Счастье

Однажды в теплый солнечный день в центре города с большого красивого плаката сошло счастье. Оно спустилось на землю, оглянулось по сторонам и мягкой грациозной поступью пошло гулять по улицам.

Счастье шло танцуя. Кого-то одаривало эффектной сногсшибательной улыбкой, а кого-то умело игнорировало. Каждое движение отдавалось легкой дерзостью и ловко показывало свое равнодушие к посторонним взглядам. Впрочем, такое искусное безразличие только привлекало внимание людей, которые тут же присоединялись к счастью и шли рядом, пытаясь подстроиться под движения.

Через некоторое время за счастьем выстроилась довольно внушительная процессия. Впереди нее шли люди со стартовым капиталом и эффектной внешностью. Только не нужно бросаться в них грязным словом, мол, «живете на готовеньком». Совсем нет. Большинство из них – это настоящие работяги, сумевшие использовать свои способности и преимущества, и, в конце концов, исполнить все необходимые движения, которые показывало счастье. Некоторые из них умудрились немного повлиять на походку плакатного феномена, что возвысило их над остальными и впоследствии на них стали равняться.

Но не обязательно среди них были люди с красивой внешностью и капиталом. Находились и те, кто, не имея этих преимуществ, пробивались из низов трудом и энтузиазмом. Как правило, это те, кто сумел реализовать свои идеи. Разумеется, счастье интересовалось далеко не каждой идеей. Оно рассматривало только те, которые могли пригодиться в привлечении людей в процессию и удержанию в ней. Если идея позволяла это сделать, человек, придумавший ее, со временем становился богатым, что ставило его в первых рядах процессии.

Что же стоит сказать о тех, кто шли позади? Конечно же, они тоже были счастливы, но не так, как шедшие впереди. Может, у них было свое счастье? Совсем нет. Счастье было тем же, только без привилегий индивидуумов из первых рядов. Однако «задние» не переживали по этому поводу. Во-первых, они, ни разу не вкусив привилегий «первых», не знали, как страдать об их отсутствии, а во-вторых, они привыкали выполнять простые, не требующие больших усилий движения и им уже попросту не хотелось изучать тонкости сложных движений «первых» счастливцев.

Не у всех получалось выполнять безукоризненные по красоте и элегантности движения, которые с совершенством выполняло счастье. Даже «первые» и те замечали, что в чем-то они «счастливы», а в чем-то нет. Поэтому всем приходилось прилагать усилия для того, чтобы быть счастливыми.

Вся эта огромная и шумная (всем нужно было заявить, что они счастливы) кавалькада продолжала привлекать в свои ряды новых сторонников. Размер и, как следствие, неоспоримость ее принципов убеждали в истинности. Действительно, никто никогда не слышал о каком-нибудь другом счастье. А сказанное, как правило, всегда соответствовало принципам лучезарной процессии.

И вот однажды кавалькаду счастливцев встретил художник. Он стоял на обочине дороги и кистью мазал холст. Творческая дума морщинила его лоб. Сердце шептало подсказки, глаза отмечали услышанное, руки ловко реализовывали отмеченное глазами. Счастье шло шумно с фейерверками и яркими лентами. Но художник не обращал внимания и продолжал рисовать. Лишь закончив, он увидел нескольких человек, рассматривавших его картину. Все, подперев подбородок, со знанием дела изучали ее. Одни хвалили, другие критиковали, третьи снисходительно молчали, изредка позволяя себе что-то сказать.

К удивлению художника, все высказывания счастливцев мало затрагивали идейное наполнение картины. Если хвалили, то всегда отмечали что-то второстепенное. Иногда даже говорили о том, чего нет и в помине. Если критиковали, то многие высказывания вытекали из предыдущих, без какой-либо опоры на само произведение. А первые критики всегда придирались к каким-то мелочам, выставляя их в качестве главных недостатков, не обращая никакого внимания на достоинства.

Вскоре художнику это надоело. Он собрал вещи и ушел своей дорогой.

Один одинешенек, он долго плутал. В голове эхом отдавался шум счастливой кавалькады, дезориентировавшей его своим непониманием. Он даже перестал слышать шепот своего сердца. Со временем в одиночестве и в тишине художник вновь почувствовал знакомое ему знание, достал кисть и начал писать.

Так к нему вернулось былое мастерство. Сердце шептало очередные мотивы, глаза отмечали ранее невидимые тонкости, движение рук говорило о наработанном годами мастерстве.

И вот из-под его кисти начало рождаться новое особенное удивительное по своей цельности произведение с довольно простым сюжетом, но затрагивающим все аспекты прожитой и выстраданной им жизни. Художник удивлялся самому себе. Картина его не походила на предыдущие работы, но при этом вмещала в себя уже высказанные ранее элементы, только поданные в новой форме. «Тот же новый я»!

Он продолжал лихорадочно рисовать. Сердце постоянно нашептывало ему новые идеи, глаза отмечали элементы, которые можно было улучшить, руки послушно выполняли отмеченное глазами. Художник уже не понимал, сколько пишет, не знал, когда сможет закончить, лишь продолжал слагать тонкий шепот своего сердца. Что-то заставляло его писать дальше, что-то заставляло вести каждый элемент к своему совершенству.

Но ничто не хотело быть совершенным.

В какой-то момент кисть выпала из его руки, глаза отказались выискивать шероховатости, сердце перестало шептать, и он в бессилии сел на землю.

Мысли гнались в нем, велели взять кисть обратно и продолжить работу, ведь он же художник! Но вдруг прозвучал неожиданный вопрос: «А почему я художник? Разве я с рождения был им?» И тут к нему пришло простое понимание, что на определенном этапе жизни он сам определил себя художником, но то, что существует с самого рождения и до этого момента художником не является… Только после этого его глаза были готовы увидеть последнюю созданную им картину.

Все тот же холст, на нем новое, будоражившее когда-то ум произведение. Только уже не хотелось искать совершенства в отдельных мазочках, не хотелось отмечать про себя «вкусные» интересные элементы, выискивать и отмечать в них свое возросшее мастерство. Вместо этого художнику стало доступно другое – способность видеть целое. Это дало ему возможность взглянуть на картину иначе: осознать ее и собрать каждую крупицу воедино.

После осознания произведение обрело вполне определенное название. Только не было нужды произносить его вслух. Художник созерцал. Созерцал то, к чему шел годами, что в процессе работы выжгло в нем все накопившиеся ненужности, что стало для него собственным неповторимым маленьким счастьем.