В огне и дыму
Прохладные дни конца августа, строго-неприятная свойственница, большой малознакомый город, в котором того и гляди — заблудишься, потеряешься, и, кажется, что и вовсе сгинешь — всё это не нравилось Зофье Казимировне, но всего плоше были ночи. И каждая минута, приближающая темноту, делалась всё тяжелее, и тени на стенах начинали щериться, как хищные звери, и взмахивать руками-крыльями, как чёрные во́роны, и клубились, как тёмный дым.
Которую уже ночь подряд Зофье Казимировне не удавалось выспаться! Было это не оттого, что по улицам Москвы то и дело проезжали, стуча по мостовым колёсами, обозы с ранеными, не оттого, что, поговаривали, французские войска приближались к городу и стоило тревожиться о том, как бы покинуть его, и даже не оттого, что Зофья Казимировна не могла уснуть, — а потому, что сны, которые виделись ей, не дарили ей успокоения, но лишь бередили душу.
Если б ночами ей снилось, будто кто-то гонится за нею, или как с грохотом разверзается пол под ногами, или как она пьёт мутное вино, — а это наверное сулит печали, — она бы нимало не тревожилась. Когда б в грёзах она видела супруга — ей было бы только немного неприятно от его присутствия, но теперь… Теперь она и стыдилась, и боялась, и вместе с тем наслаждалась своими снами — и сожалела, что не суждено было им сделаться явью.
Вчера снилось ей, как она танцует не то мазурку, не то котильон, не то ещё что-то — не разобрать было в мареве, которое окутывало всё происходящее, и в том жаре, который, точно лихорадка, мучил её, — где-то в поле, далеко от древней столицы, должно быть, в родном местечке Домбровице.
Как ни силилась Зофья Казимировна уверить себя, что ничего дурного в этом не было, — ну, что ж такого в том, что ей хотелось немножко повеселиться? что она скучала здесь, в доме мужниной тётки? — успокоиться не выходило. Одна половина сна и впрямь, пожалуй, не была чересчур уж непристойной, а вот другая, если б её вздумал описать какой-нибудь романист, едва ли могла служить к тому, чтоб книгу эту можно было советовать прочесть любой девице.
Кавалер, господин Ильинский, хороший знакомый и мужа её, и отца, одет был в одну лишь рубашку — белоснежную, тонкую, — и сапоги со шпорами. Синеватый свет луны играл на его холёном лице, на высоких скулах, на пышных усах, а танец кружил Зофью Казимировну так, как не способен был кружить никакой вальс: и истома, и тёплая радость разливались по её телу, в глазах темнело, и не хотелось останавливаться, и быстро-быстро стучало сердце. Никогда прежде, — даже когда она танцевала с господином Ильинским в Домбровице, — не было Зофье Казимировне столь приятно его присутствие.
А сегодня видела она, что они вдвоём переправляются через речку: Зофья Казимировна пешком, а господин Ильинский — верхом на коне; на ней было надето белое газовое на белом же чехле платье, чем-то напоминающее подвенечное, а он опять был в одной рубашке и шапке с квадратным верхом и высоким султаном.
Бурные воды, холодные, хрустально-прозрачные, уносились вдаль, и речка всё не кончалась и не кончалась; Зофья Казимировна совсем выбилась из сил, чуть не оступилась на скользком камне, — и упала бы, не подхвати её господин Ильинский, не подними он её своими сильными руками и не усади перед собою, прижимая к груди. Миг, и он прошептал ей «Zosiu, kochana moja¹» — никогда, никогда не говорил супруг с Зофьей Казимровной на её родном языке! Ещё миг — и поцеловал прямо в губы, как редко, почти ни разу не целовал её муж. Жарко пылали её щёки, залитые румянцем стыда, — а может, и румянцем удовольствия, — и ей сделалось вдруг и горько и весело, и хотелось, чтоб сон этот длился вечно и чтоб прервался сей же час.
Она проснулась посреди ночи разбитая, с тяжёлой головой, встревоженная. Иссиня-серая темнота стояла в комнате, на душе было не менее мрачно.
Зофья Казимировна лежала на высоких подушках — и точно так же, как в душном пуху, голова её утопала в тяжёлых думах. Ах, если б ничего этого не бывало! Если б могла она броситься на колени перед мужем и вымолить его прощения за все её постыдные мысли!
Вымолить прощения… если б Зофья Казимировна была дома, она бы отправилась в капличку² и, верно, смогла бы там обрести успокоение, нашла бы помощь, получила бы ответы; а здесь, в чужом городе, где храмы точно надели шапки и где священники носят густые бороды, — что делать ей? Najswiętsza Maryju Panno³, куда направишь ты заблудшую дочь свою?
Слёзы срывались с ресниц, сбегали по лицу, попадали на губы, где ещё чувствовались нежно-горячие лобзания; в висках стучало, и Зофья Казимировна прижимала руки ко лбу, силясь унять не то боль, не то страх. А ведь когда-то, всего полгода назад, она была совсем иной: не было у неё ни забот, ни печалей, и всякий день, всякий час сулил ей что-нибудь чудесное, удивительное, волшебное. Где же, когда же свернула она не туда, что путь её сделался тернист и тяжёл?
Минувшею ли весною, когда в Домбровице стоял уланский полк?
Поутру бал давал шеф полка, ввечеру — живший неподалёку граф; мазурки, полонезы и польки сменяли друг друга, рассыпались искрами фейерверка, и звуки труб раздавались, казалось, на всю округу. И Зофье Казимировне хотелось, чтоб дни не кончались, чтоб на неё смотрели восхищёнными глазами — и чтоб она сама могла улыбаться счастливою улыбкою всем, кто только ни заговаривал с нею. Словом, тогда она чувствовала, что если не все, то очень многие сердца отданы ей и что она едва ли сумеет выбрать, кому же из достойнейших господ офицеров она готова подарить своё.
А уж после того, как она поняла, к кому из них тянется душа её, — какими прекрасными сделались тогда дни! Каким ожиданием наполнились они! И какими унылыми представились прошлые двадцать вёсен!
Или в мае, когда отец велел ей принять предложение полкового доктора?
Конечно, доктор был совсем не то же самое, что офицеры полка, но что-то — Зофья Казимировна толь потом поняла, что, — всё же было в нём что-то притягательное… Увы, как оказалось, единственное, что было в нём хорошего — это близость к тому блестящему собранию, которое в то время занимало все мысли Зофьи Казимировны.
А, может, в начале лета, когда супруг предложил ей перебраться в Москву, и Зофья Казимировна послушалась и покинула его? Верно, останься она с ним, присутствие его придало бы ей сил противостоять искушению…
Да только кто ж теперь разберёт и время, и причину! Ясно было одно: нынче на Зофью Казимировну надвигалась беда, которой непросто будет избегнуть.
Час ли, два ли провела Зофья Казимировна без сна, то поднимая голову с подушек и глядя в темноту до тех пор, пока в глазах не начинали дрожать жёлто-алые мошки, то падая ничком на постель; секунды растянулись, и ночь эта, казалось, будет вечно давить своими тяжёлыми чёрными руками на плечи Зофье Казимировне.
Где-то за стенкой скреблась мышь, и от однообразного этого звука становилось ещё горше. Зофья Казимировна прислушивалась к нему и силилась разобрать, не похож ли он на голос, не получит ли она подсказку и помощь.
Подсказки не было — и Зофья Казимировна всё раздумывала над своим несчастьем, наедине с ним, с собой и этою гнетущей ночью.
«Да ведь ничего не изменишь», — падающей звездой промелькнула догадка и исчезла где-то в напряжённой тьме. А ежели не изменишь, то и незачем печалиться; не изменишь — и потому вовсе ни к чему заботы и сожаления.
«Так это-то и плохо», — как молния среди грозовых туч, сверкнула ещё одна. Если не изменишь — то навечно останется на душе этот грех, всегда будет напоминать Зофье Казимировне об её ошибке, о неверном шаге, который она и сама не понимала, когда произошёл.
«Ну, и пускай плохо», — это раздался гром после молнии; Зофья Казимировна вздрогнула, отчаянно вздохнула, и на миг ей почудилось, что с нею случилось что-то страшное: что летит она в пропасть, и пропасть эта полнится огнём, и на дне виднеются кремнистые утёсы… Только не жар ощущала она: мороз сковал все её члены, под кружевом чепца выступил холодный пот, и кончики пальцев, которые Зофья Казимировна всё ещё прижимала ко лбу, были точно из снега сделанными.
«Пускай плохо», — повторила Зофья Казимировна; голос едва слушался, но даже робкий шёпот прозвучал в тишине спальни боем колокола. И не то от звука, не то от того, что она сумела найти хоть такой ответ, разом перестали давить темнота, и горечь, и раскаяние, исчезли стены комнаты, — а пропасти никогда и не бывало; верно, так чувствуют себя рыбы в океане: кругом — ничего, и только величественно движутся волны.
Она закрыла глаза, вдохнула глубоко и наконец забылась сном — покойным сном без грёз и без мучащего стыда, но с тою лёгкостью, какая обыкновенно бывает на душе после испрошенного прощения: похожая на прозрачный весенний воздух, пронизанный нежно-тёплыми лучами солнца, полнящийся запахом молодой, только-только показавшейся на проталинах, травы.
Когда Зофья Казимировна проснулась, она не сразу поняла, который же теперь час. В комнате было всё так же темно, но слышались уже торопливые шаги прислуги, и с улицы доносились и людские голоса, и стук колёс. Верно, стояло утро — наконец настало оно, наконец исчезли все беды и несчастия!
Зофья Казимировна встала с постели, подошла к окну и отдёрнула стору. Свет вуалем из дикенького тарлатана наполнил спальню, проникнув даже в самые далёкие уголки, поднялся к потолку, окутал Зофью Казимировну; пускай тусклый, осенний, прохладный, — совсем не такой, какой виделся ей сегодня, когда она вспоминала минувшую весну, — он и грел, и радовал, и от него делалось легко на душе.
Даже суета на улице казалась праздничною; так волнуется всё в больших домах перед приёмом гостей, когда слуги торопливо снуют между кухней и буфетной комнатой, когда в зале уже рассаживаются музыканты, приготовляясь играть, когда хозяйка недовольно одёргивает горничную девку за то, что подол платья слишком короток…
Ведь если смотреть на улицу, можно вовсе отвлечься от ночных дум, — оттого-то и походило всё на праздник, и привлекало взор Зофьи Казимировны, и занимало её.
Вот телега, доверху наложенная пожитками и запряжённая одною лошадью, прогремела по мостовой. Сундуки и узлы, горою наваленные на ней, едва не падали, и яркими пятнами, как бабочки, виднелись среди утвари две женщины, которые ютились и жались, едва помещаясь в повозке. Право, забавно: отчего им было не найти ещё телегу?
Вот дворник закрывал ворота, и медленно, точно нехотя, поворачивались створки. Потом он подёргал затворённую дверь, ставни на окнах… Неужто он позабыл, как запирал замки? И Зофья Казимировна принялась смотреть, куда он пойдёт следом.
А вот на улице показался офицер верхом на караковом коне.
Зофья Казимировна приподнялась, опершись руками на подоконник, на цыпочки, чтоб ещё лучше видеть происходящее на улице, и пристально всмотрелась в фигуру приближающегося всадника; что-то знакомое чудилось в нём, что-то близкое, что-то такое, отчего сердце сжималось и замирало.
Пока он был ещё далёко и Зофья Казимировна не видала его лица, синий с малиновым мундир лишь напоминал ей прошлую зиму в Домбровице; а когда он приблизился настолько, что стали видны черты его лица, — казалось, так чётко, словно Зофья Казимировна смотрит через лорнет, — она вскрикнула, прикрыла лицо руками и отшатнулась от окна; когда же он остановился прямо напротив неё, она резко задёрнула стору и, отбежав вглубь комнаты, упала в кресла.
Ах, зачем, зачем явился он сюда? Неужто для того, чтоб ей снова мучиться раздумьями? А она-то надеялась, что наконец всё кончилось!
Марья Дмитриевна, тётка мужа, всю жизнь прожила в Москве.
О ней Зофья Казимировна знала мало; ни то, как Марья Дмитриевна провела молодость, ни то, отчего теперь она безвыездно сидит дома, ни даже то, какие у ней есть ещё родственники. Только каждодневные занятия свойственницы были известны Зофье Казимировне, — но в них скрывалось так мало интересного, что, в сущности, она бы потеряла не много, если б ничего не знала и о них.
После завтрака шёл непременный гранд-пасьянс. Медленно переворачивала Марья Дмитриевна карту, смотрела на неё, столь же медленно подыскивала ей место или откладывала в сторону. После обеда она любила вздремнуть, и тогда Зофье Казимировне приходилось сидеть одиноко в комнате. А перед ужином Марья Дмитриевна просила её прочесть что-нибудь: или старый роман, или письмо племянника, полученное с месяц тому назад.
И это — во второй столице России! В городе, о котором Зофья Казимировна слышала столько всего: он-де и праздный, и хлебосольный! Досадно и скучно было ей — и снова накрывали её воспоминания о родных местах.
И нынче до обеда всё было точь-в-точь таким же. Зофья Казимировна подле окна, чтобы не жечь свечей, шила в пяльцах; Марья Дмитриевна занималась своеобычными делами. После каждого стежка, после каждой вырезанной дырочки Зофья Казимировна взглядывала на улицу: делается ли там что-нибудь интересное? Или жизнь там замерла так же, как и в этой душной комнате?
Улица пустовала — странно-тихой казалась она после того, что видела Зофья Казимировна ранним утром; да и сама Зофья Казимировна уже не чувствовала той радости, которой прониклась она всего несколько часов назад. Словно она попала в жаркий день перед грозою, — то ли спокойный, то ли тревожный, но лишённый и движения, и звука.
— Софи, — голос свойственницы развлёк её, и Зофья Казимировна чуть отвернулась от окна. — Софи, подите сюда!
Нет, она никуда не пойдёт: движение на улице притянуло всё её внимание, и не оторвать было взгляда. Снова заметила она офицера на караковом коне, снова приблизился он, снова лицо его она видела, будто стояла совсем рядом… А он тоже взнлянул в окно и заметил Зофью Казимировну, кивнул ей — и умчался прочь.
Ну отчего, отчего он не задержался чуть дольше?
— Софи, что вы не идёте? — проворчала мужнина тётка, — У вас рука лёгкая, а здесь не сходится, помогите.
А ведь считается, — и господин Ильинский не раз говорил ей, — что ежели человек удачлив в карты, то не видать ему счастливой любви.
Прошёл день, второй, третий. Как Зофья Казимировна ни выглядывала в окошко, как ни ждала нового появления господина Ильинского, она всё не видала его, и снова ей делалось грустно.
«Nie kochaj się we mnie, bo to nadaremnie⁴», — как поётся в известной песенке. Напрасно повстречала Зофья Казимировна его в Домбровице, напрасно он приехал теперь в Москву, — всё равно им никак не увидеться. Даже если б она не боялась дурной молвы, и греха, и строгой свойственницы, у неё бы никак не вышло сейчас не только переговорить с ним, но даже хоть одним глазком взглянуть на него. Сегодня же вечером они с Марьей Дмитриевной уезжали из Москвы: по слухам, оставалось совсем немного времени до того, как город сдадут — а о том, что будет с теми, кто останется в Москве, лучше уж и вовсе не думать.
Слуги спешно собирали, носили, укладывали вещи. На кухне гремели медной посудой, во дворе запрягали лошадей; в девичьей громко, словно спешка давала совершенную свободу, спорили о чём-то, и всё в доме двигалось, суетилось, торопилось, гудело потревоженным ульем.
Зофья Казимировна смотрела на сборы, и ей казалось, что она где-то далеко, точно стоит на вершине холма, а все эти люди суетятся внизу; они делают что-то, наверное, нужное — но столь ей непонятное, что едва ли сможет она помочь им. Как сомнамбула, ходила она по комнатам, и опять, — в который уже раз, — поднимались в душе горькие, тяжёлые думы.
Вот уедете она во Псков, в имение свойственницы, и, должно быть, совсем потеряет из виду господина Ильинского.
Хорошо это или плохо?
Хорошо, потому что она избавится наконец от искушения. Больше ничего не будет томить её ночами — а ведь только сегодняшнюю ночь провела она без таких странно-сладостных грёз, — больше ей не придётся корить себя, и искать ответы, и пытаться понять, как получить прощение.
Плохо, потому что у неё нет ни сил, ни возможности изменить судьбу свою. Повиноваться, ехать туда, куда её повезут, — вот и все, что может она. «Ничего не изменишь», — вспомнились Зофье Казимировне слова, которые смогли успокоить её; только теперь они уже не походили на маленького яркого светлячка, пронёссшегося в темноте.
Она обвела взглядом комнату. Сколько раз она бывала в ней за те несколько месяцев, что провела в Москве? Сто, полтораста, тысячу? Столько, что заучила всю обстановку наизусть. Зажмурься Зофья Казимировна, и даже тогда сможет она сказать, что у стены стоят кресла с зелёной обивкой, что рама зеркала чуть треснула и покрылась тёмным налётом, что часы на каминной полке остановились на трёх четвертях двенадцатого… А если выйдет она на улицу, то всё ещё будет помнить и здешнюю полутьму, и приторный запах курительной смолки. И, верно, даже через год или десять лет всё здесь будет по-прежнему: ведь ничего не изменишь!
Ей-же-ей, как всё глупо и постыло! Зофья Казимировна спрятала лицо в ладонях, чуть вздрогнули её плечи, — но ни слёз, ни даже всхлипываний не было: к чему? Она стояла так, замерев, дышала глубоко и чувствовала, что с каждым её вздохом, с каждым ударом сердца течёт, убегает вдаль время, — а всё остаётся прежним.
Из девичьей донёсся звонкий смех, слишком громкий и слишком весёлый сейчас, когда в половине комнат уже было пусто и в зале и в гостиных чехлы на мебели белелись бельмами. «Она смеётся, — подумалось Зофье Казимировне, — ей весело, у ней есть и дело, и что-то новое впереди!»
Да как такое возможно: крепостная девка, крестьянка радуется чему-то сродни свободе, а Зофья Казимировна, — её отец шляхтич, а муж русский дворянин! — принуждена подчиниться судьбе? Право, она сможет изменить что-нибудь, надобно только придумать как.
Вот скажет она Марье Дмитриевне, что не хочет ехать ни в какой Псков… а та ответит, мол, нечего выдумывать, поезжай, куда велено. Или попросит Зофья Казимировна отвезти её обратно в Домбровицу — только кто знает, остался ли дом цел или сгорел, или разрушили его? А может, уговорить отпустить её к мужу? Рассказывал же он, будто доктор какого-то другого полка всюду возит за собою жену. Нет, это уж совершеннейшая глупость: ведь тогда Зофье Казимировне придётся изо дня в день видеть супруга…
Шум на дворе развлёк её и заставил выглянуть в окно. Строптивый конь бил о землю копытом, вскидывал голову, ржал — и всё не давал впрячь себя.
Ах, почему Зофья Казимировна не может так же рьяно противиться судьбе? Почему ей нужно просить и уговаривать? Почему бы, наконец, ей не взять всё в свои руки?
Она сделала несколько уверенных шагов — каждый прозвучал, словно бой часов, — к дверям и вдруг остановилась. Какая нелепица пришла ей в голову!
— Софи, — раздался скрипучий голос мужниной тётки, — Софи, ведь вы уже приказали собрать платье?
Платье? Она даже не думала о сборах, ей вовсе не до того было… И зачем с ней так обращаются, напоминают всё, как малому дитяти?
Решительно, нелепица отнюдь не так нелепа: по меньшей мере, Зофья Казимировна сделает что-нибудь сама, что-нибудь поменяет в жизни. И она, не медля больше ни мгновения, выбежала из комнаты, сбежала с крыльца, за ворота, на улицу.
Свежий воздух, почти крахмально-хрустящий, солнце, которое светило удивительно ярко для начала сентября, широкая улица, — всё это так разительно отличалось от тесных и душных комнат! Там Зофья Казимировна не могла отделаться от давящей безысходности и тоски, здесь же дышалось ей легко и свободно; там она едва могла понять, что делать ей и правильно ли она поступала прежде, а здесь, хотя она всё не разбирала, как до́лжно вести себя дальше, она отчего-то — от того ли, что наконец покинула нелюбимый дом или попросту от того, что у неё больше не осталось душевных сил на новые раздумья, — верила, что уж последний её шаг не был ложным.
Словом, всё обязательно переменится к лучшему, — в этом она нимало не сомневалась.
Деревья роняли золотую листву, и золотыми же нитями-паутинками спускались с неба, — атласно-сияющего, с кружевом лёгких облаков, — солнечные лучи, и огнём свечей горели звёзды на синих куполах и шпиле церкви.
Зофья Казимировна шла по набережной реки, прямо и прямо, не думая, куда приведёт её дорога, — и как же хорошо было не бояться, что заблудишься, что потеряешься в этом незнакомом городе! Казалось, ей и впрямь вдруг открылся её истинный путь, которого она так ждала, о котором так молила, без которого ей было так плохо и горько. И если б могла она дойти до его конца, где, она верила, её ожидало не просто счастье — настоящее блаженство, то ничего, решительно ничего не могла бы она больше и желать.
Ветер подёрнул воду рябью, точно искусный гравер покрыл её множеством мелких штрихов; мутная река бурлила, неслась куда-то, вертела мелкий мусор, — а в сердце Зофьи Казимировны царило такое умиротворение, будто плыла она по широкому, зеркально-стеклянному озеру. И даже окажись она сейчас посреди бушующего моря, — чувство это не притупилось бы, не отступило, не исчезло.
Пусть о ней подумают дурно, — ей всё равно. Пусть отвернутся от неё, станут презирать, пусть сделается она изгоем, — разве не лучше это прежних её страданий?
Она разыщет господина Ильинского, чего бы ей это ни стоило, признается ему, — помнится, ещё недавно хотела она сознаться во всём супругу; глупый, необдуманный, опасный шаг, ведь не способен её муж понять Зофьи Казимировны! — а господин Ильинский, конечно, выслушает её, поймёт всё, что она сказала и что не сказала, нежно и ласково, как умеет лишь он один, посмотрит ей в глаза, а после…
А после, — о, что тогда будет! На минуту зажмурившись, она представила себе всё, о чём грезила во снах; голова закружилась, задрожали все члены, дыхание сделалось тяжёлым и прерывистым. Миг — и всё прекратилось, точно нетерпеливая рука перервала шёлковую нитку. Зофья Казимировна тряхнула головой, отогнала навязчивое наваждение: не время сейчас мечтать и задумываться! Уж если взялась она изменить всё, то надо действовать, а не стоять безвольно посреди улицы!
Она энергически прошлась вдоль набережной, резко остановилась, развернулась, ведомая непонятным ей самой чувством; что-то было не так в её рассуждениях, что-то тяготило её и удерживало на месте так, что она едва могла идти дальше.
Солнце спряталось за набежавшим облаком, и ветер пробирал до костей. Неужели заблуждалась она?
Камни мостовой, неровные, прохладные, скользкие после прошедшего недавно дождя, и ложбинки между ними ощущались столь ясно, будто на ногах у Зофьи Казимировны одни чулки — мягкие туфли, которые она и не подумала сменить на другую обувь, совсем не защищали её ступней. О чём, бишь, она размышляла — о чём-то, связанном с дорогой, и мостовой, и тем, как ступает она на брусчатку?
О глупом, необдуманном, опасном шаге, если память не изменила ей.
Необдуманный шаг… да ведь и решение найти господина Ильинского пришло ей в голову случайно, за какую-то секунду — Зофья Казимировна и сама плохо понимала, отчего, как и когда это случилось. Не то сразу, как только она покинула комнаты, или минуту назад, а, может, оно давно уже зрело в её душе; потому ли, что она услыхала весёлый смех горничной девки, или потому, что ночью она узнала что-то о себе, — и надобно было как-то доказать, что оно верно, что поступить иначе было невозможно и что все её сомнения не имеют совершенно никаких оснований.
Сказано ведь: крепка, как смерть, любовь⁵. Это истина непреложная, ибо читаются слова эти в храмах на праздник; и, значит, усомниться в них будет грехом — да Зофья Казимировна и не сомневалась нимало. А значит, противление любви своей есть самоубийство, а оно есть грех; поэтому, очевидно, не должна она боятся этого чувства, не должна бежать его — а должна как можно скорее приблизить встречу с господином Ильинским.
Но сказано также: жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу⁶. А что делает она? Где же, о где её покорность, с которою должна она принимать и слова, и поведение супруга? Если не хочет он любить её — что ж, такова его воля, которой следует подчиниться… но она не желает ничему подчиняться!
А ещё сказано: каждый из вас да любит свою жену, как самого себя⁷. Самого себя супруг Зофьи Казимировны, верно, любит, и любит крепко; а вот её — её он, надо думать, и не ценит ни во что. Поэтому и он преступает дозволенное, и ничего нет дурного в том, что Зофья Казимировна отплатит ему тем же; а раз ничего дурного нет, то есть только хорошее, и она уж наверное права.
И в другой книге сказано: блаженны плачущие, ибо они утешатся⁸. Немало она плакала, ещё больше слёз скрывала; и утешение обязательно придёт к ней, — стоит только немного постараться. А утешение у неё только одно — то, ради которого и убежала она, то, для которого ищет она сейчас объяснение.
Зофья Казимировна оглянулась. Солнце снова вышло из-за туч, и так же, как прежде, засверкали золотые звёзды на шпиле. Najswiętsza Maryju Panno⁹, наконец-то направила ты дочь свою!
Зазвонили к обедне.
Густой, словно мягкий воск, тягучий, громкий звук колоколов поплыл над городом, шапкою накрывая его; не радостью, не умиротворением наполнял он душу — он нёс ей печаль и страх. Маленькие колокола звенели, и звук рассыпался, потом собирался вновь и взмывал к синему небу; перезвону их, частому, прерывающемуся, будто стук растревоженного сердца, вторили вздохи больших колоколов.
Город, опустевший, замерший вернулся было на миг к своей прежней жизни. Жизнь эта, хотя бесконечно непривычная Зофье Казимировне, теперь казалась именно той жизнью, которой она жила всегда: всегда слышала этот звон, всегда шла по безлюдным улицам, всегда же вдыхала прохладный, свежий, прозрачно-лазоревый воздух. Да только она всё ещё помнила, что́ она замышляла, — и никак не выходило у Зофьи Казимировны расстаться с этою мыслью; ей бы вернуться сейчас домой, к Марье Дмитриевне, в это покойное место с его размеренным течением дня, с неизменными занятиями, — но это значило бы отказаться от своих надежд и чаяний, отвернуться от того, что она так долго ждала…
И слышался где-то вдали, в переулке, ещё один звук — и такою же тоскою, как и звон колоколов, щемил он сердце. Громче и громче делался он, ближе и ближе, — и вскоре совсем перекрыл колокольный звон.
На улице показался обоз с ранеными.
Гремели по камням мостовой колёса телег, стучали копыта коней, мерно раздавались шаги. Говор и смех перемежались стонами, стоны — говором; они сплетались, рождали новый, неведомый доселе звук, и всё было в нём: и жизнь, и смерть, и будущее, и прошедшее, и горе, и радость. Вчера для одних, завтра для других, и сегодня, которое, быть может, разделит этих людей на две части; кто-то будет спокоен потому, что его жизнь продолжится, кто-то — потому, что его уже ничто не сможет потревожить, — но все они, Зофья Казимировна отчего-то ничуть в этом не сомневалась, верят, как недавно и она верила, в то, что всё свершается именно так, как и должно и что всё непременно станет лучше, нежели идёт сейчас. Странное, почти нелепое предположение: Зофья Казимировна прекрасно осознавала его странность, но иного направления её думы принять не могли.
Всё было в этом звуке — и Зофья Казимировна замерла, прислушиваясь к нему. Она точно позабыла, о чём думала и чего хотела, зачем пришла сюда и откуда ушла: такими маленькими, незначительными, почти несуществующими представлялись ей теперь её беды.
Обоз остановился. Первые повозки, уже миновавшие набережную, терялись из виду, последние — ещё не показывались из переулка.
Заминка так резко отличалась от его неспешного движения, которому, казалось, ничто не могло бы помешать, что Зофья Казимировна, на мгновение оцепеневшая, вдруг, словно чья-то невидимая рука подтолкнула её, заторопилась вперёд, к стоящим в голове обоза повозкам; зачем, почему она шла туда — Зофья Казимировна не знала; да, впрочем, она почти весь нынешний день действовала именно так, и ей, после её раздумий, вовсе не хотелось размышлять о чём бы то ни было.
Она чуть ли не бежала, путаясь ногами в подоле платья и неосторожно ступая на неровные камни мостовой. Что-то тянуло её туда, влекло и, вздумай Зофья Казимировна остановиться, она наверное не простояла бы и секунды.
Шаг — ещё шаг — и ещё один, и она встала, как вкопанная, и мелкая холодная дрожь пробежала у неё по спине, и ей вдруг сделалось боязно.
Господи Боже, неужто то, что предстало её взгляду, не видение? Неужели глаза не обманывают её, и, верно, сейчас случится то, чего она не то что бы боялась — то, чего она не желала и то, что непременно помешает ей претворить наконец в жизнь мечты её?
Зофья Казимировна зажмурилась, чтоб отогнать наваждение, и снова осмотрелась. Видно, зрение не изменяло ей: всё такое же лазоревое, с лёгкими облачками, небо было над головою, и речка так же несла серо-мутные воды; и Зофья Казимировна всё ещё видела картину, которая вывела её из былого равновесия.
Против одной из телег стоял молодой, бледный, с подвязанною рукою офицер. Глаза его горели болезненным блеском, — но ни глаза его, ни сам он не могли бы поколебать Зофьи Казимировны. Что ж ей за дело до этого неизвестного офицера, даже если и жаль его?
Подле него, спиной к Зофье Казимировне, стоял господин — судя по тёмно-зелёному платью без эполет, лекарь. Но даже если б она не могла определить занятия его по платью, ей не составило бы ни малейшего труда понять это иным способом: Зофье Казимировне хорошо была знакома и фигура его, с опущенными плечами, и резковатый, сухой и в то же время тихий голос, и сдержанные жесты; словом, всё в нём знала она — хотя и много времени утекло с тех пор, как супруг отослал её в Москву, она не позабыла его.
Он поклонился офицеру и отвернулся от него; взгляд его холодных глаз скользнул по Зофье Казимировне, на миг задержался на ней, — и она отшатнулась, чувствуя, что щёки её заливает горячая краска стыда. Близорукий, супруг её щурился и не узнавал её: он, быстро посмотрев на Зофью Казимировну, уже переводил взгляд куда-то в сторону, — но всё равно ей было не по себе.
Зофья Казимировна отвернулась, прикрыла лицо рукою и побежала прочь.
Как ещё недавно что-то влекло её сюда, так теперь то же чувство отталкивало её от этого места; как не могла она остановиться и не прийти сюда, так и не выходило у неё остановиться и не уходить отсюда; и как не понимала она хорошенько, зачем спешит к голове обоза, так и не давала она себе отчёта в том, отчего ей так хочется поскорее покинуть это место.
Дыхание вдруг сделалось тяжёлым, и холодный воздух словно обжигал, как обжигал взор, который никак не шёл у неё из головы. Мелькали столбики ограждения набережной, ворота дворов, купола церквей, крыльца, ступени, колонны, балконы, вывески лавок, заколоченные окна; всё кружилось, уносилось вдаль, сменялось и изменялось; только Зофья Казимировна едва ли видела то, что окружало её — по сторонам она смотрела редко, а если и смотрела, то взгляд её ни на чём не задерживался.
Что с нею теперь будет? — вот единственное, что волновало и сердце, и душу, и разум Зофьи Казимировны. Чего добилась она своим необдуманным поступком? Как будет смотреть на неё супруг, если, не приведи Господь, узнает всё то, что она передумала и перечувствовала? И, наконец, когда же, как и почему случилось то, что случилось — этот ложный шаг, эта пропасть, которая вдруг открылась перед нею, это гнетущее и вместе с тем сладостное чувство?..
Она остановилась, чтоб перевести дыхание.
И снова тишину нарушил звук, так походивший на биение сердца: звонко и чётко стучали по мостовой копыта, и вскоре Зофья Казимировна увидала всадника.
Он натянул поводья, остановил скок коня подле Зофьи Казимировны и воскликнул:
— Как! Неужели это вы?
Зофье Казимировне тоже хотелось воскликнуть: «Неужели это вы?», но она лишь кивнула едва заметно и, прижав руки к трепещущему сердцу, смотрела на всадника. Он тоже смотрел на неё, молчал и словно ждал, пока она скажет что-нибудь.
Ах, если б могла она забыть недавнюю встречу! Если б не видела сейчас перед собою образ супруга! Если б не появились вдруг в душе её сомнения, которые так старательно изгоняла из неё Зофья Казимировна и которые чуть было не исчезли вовсе! Тогда она непременно бы отвечала господину Ильинскому, а теперь — что могла она сказать ему теперь? Она-де ждала его, и вот в какой час привелось им встретиться…
После того, что Зофья Казимировна увидала в обозе, господин Ильинский казался ей каким-то уж слишком весёлым, и довольным, и здоровым. Хотя ещё несколько минут назад она не осознавала, что, кроме супруга, заставило её бежать этого места, теперь ей делалось совершенно ясно: это были лица, исполненные страдания, стоны, раздававшиеся с одних подвод, и молчание, слышать которое было, пожалуй, ещё тягостнее стонов.
Не простое спокойствие витало над обозом — витал над ним тот дух отрешённости от всей земной жизни, который так чувствуется иногда в доме с тяжело больным человеком. Ещё дух этот Зофья Казимировна чувствовала, когда случалось приходить ей в капличку и останавливаться в нефе возле колонны. Свет лился из витражных окон, беломраморные лица статуй Девы Марии, Христа и апостолов казались подёрнутыми румянцем, и тихо-тихо было там, подле вделанного в холодные плиты пола, надгробия.
А сейчас, перед господином Ильинским, под взглядом его тёмных глаз, былое умиротворение пропало совершенно.
Он так не походил на молодого и бледного офицера с лихорадочным блеском в глазах и осунувшимся лицом: улыбающийся, румяный, свежий, господин Ильинский ничуть не изменился с тех пор, как Зофья Казимировна видала его в Домбровице.
Странно было видеть его таким сейчас. Зофья Казимировна полагала, что и родное местечко, и вся губерния давно разорены: слухи доходили неясные, и она наверное знала только о Гродно; а как от Волынской губернии до Гродненской не сказать, что слишком далеко, то Зофья Казимировна и не знала, что делается в покинутом ею местечке. Москва тоже была в опасности, и здесь уж дело было не в слухах — все хорошо понимали, что будет если не завтра, то дня через два, и город будто напрягся в ожидании беды. А господин Ильинский словно не замечал этого и выглядел ничуть не более обеспокоенным, чем перед балом в Домбровице.
Былое на миг вспомнилось Зофья Казимировне и она бы непременно предалась воспоминаниям, если б господин Ильинский не сказал:
— Право, какая неожиданная встреча.
Неожиданная встреча — и только; слова эти не ранили ножом — они лишь отозвались глухим ударом, и удар этот был и обиден, и болезнен, как пощёчина. Прозвучали они тихо-вежливо: так здороваются, потом беседуют несколько времени, и наконец с облегчением прощаются дальние знакомцы, которые делают визиты лишь для того, чтоб не показаться невоспитанными. Да и смотрел он на Зофью Казимировну совсем не таким взглядом, — мягким, восторженным, обожающим, — каким он смотрел на неё прежде.
Словом, всё, что видела она в господине Ильинском, вдруг пропало. Верно, она заблуждалась, и ничего из того, что она воображала, вовсе и не существовало: не было в нём ни честности, ни благородства, ни безграничной любви к ней; и, возможно, только в снах её и существовало всё это…
Зофья Казимировна кивнула и, медленно развернувшись, побрела прочь. Опять сменяли друг друга картины окружающей жизни, и опять же она не разбирала ничего кругом: слёзы стояли в глазах.
Она шла и шла, миновала какой-то мост через какую-то речку, свернула в какой-то проулок, вышла на какую-то улицу. Потом остановилась, отёрла слёзы, посмотрела кругом: за крышами домов поднималась тонкая, прозрачная, серая струйка дыма; ещё не клубился он, не заполнял весь город, но скоро — Зофья Казимировна была в этом уверена, хотя и не знала, отчего, — Москва должна была оказаться покрытой и дымом, и огнём. Пустой город будет разрушен — как уничтожена была мечта, так лелеемая Зофьею Казимировной; и город этот, ещё сегодня поутру казавшийся ей несоизмеримо от неё далёким и чужим, вдруг сделался ей так же близок, как и местечко Домбровица, в котором она провела всё детство.
Потому ли, что именно здесь она поняла и боль и разочарование, или потому, что, если уж не могло её сердце найти человека, то оно начало тянуться хотя бы к городу, — но ей хотелось остаться здесь, в доме мужниной тётки.
Она вздохнула, опустила глаза и вновь зашагала по мостовой; куда идти — Зофья Казимировна не знала, да и не всё ли равно ей было?
— Зося! — раздался вдруг возглас. — Зося, ангел мой, что же ты здесь делаешь?
Зофья Казимировна подняла взгляд, посмотрела туда, откуда раздавался этот нежный, удивительно знакомый и так непохожий на тот, который она знавала раньше, голос, и увидала своего супруга. Он глядел на неё заботливо-ласково, и весь его вид так и говорил: зачем ты остаёшься здесь, когда тут так опасно?
Зофье Казимировне вспомнилось, что нынче ночью она думала о том, что ей должно упасть перед мужем на колени и вымолить его прощения; но страшно было просить простить её — потому, что он наверное не простит её…
Она сделала два неловкие, робкие шага к нему навстречу; он — несколько быстрых и уверенных, и, когда Зофья Казимировна уронила голову ему на плечо, коснулся губами её щеки. Зофья Казимировна чувствовала, что из глаз у неё катятся градом горячие слёзы, только слёзы не горькие — и радостно, и легко, и светло делалось у неё на душе.
Снова заблаговестили.
Ибо сказано есть: бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся¹⁰… но ей не следует искать подтверждения своим мыслям в священных текстах, потому что ничего, кроме заблуждения, у неё не выходит из этого вынести; как ничего, кроме заблуждения, кроме глупых фантазий, кроме ошибок она и не знала — а ведь надо было просто жить так, как идёт жизнь. Только это было правильно, и только это было хорошо, и, разумеется, теперь, когда она поняла это, жизнь её станет совсем не такою, какую Зофья Казимировна знала.
А может, и нет — только сейчас она совершенно не желала об этом думать.
______
1. Зося, любимая моя (польск.)
2. Часовенку (от польск. kaplica ‘часовня’).
3. Пресвятая Дева Мария (польск.)
4. Не влюбляйся в меня, потому что это напрасно (польск.)
5. Пн. 8:6.
6. Еф. 5:22.
7. Еф. 5:33.
8. Мф. 5:4.
9. Пресвятая Дева Мария (польск.)
10. Лк. 15:10