Сон в Рождество

Фёдор Ильич завершил рабочий день. Долгий, осточертевший и самый что ни на есть праздничный. Минут десять назад, едва дослушав незатейливые стишки избалованной ребятни, опустошил атласный мешок, а теперь вот, стягивая колючую вату с подбородка, вышел из особняка на Пятницкой. Морозец, пахнущий ладаном, приятно щекотал ноздри, наполнял улицу искристым туманом, в котором, подсвеченные прожекторами, янтарно горели купола Троицы. Перекрестившись, Фёдор поспешно сменил дедморозово одеяние на бесцветный пуховик, затолкал лицедейское «обмундирование» в сумку и, по-старушечьи сутулясь, двинулся к метро.

За углом, в магазине, высмотрел бутылку дешёвого итальянского вина. Название на этикетке звучало так приятно, что ласковые мысли начали уютно гнездиться в голове, посвистывать, словно весенние воробушки, и предвещать ленивый рождественский вечер. Дилетант по характеру, Фёдор Ильич наслаждался всем, что попадалось под руку, и о последствиях тревожился редко. Правда, в вагоне, спохватившись ни с того ни с сего, вытащил из кармана квитанции, подписанные клиентами, но, пересчитав, тут же сунул обратно и окончательно расслабился.

Поезд выплюнул его в тёмные закоулки Чертаново, где уже ничто не могло напоминать об идиотском халате, дурацкой бороде на резинке и сопливых детишках, что капризничают, верещат целыми днями и требуют подарков. Не смущали Фёдора Ильича ни заледенелые тротуары, ни крики подгулявших граждан, ни бумажки с надписями: «Просрочено» и «Повторно», которые он нехотя выгреб из почтового ящика. Миновав сломанный лифт, Фёдор кряхтя поднялся по щербатой лестнице на второй этаж и отпер дверь.

Только тут, перешагнув порог, в тесном, пахнущем солёными огурцами и пылью коридоре, он почувствовал себя странно. Какая-то нежить резко пошевелилась в сердце и, одновременно, неуловимая тяжесть вдруг прихватила его. И предчувствие, вроде бы. Фёдор Ильич внезапно ощутил незначительность, мимолётность происходящего, которое, как старый год, да, в общем, как и всё на этом свете, близилось к своему неизбежному завершению. А завершение обещало быть прекрасным. Оно прям сулило новые дали, новые впечатления, да что там, новую жизнь, ту самую, ради которой и терпел Федор Ильич временные невзгоды теперешней. Боже, как она будет хороша, эта новая жизнь…

Старик замер на минуту, почувствовал, как отступает ненасытная одышка, как тепло дома ластится к его коленям и блаженная улыбка растекается на обветренных, потрескавшихся губах. Не снимая одежды, не разуваясь, прошёл на кухню, расстегнул суму и выставил бутылку на стол. Осталось только отыскать чистый стакан.

И судьба благосклонно подсунула Фёдору Ильичу стакан. И штопор. Последние препятствия на пути к счастливой жизни рухнули, как песочные замки. Пробка вскрикнула: «Хлоп!» Фиалковый аромат и его рубиновый плеск сорвались с зелёного горлышка и до отказа наполнили прозрачную глубину гранёного стекла, выбросив загадочные искры в свет электрической лампочки.

Вино и язык, словно закадычные приятели, – да что там приятели! – как любовники схватили друг дружку в объятия, радуясь долгожданной встрече. Кадык Фёдора задвигался медленно и самозабвенно, а тёплый тосканский блюз погнал кровь на самые-самые кончики пальцев, вернул обратно и плавно разлил опять. Рука, чуть подрагивая, вновь наполнила стакан. И горячая волна…

Фёдор Ильич откинулся на спинку стула, сомкнув веки. А мысли щебетали, щебетали, щебетали.

Разбуженное ими старческое воображение подхватило хозяина, понесло далеко-далеко на юг, скорее всего на окраину то ли Орловской, то ли Калужской губернии, в укромный степной уголок. О нём, уголке этом, Федя когда-то грезил с вожделением, как влюблённый о зазнобе, как охотник о метком выстреле, как школяр о каникулах. Здесь, преодолев одним махом вёрст полтораста, мысли птицами пронеслись над свежескошенным лугом, сделали круг и шёлково-мягко опустились на берег тихой речки, заросший камышами. Сделалось по-июльски солнечно и ласково. Дремотный ветерок пригнал запах ядрёного кваса и пшеничного хлеба. Огромного такого хлебного ломтя, печёного на углях до хрустящей пушистой корочки. Травушка вокруг расстелилась ковром изумрудным, воздух напоился духом цветочным и перламутровой дрожью жаворонковых трелей, что взмыла в синеву на недосягаемую взгляду высоту.

Вдруг!

Голоса послышались Фёдору Ильичу. Множество весёлых женских голосов… Он насторожился.

А голоса всё ближе, всё звонче. И, на тебе, как вихрь, плотные, упругие, будто зрелые антоновки, вдруг повыскакивали из-за камышей деревенские девки. Целой гурьбой! Смеясь, переговариваясь, задирая пухлыми руками юбки выше соблазнительных колен… готовые сбросить одежды наземь и кинуться в воду, но… ахнули разом, замерли в смущении.

А в глазах-то – бешеные огоньки так и пляшут, так и подпрыгивают. Лица у всех конопатые, щекастые, румяные – расцеловал бы. Да разве догонишь! И Фёдор, подбоченившись, гоголем выгнув грудь, встретил их взглядом гордым, несколько даже насмешливым. А после вскинул разом обе руки, вложил пальцы в рот да ка-а-ак выдохнул, как огласил округу диким, таким залихватским свистом, что девки вздрогнули все как одна, взвизгнули и, развернувшись, словно стая лесных пичуг, унеслись обратно за камыши… И долго, долго ещё слышались их крики, визг и хохот.

Фёдор Ильич, насладившись отчаянно живописным видом крутых девичьих задниц и голых розовых пяток, остался доволен. Ах, как доволен!

Но тут же всхрапнул истово, глотнул слюну и, по-телячьи мотнув головой, открыл глаза. Видение пропало, а сердцу всё ещё не сиделось на месте. Казалось, оно расхаживает в груди туда-сюда, туда-сюда, будто злобливая тёща, и что-то нечленораздельное бубнит себе под нос. Фёдор прислушался. Странно, что вместо бормотания собственного сердца ему почудился какой-то звук в комнате. Шёпот не шёпот, стук не стук, не понятно. Но звук не унимался. Фёдор Ильич опять тряхнул головой, чем вызвал в ней лёгкое кружение, и нечаянно глянул на пол. Там ленивым, но ясным пятном разлеглась его тень. Не шевелясь, казалось бы. Но вот! Глаза Фёдора загорелись испугом… тень задвигалась. Словно очнувшись, она заворочалась и, приняв форму неуклюжей птицы, потянулась в сторону комнатной двери. Фёдора Ильича будто качнуло, как только наваждение взмахнуло крылом, отрываясь от того места, где должно было оставаться недвижимо. В спине заныло, в животе похолодело. Тем временем тень юркнула в узкую щель под дверью.

Он глаз не мог отвести от этой тёмной полосы, едва различимой в сумерках. И ждал. Чего? Да кто ж знает! Ни трезв был в этот миг Фёдор Ильич, ни пьян, ни жив, ни даже мёртв ещё, а просто оцепенело уставился на щель. И дождался.

Дверь распахнулась так, будто её ударили ногой. Навесы взвизгнули истерично, а латунная ручка со всего маха врезалась в стену, порвав обои и раздробив штукатурку. И пока кусочки мела ещё летели и сыпались на пол, яркий, почти ослепительный свет полыхнул, отшвырнул темноту комнаты, как простыню, и в проёме явился… чорт.

Сомневаться, что это был именно чорт, не приходилось. Всё было при нём: рогатая голова с пятаком и поросячьими глазками-бусинами, длинный, что плеть пастуха, хвостище, кривые ноги с копытами и лапы, какие-то кошачьи, длинные, когтистые. Весь лохмат, как драная шуба овдовевшей соседки. Вылитый чорт.

Внутренности Фёдора Ильича сжались в тугой комок и подпрыгнули ему прямо в горло. Выпучив глаза и уже задыхаясь выловленной рыбой, он нехотя размахнулся и швырнул стакан. Тот послушно врезался в притолоку, брызнув во все стороны осколками. Лампочка над столом щёлкнула и потухла. Не от страха даже, а само-собой как-то Фёдор зажмурился.

Наступила тишина.

Тут голос, едва различимый, но от этого не менее въедливый, произнёс:

– Где спички?

Фёдор вздрогнул, приоткрыл глаза, но не увидел ничего, кроме тьмы кромешной.

– Спички, – настойчиво повторил голос.

И не разобрать, где звучит, в голове или снаружи. Рука нехотя потянулась к ящику стола.

– Вот, – ответил он в неизвестность.

Вспыхнул огонёк и ярко запахло селитрой. Кто-то зажёг не пойми откуда взявшийся огарок свечи и аккуратно поставил на стол.

При свете этого огарка Фёдор Ильич сразу успокоился, ясно осознавая теперь, что сердце металось не зря, глубоко, натяжно вздохнул. Стараясь не отводить взгляд от крохотного огонька, он слабо перекрестился и тихо спросил:

– Что, уже всё?

Голос ответил:

– Ещё нет.

Где-то за стеной у вдовой соседки заухали часы: «Бом! Бом! Бом!..»

Фёдор окончательно обмяк, отрешённо считая удары, и чувствовал с наслаждением, что каждый звук, словно ласковый пёс, тычется холодным носом в его усталое сердце.

«Бом!» – двенадцатый раз произнесли часы.

И голос сказал:

– Теперь всё.

– А на речку можно?

Фёдор Ильич уже зал ответ.

Себя не помня, он отчаянно расхохотался, сорвался с места, и со всех ног кинулся в камыши, за девками, смех и крики которых всё ещё…

Гость задул свечной огарок и, не меняясь в лице, смотрел, как старик, не открывая глаз, наоборот, жмурясь, будто кот на солнцепёке, ещё уютнее развалился на стуле. Вытянул ноги, свесил руки и улыбнулся. И, не переставая блаженно улыбаться, будто заснул. А слюнка, вытекая из его рта на край подбородка, прозрачной ниткой сорвалась в темноту рождественских сумерек.