Паралич

Оксана придёт через тысячу вдохов. Или полторы тысячи. Или полтысячи. Нет. Не так. Оксана придёт, когда я снова подумаю те же мысли. Все одну за другой. Каждую мысль. Не позже. Оксана не помнит меня. Не помнит что я есть. Это я поглотил её память обо мне. Как и многое другое в ней. Она накормит меня безвкусной кашей. Не отдавая себе отчёта в этом. Я почти помню её лицо. До аварии я часто видел её лицо. До аварии я питался не кашей. До аварии я умел питаться только едой. Потом когда я уже не видел. Я начал чувствовать. Это как трогать мякоть в тёмной комнате. Это как щупать языком болячку во рту. Так же чувствуешь что-то. Что-то что можешь поглотить. Это даже важнее каши. Каша держит тело. То, чем я питаюсь держит меня. Я поглотил её аккуратность. Сначала я поглотил её аккуратность. Это я тогда ещё видел. Я не был уверен. Не был уверен, что поглотил. А это была её аккуратность. Стала сразу неопрятная. Распустёха. Испугался. Потому что Оксаны на долго не хватит. Надо растягивать. Поглощать редко. Поглощать надо. Иначе не смогу. Раньше страдал что такой. Теперь привык. Это не те мысли. Не надо сбиваться с мысли. Она всё равно придёт. Но сбиваться не надо. Потому что так я отмеряю время. Отмеряю время по своим мыслям. Надо думать что думаю всегда. Так пойму сколько времени прошло. Что было дальше. Дальше поглотил кота. Не кота а заботу о коте. Оксана стала забывать кота. Кормить. Поить. Стал мешать Оксане. Тогда она ещё плакала. Обо мне и о себе. Куда делся кот не знаю. Давно не спал на мне. Значит куда-то делся. У кота было здоровье. Поглотил здоровье. Впитал. Не усвоилось. Хватило, но очень ненадолго. Куда-то потом делся. Я уже не видел. Тогда я уже не видел. Глазами уже не видел. Как давно? Сначала авария. Потом не двигаюсь. Потом не вижу. Как давно не знаю. Потом чувствую новое. Чувствую то, чем питаюсь. Что поглощаю. Что пью из Оксаны. Оксана придёт когда? Когда я все мысли закончу. Не сбивайся. Поглотил что-то ещё. Стала всё время спать и не высыпаться. Чувствую это. Боялась проспать меня. Тогда она ещё плакала. Надо мной. И крутила меня. Чтобы пролежней не было. Сейчас есть, наверное. Привык что тело неуютное. Не двигается и неуютное. Не важно. Это второе. Первое это я. Поглотил ещё что-то. Стала ломаться техника. Я слышал ещё. Она плакала. Что-то ещё. Надо осторожно. Надо чтобы она работала. Иначе не сможет кашу. Каша нужна телу. Но надо что-то поглощать. Иначе не смогу я. Потом поглотил что есть я. Боялся что забудет давать кашу. С ложечки. Даёт. Мыслями далеко. Но даёт. Рефлексами даёт. Мыслями далёко. Думает как наладить жизнь. Не буду это поглощать. Если долго не поглощать это, вокруг… вокруг этого может… может появиться то, что…. что смогу поглотить. Может быть. Нельзя много потреблять. Надолго не хватит. Но сегодня надо что-то. Но надо что-то оставить ей. Как грядка. Она как грядка. Оставлю ей слёзы. И чтобы думала как наладить жизнь. И вокруг этого появится немного опрятности. Смогу снова поглотить.
А вот и Оксана. Не вижу. Не слышу. Чувствую. Вошла. Не пошла мыться а сразу кашу ставит. Это мне. Чувствую что от неё исходит. Перебираю. Работа. С кем-то общается. В телефоне контакты… Да, да, да, это то, что надо! Принюхиваюсь, приглядываюсь, прислушиваюсь всем своим существом, как потерявшийся в заколоченной зловонной темноте несмелый но несломленный луч, настороженно и неотступно сияющий, звенящий как падающая сосулька луч, тяжёлый как облако луч. Ощущаю это, о, как я это ощущаю – на запах колючее, подобно шарфу, связанному конвульсирующими руками ненасытно жарким, знойным, душным, бесконечным, предуборочным, предынсультным летним вечером для кого-то столь нуждающегося в тепле – всё тепло мира в этом колючем шарфе, весь зной – уют последней встречи в нём, уют неумолимого времени. А на ощупь оно мандариновое, как найденные в обжитом молью шкафу последние осколки сокровенного вопроса, сочится оно невесомым соком из еле заметных пор – протуберанцами оно ищет что-то в дряхлом пространстве, и я ловлю протуберанец. А он скользкий, конечно, как не случившаяся беседа, как вставший не с той ноги ребёнок, скользкий как огонь свечи. Нельзя мне терять его – я завишу от него, мне нужен он, и я снова, собрав в себе обрывки, обломки, ошмётки сил хватаюсь за него неуловимыми моими безгрешными отростками – всей чешуёй своей впиваюсь, ложноножками своими впиваюсь, крыльями своими обнимаю. А он горячий, как будто оба мы – песок в не открытой пустыне, и я из песка и он из песка. Этого-то мне и надо! Но он хитёр, и больше не из песка, а только я из песка, а он теперь – обломки гигантских зубов на песке – тысячелетия неумолимо лежащие обломки гигантских зубов – жёлтые, изъеденные кариесом, с кусками налипших дёсен, с невысохшей и по сей день слюной. Но так не пойдёт, раз ты осколки гигантских зубов, я буду пеной морской, этого-то ты не ожидал? Попался, голубчик! Вот ты и внутри меня! Так впиваюсь, и пью, пью, пью и краешком себя чувствую, как снова – не в первый и не в последний раз ломается что-то в Оксане, как становится чуть меньше Оксаны, и плачу в сердце своём, но не могу – или не хочу – или не могу – или не хочу – или не умею остановиться, и пью и пью и пью это. Пью досуха.
Поглотил контакты. Теперь не будет отвечать на звонки. Будет избегать отвечать на звонки. Ей будет тяжело отвечать на звонки. Будет немыслимо отвечать на звонки. Я смогу жить на этом несколько дней. Потом найду, что проглотить.
Ты навсегда моя. Пока я могу.