07. Ад. Дядя Кока

Странное дело, но дядя Кока лишь ушибся, спрыгнув с ковша. Ни трактора, ни мусорщика, ни крыс рядом уже не было. Он встал, оглянулся, обвел печальным взглядом все тот же унылый мусорный пейзаж и побрел сам не зная куда, обходя работающую технику, ревущие краны, разгрузочный терминал...

Прошло несколько дней. Укусы по-прежнему ныли и саднили, особенно по ночам. Дядя Кока многое понял, к кое-чему уже начал привыкать. Он выбрал себе тихий, не хоженый техникой участок свалки. Тут не так сильно воняло, было поменьше живности. Где-то раздобыл брюки, свитер, нехитрую обувку, не Brioni, конечно, но по ночам грели не хуже. Из старой, поломанной мебели соорудил себе что-то вроде навеса со стенками. Там и хоронился, размышляя. Часто плакал, вспоминая жизнь земную. Нет, он скучал не по роскоши, в которой утопал, не зная, чего еще пожелать, и не по беспределу, чинимому им многие годы. Он плакал от стыда, жгучего, испепеляющего сознание стыда за то, что безнаказанно творил многие годы. За то, что ходил по людским головам, за то, что обагрил руки человеческой кровью, за то, что в безумной погоне за прибылью распродал, разворовал, растоптал все то, что было доверено бережно хранить и приумножать.

А еще голод, даже не жажда, а нестерпимый голод истязал его сутками, отнимая все силы. Ему снились то изысканные яства, то простая еда. Вот она – дымящаяся, светящаяся изнутри золотистым светом, вареная картошечка. А рядом огурчик, маленький в пупырышках, темно-зеленый красавчик, так и просит надкусить его с громким хрустом, растворяясь на языке солеными ароматами пряных трав. Тут же на тарелке - серо-розовый кусок селедочки в винном соусе, терпеливо ожидает своей очереди. А во главе этого великолепия – черный, тонко порезанный хлебушек. Мучительный аромат теребит ноздри, сводя с ума. Глотая тягучую слюну, дядя Кока протягивает руку, чтобы надломить кусочек хлеба и обмакнуть его в соус, а потом, вожделенно закрыв глаза, положить в рот и, посасывая, долго смаковать непередаваемую симфонию вкусов и запахов. Но как только руки касаются хлеба, он тут же плесневеет, обрастая серо-бурой коркой, картошка чернеет, покрываясь зеленой слизью, в разложившейся селедке копошатся мелкие белые опарыши... Дядя Кока в ужасе, с отвращением отталкивает от себя тарелку, сглатывая голодную слюну. Еда во сне всегда разная, а сюжет один и тот же: все приходит в несъедобное состояние, стоит только прикоснуться. Мужчину будит среди ночи собственный надрывный плач, он вскакивает, в бешенстве круша свое нехитрое укрытие, потом опускается на землю и начинает тихо, обреченно скулить.

Устав бороться с голодом, дядя Кока с некоторых пор начал ходить на станцию разгрузки и ковыряться в недавно привезенных отходах, выискивая полупустые упаковки от молока, йогурта, перезревшие плоды, овощные и мясные очистки. Подобную картину он часто видел в той, земной жизни. Проезжая в бронированном лимузине по улицам города, дядя Кока сквозь затемненные окна не раз с безразличием наблюдал как люди, между прочим, его избиратели, вот так же ковырялись в мусорных баках в поисках еды, одежды и много еще чего, на что не хватало пенсий, зарплат, копеечных социальных выплат. Главной проблемой было вовремя увернуться от манипулятора, иначе можно было легко уехать на кране на одну из далеких мусорных вершин.

Иногда ему везло в поисках пропитания, и попадалась вполне свежие, недоеденные остатки пищи. А однажды, вообще, случился праздник – он нашел целую коробку конфет, и плевать, что они были давно просроченные, с белым налетом. Эту находку он берег, экономил, в день надкусывая только самую малость. Долго смаковал кусочек во рту, не решаясь проглотить, все боялся, что больше ему так не повезет.

Однажды, это случилось через несколько недель, после того, как свалка стала обиталищем дяди Коки. Среди ночи его разбудили чьи – то прикосновения. Кто-то робкими, несмелыми движениями, прикасался в рукам, пробегал вдоль туловища, подползал к лицу, ежесекундно принюхиваясь и щекоча жесткими усами. «Крыса!», - эта мысль паникой взорвалась в мозгу. Первым желанием было отшвырнуть от себя грызуна, пока хищные зубы не впились в глотку. Он не встречал зверьков с того памятного вечера возле трактора. Но тут вмешался более мощный инстинкт – голод. «Лежи тихо, не дыши, замри и подпусти ближе!» - скомандовал он мозгу. Зверек обосновался где-то в районе плеча, все больше смелея, принюхиваясь к лицу и уже пробуя куснуть свежую плоть. Резким рывком дяде Коке удалось схватить грызуна за шею. Это был небольшой крысенок. Он отчаянно пищал, пытаясь извернуться и укусить, стискивающие шею сильные пальцы.

Не долго рассматривал мужчина свой трофей. В следующий миг, удерживая крысенка другой рукой за мягкое шерстяное брюшко, он без труда оторвал голову и замер, уставившись на подрагивающее в конвульсиях тельце. Дядя Кока никак не мог решиться начать трапезу. Где-то среди потаенных извилин его мертвого мозга голод и отвращение, два старых врага, вели между собой смертельную битву. Голод победил, и мужчина, закрыв глаза, начал рвать зубами серую шерстку. Рвал и сплевывал, рвал и сплевывал, до тех пор, пока не почувствовал языком теплое мясо. Первый крысенок дался ему тяжело, это потом он научится ловить их и мастерски освежевывать, утоляя голод. А в первый раз, справившись с тушкой, дядя Кока, помимо сытости, вдруг остро ощутил странную смесь отвращения и жалости к самому себе. Он ненавидел себя за то, что сделал, и еще больше ненавидел необходимость испытывать муки голода.

Размазывая по лицу крысиную кровь он опять заплакал, рыдая в голос, и вдруг впервые обратился к Господу: «Ну прости ты меня! Неужели тебе недостаточно моих мук?! Я давно во всем раскаялся, я все понял! Я все осознал! Дай ты мне покоя уже...» - кричал он сквозь слезы, глядя в черное беззвездное небо, видневшееся среди, грозно нависающих над ним, мусорных вершин.