Горчило вино Победы

Утро Победы настало неожиданно. Ждали, ждали каждый день, уже в самом майском воздухе, казалось, все дышало этим радостным, необъятным, - Победой. Был день как день: черемуха готовилась выбросить из набухших бутонов цветы, скворцы над госпитальным садиком носились туда-сюда в прохладном небе, только все кругом сияли улыбками, и голоса звенели громко, и взгляды были чуточку хмельные. Даже на желтом лице раненного в живот капитана, который лежал в углу и не знал, что не доживет до завтрашнего утра, было какое-то слабое движение губ.

Под вечер приехали шефы с соседнего завода с гостинцами. Врач Юлия Дмитриевна еще раз прошлась по палатам и тоже скрылась за дверями ординаторской, где для медперсонала был спешно накрыт стол и уже раздавался хохот ее мужа, главного врача госпиталя.

Мишка – так называли девятнадцатилетнего татарина Магнавия с первых дней призыва товарищи, не умея выговорить его трудное для русского уха и языка имя, - задержался у парадного входа, присев на лавочку рядом с мохнатыми, но все еще не распустившимися веточками низких кустов акации. На костылях подняться по лестнице было непросто, собственное щуплое тело казалось Мишке тяжелым и неповоротливым. Он вспомнил, как яростно, до бешенства ругался на днях с главврачом, который собрался отправить его с сопровождающим на родину для долечивания. Там, в далекой Башкирии, раненого ожидали голод, абсолютное отсутствие какой-либо медицинской помощи, и вряд ли ему удалось бы выжить. По крайне мере, докторша Юлия Дмитриевна каждое утро заходила к ним в «тяжелую», которую в госпитале называли палатой смертников, и говорила:

- Багманчик! Ты знаешь, Багманчик, что ты счастливчик? С твоим ранением остаться живым! Видно, мама за тебя молилась…

Самого молодого из всех, его она умудрялась приласкать еще и так, прозвищем по фамилии Багманов. Порой слегка ерошила ему отрастающие светлые волосы своей твердой рукой хирурга, пахнущей чистотой. Но на перевязках жалости не знала: засовывала турунду с лекарством размером с детский кулачок в рану на боку:

- Терпи, иначе пропадешь! Тут осколок такого наворочал - нужно чистить все!

И парнишка, скрипя зубами, терпел, хотя не только бок, но все его тело, казалось, раскалялось от боли так, что перед глазами плыли желто-черные круги, а думать было невозможно…

Передохнув на верхней площадке, Мишка с трудом преодолел последнюю преграду, дверь, и дотащился до своей палаты. Тут его ждал удар.

В палате шло веселье: шефы привезли вино, и на каждой тумбочке стояло по два стакана или эмалированной кружке с желтовато-красной жидкостью с острым пьяным запахом. Напитки покрепче, видно, оставили в ординаторской, учитывая слабое здоровье ранбольных. Рядом лежала немудреная закуска – печенье, сухари. Только у Мишкиного изголовья ничего не было. Оживленные мужики оттягивали момент, когда можно будет поднять мутноватого стекла граненый стакан, стукнуть о соседскую побитенькую кружку и выпить за Победу. Сперва надо что-то сказать. Каждому.

- Мишка, ты где пропал? Давай скорей! – крикнул со своей койки сосед, рыжий Женька Петров.

Он попал в госпиталь из-за стертой в кровь ноги, по которой пошло заражение, не по ранению даже. Но в руках Женька держал стакан, где плескались положенные фронтовые сколько-то грамм! А Мишка, получается, не фронтовик?! Что-то ударило парню в голову, он подхватился на костылях и как мог рванулся в коридор.

Медсестра Шурочка шла по коридору, уже близко, неся на обычном своем железном подносе шприцы с набранным лекарством. Мишка в ярости вышиб из ее рук поднос, заорал в растерянное лицо:

- А я что, кровь не проливал?! Я не человек вам?! Не солдат?! Сто граммов пожалели!

Поднос упал со звяканьем, шприцы разлетелись. Мишка что-то кричал матом, брызгая слюной в побледневшее лицо Шурочки. Уже вышли в коридор ходячие из соседних палат, уже хватали обиженного пацана за полы застиранного халата те, кто мог, оттаскивая его от сестрички, а она молча смотрела большими карими глазами, только полные красивые губы как-то жалобно подрагивали.

Шурочку все любили за спокойный нрав и мягкость, за умение одним лишь взглядом укротить самых отчаянных ухажеров. Говорили, что у нее погиб жених еще под Брестом, в самом начале. Не один бравый офицер провожал взглядом ее ладную фигурку в перетянутом бинтиком халате и вздыхал: нет, не ему достанется это чудо!

Мишку увели в палату. Прибежавшая нянечка налила ему вина, что-то приговаривая про наркоз, отшибающий головы ребятишкам, про Шурочку, которая «ведь чистый ангел», про войну проклятую, которая что делает с людьми! Вроде бы все успокоились. Но что-то было уже не так в палате, как-то нарушилась торжественность вечера, и Мишка ночью ворочался, недоумевая, что же с ним такое случилось, что он оказался забыт и обойден среди всеобщей радости. Не только эти мысли мучили его, но в других он не хотел признаться даже себе.

Выписываясь, он зашел сказать спасибо Юлии Дмитриевне. Поблагодарил и ее толстого мужа, Давида Самойловича, хоть тот и хотел отправить его раньше положенного в глушь, на верную погибель. Шурочка в тот день была выходная – теперь хоть изредка медсестер отпускали отдохнуть. Мишка, в тяжелой шинели, с вещмешком, на дне которого лежала его дорожная пайка, и на костылях, уехал на родину. Попутчиков не оказалось, и Давид Самойлович откомандировал для сопровождения незнакомую бойцу медсестру, которая ехала в неведомый край без охоты. Мишка хорошо понимал ее чувства, отказаться не мог: слишком беспомощным оказался он на вокзальном перроне, а потом в Уфе, откуда на перекладных надо было добираться до деревни. Неразговорчивая плотная Клава доставила его домой как положено, проявив умение искать транспорт и договариваться, и тут же отправилась обратно. Матери нечем было даже отблагодарить ее за нелегкие хлопоты.

Мишка восстанавливался долго. Война не отпускала. Женился, у них одна за другой родились две девочки, и ему все снилось, что немцы забрали и уносят дочек. Он просыпался от собственного крика и снова переживал страшные минуты боя. Этот сон повторялся всю жизнь.

А новосибирский госпиталь ему не снился, хотя провалялся он в нем целых три месяца. Последние дни перед выпиской и вовсе старался изгнать из памяти.

Только много лет спустя, когда уже подросли его дочери, он смог честно вспомнить в подробностях события того долгожданного дня Победы в госпитале. Эх, если бы можно было узнать, где же теперь Шурочка!

Девятого мая, выпив с фронтовиками, он обнимал своих девочек, пел с ними военные песни и просил старшую:

- Дочка, напиши за меня о Шурочке! Может, она жива, увидит. Не могу себе простить…

И вздыхал тяжело, и думал. В воспоминаниях глаза Шурочки были еще больше, еще грустнее.

Май 1945 года, Новосибирский госпиталь. Стоит первый справа мой отец, Багманов Магнави Гайнетдинович – Багманчик. Во втором ряду сидит доктор Юлия Дмитриевна, внизу справа – медсестра Шурочка.