Без названия

Павел Иванович Сомов редко заглядывал в дальнюю гостиную. Так уж повелось. Эта просторная комната, оклеенная цветными обоями, устланная старинными, кажется ещё времён дедовой военной кампании, турецкими коврами по дубовому паркету, с потолками, богато украшенными лепниной, и настежь распахнутыми в тепло лета окнами, ему не нравилась. Отчасти потому, что здесь любили играть двоюродные племянники, два мальчика пяти и семи лет, которые бегали, суетились и громко кричали, чего Павел Иванович, сказать откровенно, не переносил на дух, отчасти по другой причине: из-за яркого света. Из-за света даже более, чем от беспокойства.

Гостиная выходила окнами аккурат на юг. Стоял июль. А лето нынче выдалось на редкость горячее. Очень уж яркое, чистое, ясное, будто кусок того самого жира на раскалённой сковороде, который растапливала по утру кухарка Авдотья, чтобы готовить завтрак. Свет так пропитал комнату, что паркет, на котором лежали вытянутые прямоугольники солнечных пятен, как раз напротив трёх высоких французских окон, казалось раскалился не хуже пляжного песка.

«По такому босиком и шагу не ступить, – подумалось Сомову. – Горячо!»

Он вынужден был войти сюда. По причине довольно щекотливого свойства. Однако о причине этой мы поговорим чуточку позже, поскольку хочется воспользоваться случаем и внимательно рассмотреть хозяина дома при хорошем освещении. Тем более, что и сам он как будто не спешил. Огляделся, уверенно кивнул, выразив тем самым удовлетворение, что в ранний час гостиная свободна от посторонних, и, сделав несколько широких шагов, устроился в кресле, на которое падала тень малиновой, иранского бархата портьеры.

Павел Иванович без сомнения находился в том замечательном возрасте, который все окрестные девушки встречают смущённой улыбкой и ласковым вздохом, а провожают долгим взглядом, таящим надежду на большее. Высокий статный брюнет, владелец великолепных, заботливо стриженных и расчёсанных усов (не говоря уже о дворянском поместье, уважении и титуле) и гордой осанки был завидным женихом. В поведении Сомова ничто не выдавало осознания этого факта, или желания хоть как-то показать, что он извещён о своих преимуществах и достоинствах. Но Павел Иванович знал. Знал и слегка кокетничал в душе. Только не выдавал себя ничем. Ни интонациями голоса, ни поведением, ни разговором. Заслуга в том – внимательная забота тётушки, что воспитывала его с малых ногтей, с тех самых пор, как судьба осиротила дворянское гнездо, оставив в живых единственного наследника – трёхлетнего малыша. По истечении двух десятков лет нам и посчастливилось застать нашего «малыша» в гостиной, освещённой ярким утренним солнцем.

Сомов, одетый совершенно по-домашнему в просторный халат, вытянул ноги, сбросил сафьяновые тапки, и скрестив пальцы обеих рук, звонко хрустнул костяшками. После, зевая от души, потянулся к столику за трубкой. Трубки эти он буквально коллекционировал и, обладая несметным их количеством, велел другим оставлять везде, и сам разбрасывал где только можно. На столах, трюмо, в шкафах, на подоконниках, каминных полках, а парочка даже была запрятана в чулане нетронутыми с того самого дня, когда Авдотья их туда положила. Открывая крышку резной шкатулки, где хранился табак с инструментами, Павел Иванович был впервые за это утро легонько потревожен. Две дворовые девчушки, явно заигравшись, пробежали под окнами, заливисто смеясь. Чей-то негромкий, но резкий и настойчивый окрик остановил их, позвал, велел убираться. И всё стихло. Как прежде.

Сомов, спешу сообщить вам, был заядлый трубокур. Привычка эта досталась ему не по наследству, не в зрелом, разумеется, возрасте, а именно во время пребывания в полку. Там и засела крепко. Так в молодые годы, и в них одних только, легко и естественно приобретаем мы друзей на всю жизнь и некоторые привычки, а то и пристрастия, что после неизменно сопровождают быт и минуты удовольствия.

Павел Иванович неспешно, хорошо заученным движением покатал щепотку табаку указательным и большим пальцем, вдавил её в отверстие, и поправил изящной красного дерева топталочкой. Достал из правого кармана халата коробок шведских спичек и чиркнул одну. Огонёк, послушный дыханию, потянулся к табаку, зашипел, чуть искрясь, и кудлатый, сизого цвета дымок взлетел вверх. Курильщик переложил меж пухлых губ тонкий костяной загубник, затянулся как следует, замер на секунду, наслаждаясь дивным ароматом, и медленно выдохнул. Дым смешивался с солнечным светом, создавая причудливые переливы, истончался, поднимаясь выше и выше, и, в конце концов, растянулся под потолком едва заметной пеленой, словно ранний туман над озёрной гладью. Понаблюдав за ним, откинувшись на спинку, молодой человек закрыл глаза, начав мурлыкать себе под нос игривую мелодию, узнать которую было трудно. Впрочем, этого и не требовалось. Она говорила сама за себя. Праздность и слабое головокружение от крепкого табака полностью овладели Павлом Ивановичем и сладко убаюкали его в тёплой гостиной.

Вот тут-то наш герой и был побеспокоен во второй раз. Поначалу шорохом шагов, после скрипом открывающейся двери и, наконец, ласковым голосом тётушки, Алевтины Егоровны Мирской:

– Вот и хорошо, – пролопотала она, двигаясь по ковру почти бесшумно и нарушая безмолвие комнаты скорее собственным прерывистым дыханием, чем звуком шагов. – Вот и хорошо, голубчик мой.

Сомов уже встал, был рядом и усадил тётушку в кресло у портьеры, устроившись с трубкой на краю дивана.

– Вот и хорошо, – ещё раз повторила Алевтина Егоровна, оправляя широкий расписной платок на плечах и не сводя с Павла Ивановича внимательного, ласкового взгляда. Тут же, не меняя ни позы, ни ласковости своей, произнесла она голосом тихим, но таким твёрдым, что позавидовал бы и охочий до крика отставной пехотный поручик:

– Жениться пора, милый мой.

И добавила ещё твёрже:

– Пора.