Купала

Над ночным лугом плывёт Купалова песня: то затухая в стрекоте сверчков, то всплеском звучным наполняет застывшую в тумане пойму реки, будит её ото сна и несётся дальше за прилесок, где осыпается осколками эха у вековых сосен далекого леса. Мерцающий свет луны ласкает крыши спящего села, переливается волнами на укачанных ветром луговых травах, и отражается слепящим бисером от водной глади. Тихо шурша прибрежным камышом, река петляет между холмами и наполняясь легким перезвоном от каменистого берега, несёт свой поток к берёзовой роще у самого села, где с вечера людно, весело, кострище, хороводы, а у берега девушки судьбу пытают— венки Купале по воде сплавляют, песни поют:

Ой на Ивана, ой да на Купала,

Девонька гадала, суженого звала,

Утром с росою, цветы собирала,

Вечернюю зорьку венком уплетала

— Бабушка, бабушка расскажи про Купалу, чего там костер жгут, зачем поют?

В доме погашен свет, и только блики далекого костра, причудливыми тенями, колышутся на стене. Своей замысловатой игрой они завораживают девочку лет шести, будоражат ее воображение сказочными существами. Издалека, приглушенно, то нарастая, то теряясь в луговых низинах, доносится девичья хоровая песня. На лавке у окна сидит бабушка, ждет, когда уснет внучка и смотрит на далекий костёр. Нахлынувшие воспоминания унесли её в далекое прошлое и она не сразу откликнулась на просьбу внучки.

— Ладно, внученька, расскажу, только уговор такой будет, глазки закрой и слушай, тогда Купала в сон придет и судьбу укажет — суженного покажет.

— Да зачем мне суженный, бабушка, я ещё маленькая. Ты мне ещё и про цветок папоротный расскажи. Мама говорит, он волшебный и кто его найдет у того все при все будет.

— Все, да не все, ладно, будет тебе и папоротник, и костер, и Купала. Ну так слушай. Много лет назад жили в одном селе две подружки: Маша и Варя. Уж как дружили, как никто в селе не дружил, прям как сестры родные.

Девочка закрыла глаза и сладко зевнула. Тихий, напевный голос бабушки доносился как бы из далека, а перед ней засверкал ярким солнцем летний день, огромный, до самого горизонта, луг волнами цветов убегал и таял в мареве горизонта. Две девушки цветы собирали, песню напевали:

Цветочек, цветочек приди в мой веночек,

Ромашка к ромашке вплету василёчек,

— Маш, а Маш, ты на кого гадать-то будешь?

— Не скажу, Варь, нельзя, желание спугнуть можно.

— А я знаю за кого свой венок Купале отправлю, могу сказать, хочешь?

Маша промолчала, ничего не ответила. Она знала, на кого гадать будет подружка. Ну и пусть, Купале решать, кому Степан достанется. Уж давно они вдвоем засматривались на Степана. Чернявый, смуглый, видать, цыганская прабабкина кровь еще не извелась; как посмотрит — сердце стынет, ноги не идут, а он улыбнется, подмигнет хитро и дальше идёт.

А поёт как — заслушаешься, на спевках девки умолкают, слушают завороженно. И в работе спорый, никому не угнаться. На покосе всегда первым. Вздыхают мамки, уж больно хорош в зятья, да балованный, вниманием девичьим перебирает.

Маша страсть как хотела в мужья Степана, да не смотрит он в ее сторону, а Варьку уж сколько раз взглядом одаривал, та смеется, мол не нужен он мне, да не верила ей, чуяла, запала Варька на Степана.

А к вечеру у березовой рощи за селом, на берегу речки, парни с девчатами костер разожгли, весельем зашлись, смех да шутки повсюду. Скоро и вечер подошел, стемнело, девки отделились, парням настрого к берегу подходить запретили, у берега на траве сели, венки на воду пустили, свечку в каждом зажгли, пожелание Купале прошептали. И поплыли огоньки в марево ночное, за излучиной скрылись, к Купале на суд. Да не все венки река приняла, многие обратно к берегу вернула, со свечами потухшими, не судьба им в этот год суженного встретить, там и Машин был, поникший, цветом потемневший, судьбой не признанный. Отчаялась Маша, не принял её Купала. Но упрямой была, смотрела на воду и про себя повторяла: «Мы еще поглядим чей Степка будет, поглядим...»

А Варя свой уследила, огоньком ярким первым в ночь уплыл, по душе Купале выбор ее, будет ей счастье. Обрадовалась, в ладоши захлопала:

— Получилось, получилось. А твой венок где, Машка?

Маша грусть с лица смахнула, улыбнулась, к подружке подошла:

— Уплыл мой венок, как иначе, пойдем к костру.

И засмеялась весело, взяла подругу за руку и к костру увлекла, а там уже парни заждались, девчат зазывать принялись.

— А кто из вас девчата первым судьбу испытает, с пламенем сыграет?

Варя им бойко так в ответ:

— Ну коль парни не прыгают то я буду первой. А кто из вас осмелится вслед за мной?

И не раздумывая побежала, легким облаком взлетела, птицею над пламенем пронеслась, и в темноте растаяла. Девчата только ахнули, дух захватило глядеть на полет ее. Огонь нешуточно разгорелся и пламя в рост самого высокого парубка бушевало, но не опалил, не обжег Варю, а значит определил Купала ей суженного. И кто же он, кто следом прыгнет? Мнутся, не решаются парни, хихикают девки, над парнями потешаются. Да вот же, он, Степан, к костру подошел, ладонью пламя тронул и отдернул, лицо прикрыл. Огонь сильнее вспыхнул и уж боязно всем стало, а прыгнет ли?

— Ну смелее, же, Степка, я ведь тебя жду, — из темноты, за костром, послышался голос Варькин.

И решился Степан: “Вон Варя прыгнула, и я прыгну, нравится она мне”. Отошел, постоял примериваясь и, резко разбежавшись, взлетел над костром, огонь разметал, к земле нагнул и к Варе подбежал, ухватил, подбросил высоко, поймал, к себе прижал и зашептал горячо, слова ласковые, мол моя ты теперь навек, нам только вместе прыгнуть, огнем повенчаться. Счастливая Варя, только смеялась радостно:

— А чего не прыгнуть, Степан? Давай!

И взявшись за руки побежали к костру, взлетели, пламя расступилось, пропустило, знать судьба им вместе быть и опять сомкнулось, зашлось буйством яростным. Не каждый решался прыгнуть, не каждый уверен в доброте Купалиной. Забилось сердечко и у Маши, затрепетало испуганно, поняла, что не сможет прыгнуть, венок Купала —не принял, а значит, и обжечься можно, сколько случаев было. А мимо нее уже бежали девчата, парни, прыгали, и кто не обжегся там за костром в пары определялись и обратно вдвоем огнем венчались, пламя к земле прижималось, пропускало. Не все удачно прыгнули, вон Колька Комынный штаны опалил, к речке бросился пламя сбить. Чумной он, везде ввяжется, хоть в драку, хоть в пьянку и в Купалу не верит, развлекаться пришел, вот и пометил его Купала. А где же Степка с Варей, Маша глазами искала — не находила, и только, когда в тень отошла, увидела, как они, взявшись за руки, в луг уходили, а луна им дорожку стелила. И так горько стало Маше, грудь болью изошлась, и ни о чем уже и думать не могла, как о нем, о Степане. Молча вслед им смотрела, плакала, пока ночь их не скрыла. Горько ей, обида накрыла, думать не давала, только одна мысль стучала: “Варька разлучница, меня сгубила, так не будет тебе Степана.” И в село побежала, к бабке Меланье ноги сами несли, и только у двора ворожки шаг замедлила, задумалась, она же ведьма, про это все знают. К ней за помощью часто ходят, но тайком, погадать на кого или приворот сделать. Ворожка поздно ложилась, все снадобья свои варила, и сейчас окошко светилось, знать не спала еще. Решилась, в окошко застучала. “А захочет ли она помогать мне,”— засомневалась, но желание заполучить Степана было столь сильным, что забыла слова мамкины – нельзя связываться с ведьмой, не гоже у темной силы помощь просить.

Не спала Меланья, услышала. Занавеска сдвинулась и глаза колючие, недобрые на Машу глянули, мол чего надо? Жутко стало Маше от взгляда этого.

“Да некогда мне страхом баловаться, — рассердилась на себя Маша, —судьба уходит, Степана уводит.”

— Откройте, бабушка, нужду к вам имею, помощи прошу.

Занавеска задвинулась и вскоре дверь захрипела, и рука шеей гусиной закачалась, в дом поманила. Заколотилось сердце у Маши, пересилила себя, вошла.

В доме света немного было, но разглядела Машка у печи травы пучками развешены, а на столе бабка травяные косы плетет. Чудно как-то — из трав косы. Но не за этим пришла, заспешила, сбиваясь скороговоркой про беду свою сказывала, как обманул ее Купала и Степку другой отдал. Рассказала и заплакала, горько так, понимала, что у подруги счастье отбирает.

— Не жалко подружку то? — Как будто услышала ее мысли Меланья, — ладно помогу тебе, нечего Купале судьбы решать — красивых девчат счастья лишать. Я ведь знаю, как Купалу обойти и судьбу повернуть. Но готова ли ты девка силком его привязать? Будет он твоим, но страдать будет.

— Да, бабушка, помоги, чем хочешь отблагодарю, а страдать он не будет, что ты, ведь любовью своей одарю его, счастлив будет.

— Ну как знаешь, девка. Ладно, слушай, сильнее Купалы только цветок папоротный и только сегодня в полночь явится он. В лес ходи, на медвежий холм, там поляну ищи, но наговор надо тебе особый повторять, а иначе не увидишь цветок этот. Но и этого мало, цветок то прошенный, не каждому явится, как наговор повторять будешь в руках косичку плетеную держи, здесь травы аромата особого, они и тебе силу дадут и цветок привадят.

— Какой такой наговор, бабушка?

— Научу я тебя, повторяй за мной, — продолжила ворожка. И научила Машу наговору колдовскому и в ночь проводила:

— Смотри внимательно, девка, косичку то травяную с рук не выпускай и наговор начинай, как только в лес войдешь, а иначе хоть ночь броди — не найдешь поляну папоротную.

А ведь полночь скоро, спохватилась Маша и бегом через луг к лесу побежала. Далеко лес, надо бы до полуночи к медвежьей горке поспеть. Бежала и лицо Степана видела, как будто он там из лесу ее звал. И с первыми соснами косичку Меланьи перед собой держала и наговор читать стала. Бежала, ног не слышала, луна тропинку осветила, а в чащах темных светлячки вышли, косичкой колдовской выманенные, путь указали. И время стало, луна застыла, только тени деревьев мелькали, как будто летела она, земли не чуяла. А вот и холм заветный, осеклась, застыла. Вон она, поляна, небольшая, в десять шагов пройти можно, соснами огороженная, и папоротник в пояс озером колышется в свете лунном играет. “А где же цветок папоротный? Ах да, наговор повторять надо.” — опомнилась Маша и скороговоркой зашептала: “Цвет цветочек, папоротный сыночек, выйди на полянку луной любоваться, там девонька ждет судьбой забытая…”

И вскоре увидела, как в самой гуще папоротника яркий луч сверкнул, и как будто день зажег, засверкала, засияла поляна многоцветной радугой от цветка необычного. Никогда Маша такого цветка не видела, лепестки все цвета разного и свет от них свой у каждого: у красного — красный, у синего — синий, и так всеми оттенками сверкают. Цветок к ней потянулся и светом напитал, осветилась Маша, сама радугой стала. “ Он это, —мелькнула мысль, — цветочек мой, судьбу мне исправит.“ Но только смотрела, любовалась, сорвать не решалась, уж больно красив, как такой сорвать можно, жалко. Но тут слова ворожки вспомнились, что не на долго цветок явится, засияет, осветит и спрячется, и тогда опять год ждать придется. Зашептала наговор, и шажками мелкими осторожно приблизилась. Свет в глаза ударил, к себе потянул, а вокруг листья зашептали, не трогай цветок, он судьбу леса хранит. Отмахнулась Маша, не затем шла, и времени на раздумья нет, как во сне была, сорвала, к груди прижала, а он поник, свет потерял, но тепло от него ещё шло, мягкое, доброе. Теперь желание успеть загадать надо. Ворожка говорила, он все может, любую судьбу исправит, все выполнит, и зашептала быстро: “Цветок-цветочек, лесной сыночек помоги мне Степана к себе на век привязать и быть ему моим только…”

Обратно бежала счастливая, повторяла: «Мой Степка, мой, теперь только мой».

А веселье у костра продолжалось, пели, танцевали, по парам стояли. Машка к ним подошла и себе шутить стала, да песни девчатам подпевать. А в это время, на лугу, за холмом, в ромашковом поле Степан с Варей целовались, звездами любовались. Да вдруг умолк на полуслове Степан, забыл, о чем говорил, Машины глаза перед ним встали, тянули к себе. Заныло под грудью, забилась тревога, где она? Почему он здесь с Варей. К Маше захотелось, до дрожи, хоть вой, вскочил он, заходил вокруг, застонал. Испугалась Варя:

— Степка, да что с тобой? Чего вскочил то?

Ведь только обнимал ее, голубил, и вдруг как чужой, в глаза не смотрит, взгляд прячет, дергается весь. И вдруг отвернулся, и пошел к роще, к костру, бормотал чего-то, Варю не слышал.

Маша увидела, как Степка из темноты вышел, глазами кого-то искал, конечно же ее и не выдержала к нему побежала. Степан изменился, как будто заболел, глаза блестели, на лбу пот выступил, даже дрожал немного, увидел Машу и к ней:

— Маша, я тебя ищу, будь моею, Маша, — и не дождавшись ответа обнял, прижал к себе и стал целовать жадно. Испугал Машу, напором своим. Но главное он теперь навеки с ней. Так и случилось, к осени и свадьбу сыграли.

Время шло, а счастья у Маши так и не было, другим стал Степан и уже своей привязанностью раздражал, даже пугал. Ругала его, грубила, а он шагу ступить без нее не мог, все следом ходил, хозяйство забросил – кое как отбывал, потемнел весь, ссутулился, постарел. И куда делся тот веселый Степка, любимец села? Варька погоревала немного и замуж вышла, но Степана забыть так и не смогла и обида на него и жалость. Но жизнь свое брала и с детьми отошла, обида забылось, а в сердце сладкая тоска, памятью о нем, так и осталась. А у Маши же жизнь совсем серым окрасилась, ни детей в доме ни радости. Пить Степан начал, а как напьется, из дому уходил, бродил где-то, так однажды и не вернулся, сгинул. А Машка болеть стала, людей сторонилась и со временем с села съехала.

– Вот такая история, внученька, да ты спишь никак? – заметила бабушка, вздохнула и опять в воспоминания ушла.

Купалин костер догорал, тени на стенке совсем блеклыми стали, девочка давно спала крепким сном, а с рощи доносилась грустная, печальная песня.

Колышется лугом белая ромашка.

Полюбила девушка чернявого Иванка,

Но судьба коварная счастье отобрала.

Женщина улыбалась, на костер смотрела, и там, среди парней у костра, виделся ей молодой и веселый Степка, так сладко и нежно целовавший ее в ромашковом поле.

А с того часа, медвежий холм облысел, даже трава на нем не росла и стали его Чертовым звать. Годы шли, пропадал лес вокруг холма, усыхал, птицы там не пели, и зверь стороной обходил.