Жека. Арсен не слушал:

- Поедет. Давай. Заведется. Котяра…

- Эй! – закричали им от колонны. По борту брызнула очередь, Жека подскочил, подтянулся и исчез в развороченном люке, Соболь оказался рядом через пару секунд.

- Поехали.

Жека почему-то послушался, ему хотелось побыстрее оказаться где-то в другом месте, схватил рожки штурвала, включил первую передачу, дернул рычаг ручника, отпустил тормоз и добавил газ. БМП затряслась, взревела и рванула с места, Сафрон переключился на вторую, машина набирала ход. Теперь на третью.

Арсен лупил за бортстрелка. Кого-то расстреливал в упор. Жеке было страшно и казалось, что неповоротливый раненый зверь не впишется в поворот, долбанется машинным брюхом о бордюр и завязнет. Но нет, БМП его слушалась.

- Куда мы?

- Вперед! Поддержим огнём! – Арсен сверкал сумасшедшими глазами, кривился перекошенным ртом. Кот боялся его сильнее, чем врагов, врубил четвертую, и они понеслись по улице. Качались стены и окна невысоких домов. С высоты каменного забора строчил пулемёт, они летели прямо на него. Соболь парой залпов вынес пулеметчика. Жека понял, что тормозить бесполезно, щелкнул селектором до первой, ушел на вираж. По касательной о борт стукнула граната и разорвалась рядом. Откуда-то повалил дым. Сафрон тащил наверх Арсена, тот не держал голову. Соболя подхватил на плечи усатый прапорщик, что-то говорил, Жека видел, что губы шевелятся, но ничего не слышал. Они бежали к машинам. БМП горела, из неё валил черный дым.

«Урал» газанул, развернулся, внутри него было полутемно, Жека сидел, придерживая Арсена, который облокотился на него. Соболь навалился всем весом, пах дымом и кровью. На скамье напротив и рядом с ними – раненые, гражданские, ополченцы и военные, двое тяжелых – стонали и кричали на полу, прямо под ногами. Дорога на Джаву, там полевой госпиталь. Сафрон нащупал пальцами фотоаппарат в кармане, не потерял ли. Машину качало, выстрелы всё дальше, зато где-то в полную мощь били «Грады», не понятно, свои или чужие. Жека устал бояться, устал умирать, он просто провалился в сон. Тяжелый-тяжёлый сон, когда не можешь ни сосредоточиться, ни проснуться, ни осмыслить происходящее вокруг. В этом сне он помогал усатому выгружать раненых, таскал тяжелые носилки в зелёные палатки полевого госпиталя, укладывал неповоротливые тела на хирургические складные столы:
- Браток, жить буду?
- Браток, а сигареты… Посмотри, сигареты в кармане оставил…
- Братишка, Котяра. Одеялом прикрой. Холодно, - шептал Соболь.
В жестяных мисках звенели инструменты, шумела зажженная газовая горелка, сумрачные доктора вспарывали и рвали пятнисто-болотистую грубую ткань штанов и курток, обнажая рваные раны:
- Новокаин давайте. Не скули, ещё на скрипке будешь играть. Сам Хрулёв на этом столе недавно лежал, не скулил…
Сафрону казалось, будто ему в голову набили ваты, и он слышит и видит через эту вату – и ватой же думает. Но слова о Хрулёве отозвались резью даже через вату.
Потом он помогал носить раненых в машину с красным крестом – после оказания первой помощи их отправляли во Владикавказ. Жеку не взяли. Усатый прапорщик проводил его до дороги, ткнул пальцем в сторону небольшого светло-зеленого здания:
- Иди туда, где школа, там МЧС госпиталь разворачивает, перекантуешься до завтра, отдохнёшь, поешь, потом попросишься на машину до Владикавказа, вернёшься в часть, фотограф, мля, - что-то чёркнул в протянутом Сафроном командировочном листке, постучал по борту проезжавшей мимо, на Цхинвал, БМП, вскочил на броню и исчез в клубах пыли. Техника шла двумя потоками – в столицу продвигался десант, обратно везли раненых и беженцев.
Кот вздохнул и, пошатываясь, побрел к школе, там толпились люди в уставном и неуставном камуфляже, белели медицинские халаты. Прямо в коридоре всё было перегорожено железными кроватями, он плюхнулся на одну, рядом с которой не белела стойка капельницы, помахал подошедшей медсестре бумажками документов, хрипнул:
- Контузило, - и ватный сон совсем проглотил его неуверенное сознание, дрожащее от канонады и тарахтения проезжающей бронетехники.
С утра Жека умывшийся и посвежевший уплетал пшенную кашу из блестящей миски, которую держал за обжигающий край через натянутый на пальцы рукав. Пожилая, круглолицая женщина в белом халате принесла тарелку мужчине из ополченцев, который лежал на соседней кровати под капельницей. И присела на краешек, у его забинтованной ноги:
- Автобус приедет к обеду и всех заберет во Владикавказ.
- А вы поедете? – спросил раненый.
- Нет, - она отмахнулась. – Я здесь пригодилась. Надо было уезжать, ещё до войны, когда грузины стали своих вывозить, готовились. Жили соседями, здоровались. Потом они – оп – и пропали. А нас стали бомбить – из всего подряд: с самолетов, из «Градов», да и просто проходили и в окна гранаты кидали. Я в погреб спустилась и только радовалась, что одна живу, никого у меня нет. Дом рухнул и засыпал выход, мне не выйти, два дня сидела, потом уж ополченцы случайно услышали, как я вою, раскопали меня, я вылезла – а села нет, одни развалины… «Чистое поле» - это у них называлось. Операция «Чистое поле». Чтобы никого не осталось. Куда мне теперь? До Джавы доплелась пешком, вам помогаю, - женщина говорила монотонно, будто повторяла уже много раз высказанные слова, от которых давно осталась только сухая, мертвая оболочка, потерявшая смысл, поглаживала себя по коленям, чуть покачивалась, потом встала и ушла, не дожидаясь ответа. Сафрону было неловко молчать:
- А я поехал фотографировать всё это…
- Так фотографируй! – ополченец стукнул кулаком по железной спинке кровати, - Пусть знают правду. Заврались в телевизоре, обвиняют Россию в военной агрессии. А она нас спасает.
- Батарейки сели, - грустно признался Кот.
Раненый запустил руку в вещмешок под койкой, пошарил и достал квадратный кассетный плеер, вытряхнул две батарейки и протянул Жеке:
- На, может, на пару кадров хватит. Сфотографируй тут всё. Всех.
И Сафрон пошёл снимать.
Снаружи, у стены сидела группа солдат с голубыми нашивками, они тоже наворачивали пшенку. Жека навел на них объектив, заметил хищную Яшкину улыбку и метнулся:
- Чайкин!
- О, Котяра! Здорова! – Яшка помахал здоровой рукой, вторая белела на привязи. – Вишь, миротворцев из окружения вывели. А ты как? Много наснимал?
- Я до Цхинвала с колонной дошёл, а потом помог сюда раненых доставить, - непонятный морок прошлых дней вдруг стал ровной и простой фразой: действительно, всего-то дошёл и вернулся. Жека выдохнул и посмотрел на небо, там расползался след от обычного пассажирского самолёта.
Через пару часов серый лупоглазый ПАЗик вёз их в Россию.

Жека пишет Яшке, который отдыхает во Владикавказском госпитале:
- Мои фотки напечатали Северо-Кавказские газеты. И ни разу не подписали автора.
- Жека, фигня, веришь ли, они мелькнули даже в американских новостях, но там всех выдали за пострадавших от агрессии России.
- *смайлик, который бьется головой об стену*. Мне обещали отпуск на две недели. Я скоро поеду домой!
- Круто!