Сон и явь

Жюли вглядывалась в темноту зеркального коридора, в котором плясали насмешливые огоньки свечей, и не могла рассмотреть ничего, кроме собственного лица — бледного, точно снег в эти январские морозные дни. Верно, что-то она сделала не так, как велела ей нянюшка, и оттого жених и не показывался в зеркале. Отражения множились, коридор убегал вдаль, глаза слипались; в ушах всё ещё звучала зловещая песня про богатых мужичков, под которую вытащили колечко Жюли, и той делалось не по себе.

Часы пробили полночь. Они стояли в зале, отделённой от комнаты Жюли длинной анфиладой, и бой их звучал не то кряхтением, не то кашлем, не то стонами. Тёмная ночь витала здесь, над набережной Мойки, залетала в высокие окна особняка, пряталась в уголках спальни Жюли.

Весь дом: родители, братья, даже прислуга — сейчас, должно быть, мирно спал, и только она ещё не ложилась.

У Жюли было важное дело.

Тринадцатого декабря минувшего года жених её, Александр Нечацкий, как-то странно распрощался с ней после вечера — шли Филипповки, и балу дать было нельзя. «На веки вечные прощайте, — сказал он, — и простите за всё!» Тогда она не придала этому ровно никакого значения — в самом деле, глупо переживать из-за каждой меланхолии, нашедшей на этого впечатлительного юношу. Он ещё говорил что-то о графе Сперанском, о Зимнем, о манифесте, но Жюли терпеть не могла настолько серьёзных бесед и половину пропустила мимо ушей.

Двадцать шестого декабря того же тысяча восемьсот двадцать пятого года господин Нечацкий не явился на бал, который давали её родители и на который его, разумеется, пригласили одним из первых. Ни письма, ни записки, ни даже лакея со сведениями о себе он не прислал, и вот уже вторую неделю Жюли не находила себе места.

Обновить туалеты? Нет, маменька, не хочется! Прогуляться по Бульвару? Ах, батюшка, оставьте! Да не больны ли вы, барышня? Что ж все привязались, право слово!

Поэтому теперь, в Святки, она надеялась узнать хоть что-то о суженом. Не ответили зеркала, луна тоже молчала, словно хранила страшную тайну; только подблюдная песня предвещала смерть — но такой конец не нравился Жюли.

Она вздохнула, отёрла выступившие слёзы. Цепочка с крестиком словно сама собой — руки дрожали, и Жюли едва сознавала, что делает, — упала на стол, пояс соскользнул с ночной рубашки; Жюли положила под пышно взбитые подушки серебряный гребешок. Что ещё говорила няня?.. Кажется, помянуть чёрта?..

Жюли не могла — решительно не могла даже открыть рта для произнесения эдакого слова! Она слишком хорошо воспитана, чтобы чертыхаться вслух. Где видано, чтобы княжна из старинного рода ругалась, как на базарной площади?

Но если это поможет Александру? Если иначе не узнать ей, что случилось с ним? Видно, ничего не попишешь.

— Le diable, — прошептала она, и, не молясь, упала на постель.

Жюли с аршином — зачем, зачем взяла она его с собою в путь? — в руках идёт… нет, вернее — парит, точно птица, над Петербургом. Вот Зимний дворец и колонна с ангелом. Вот — памятник Петру Первому. Конь встаёт на дыбы, ржёт, готовый сорваться с места — но Жюли уж далёко, она не увидит этого. Вот — стрелка Васильевского острова, а чуть поодаль — ещё остров.

Шпиль золотой иголкой врезается в ярко-голубое небо. Остров охватывает пояс стен, звездою распластавшихся по земле. Жюли снижается, ступает на мягкий снег, проходит внутрь крепости.

Почему она здесь? Почему не дома, не в театре, не на бале? Почему идёт куда-то, сама не зная, куда? Жюли не знает — да и незачем ей сейчас думать об этом, да и не хочется вовсе. Будто ведомая заботливой рукой движется она вдоль однообразных строений, мимо караульных, которые не замечают её, и ничуть не боится заплутать в незнакомом месте.

Вот подходит она к невысокому зданию; полукруглые окна с решётками щурятся, и дверь, такая же скруглённая сверху, распахивается огромным ртом. Жюли ахает: холодом и сыростью веет оттуда, затхлый — неживой — воздух вырывается наружу и, точно схватив её, тянет за собой, туда, откуда он только что вылетел.

Высокие своды теряются в полутьме: окна — под потолком, и неяркое зимнее солнце едва попадает сюда. Слышатся голоса; они зовут, ропщут, стонут, как стонали часы этой ночью, — и среди них Жюли разбирает один, громче и отчётливее других.

— Юлия Павловна! — кричит ей Александр. — Юлия Павловна, вы знаете, что делается?

— Нет! — отвечает она. — Где вы, Александр Андреевич?

Он молчит, а потом вдруг появляется перед нею, точно вырастает из-под земли. Худой, с болезненно горящими глазами, взъерошенный, говорит он одно только слово конец и исчезает.

От духоты темнеет в глазах. Всё кружится, плывёт, искажается — и крепость пропадает.

Больше полугода прошло с тех пор.

Сибирские сосны поднимались к небу, лазоревому, как во сне Жюли. Дальний путь — недаром снился ей аршин! —уже пройден, но осталось не меньше. Юлия Павловна Нечацкая ехала по этапу за ссыльными, за осуждёнными повстанцами, — за своим супругом. Это — конец, это — смерть её для общества, для знакомых, для свойственников и родственников.

Но это же — и начало новой, неизведанной жизни.