06. Пикник на погосте

"Бойтесь мечтать – мечты сбываются".

Не зря – ох, не зря! – мудрый Марк Твен предостерегал от мечтаний. Да, кто ж когда слушал мудрецов?!

Люди мечтают. Все. Кто о возвышенном и прекрасном, кто о низменном и ничтожном. И кажется им, что нет на свете ничего желаннее, чем их сбывшиеся, наконец, мечты. И молят они о том, кто бога, кто дьявола. Кто никого не молит, сам потеет.

Так ведь, что любопытно, сбываются мечты-то. Стараниями ли высших сил, или самих человеков, но сбываются. Кстати, не так уж редко.

Вот только, едва ли не каждая сбывшаяся мечта порождает разочарование.

Отчего так? Не оттого ли, что мечта, облачённая в слова и высказанная в молитве кому-то всемогущему, или в пьяном разговоре своему приятелю, всякий раз лжива. Истинная же, таится в самых тёмных уголках души. Там, где обычно обитают демоны.

А счастливчики возмущаются потом: "Как же так! Ведь, не о том я просил! Не этого хотел!"

Да, этого, дружок. Именно этого.

Кто-то всемогущий откроет потрёпанную тетрадь и поставит очередную галочку в графе "исполнено".

Давай, дружок, мечтай дальше…

Следуя за собакой, Зинин сам не заметил, как вышел к воротам. Баргест пропал. Вот только что был, и вдруг исчез, оставив у земли клок таящего тумана. Лёха не удивился. И внимания-то особо не обратил. Да, что там! Увидав заветные ворота, он так обрадовался, что даже не сразу заметил – наступили сумерки. Самые настоящие предрассветные сумерки! Было ещё недостаточно светло, но дорожка, ведущая к деревне, виднелась отлично.

Зинин рванул по ней, едва ли не бегом. А утро, тем временем, словно спешило наверстать упущенное. Светлело на глазах. Проклятая тьма отступала, а с ней вместе проходила та эйфория какую испытал, осознав, что выжил и выбрался. Мысли о четырёх трупах, оставшихся за спиной, оказались тяжелы и муторны, как похмелье.

Никто из них не был ему другом. Никто не был близок. Скорее – наоборот. Временами Лёха их ненавидел. Всех. Даже Нику, которую любил, и которой, пусть не нарочно, но сам, своею рукой проломил череп. Ненавидел, да. Но, никогда не желал им такой участи! Ведь, не желал же!

Или, все же?..

Нарастали злость и раздражение.

Когда мощённая дорожка вывела, наконец, к мёртвой деревне, холодное осеннее солнце уже зависало над лесом.

Дом сторожа – неказистую, но явно жилую избу – заметил сразу. Как и самого сторожа. Тот сидел на крыльце, покуривая свёрнутую из газеты самокрутку.

Злость, между тем, разрослась до истеричной ярости.

Зинин пинком распахнул покосившуюся калитку. Крикнул:

– Вы видели костёр?! – хотел, чтоб вышло грозно, а получилось визгливо.

Сторож выдохнул целое облако густого сизого дыма. Запахло жжёной бумагой.

– И тебе доброго утречка, парень! Костёр, говоришь? Хм… А, я уж думал вы там лес запалили.

Лёха почувствовал, как кровь приливает к лицу. Сжал хилые кулаки.

– Вы видели, и ничего не сделали! Ничего! Вы же могли вывести нас оттуда! Это из-за Вас все погибли! Слышите меня?! Все погибли!

Сторож прищурился.

– Слышу, не кричи. Во-первых – не все. Ты-то вон живёхонький. Во-вторых – ты меня сейчас обвиняешь, чтоб себя не винить. И в-третьих – не мог я ничего сделать. И ты не мог. Против этой силы мы с тобой, что цыплята против хорька. Не вини ни меня, ни себя. Скажи-ка лучше, как тебя звать-то?

– Алексей, – нехотя и не сразу ответил Зинин.

– Алёшка, значит. Ну, а меня Степанычем зови. Давай-ка Алешка, – Степаныч похлопал по крыльцу рядом с собой, – садись. Поговорим.

Вот, вроде и не сказал-то ничего особенного, а переполнявшая ещё минуту назад ярость вдруг улетучилась, как воздух из надутого шара. Зато, накатила усталость. Свинцовая и сонная. Лёха и впрямь почувствовал нестерпимую потребность опустить куда-нибудь зад.

Крыльцо, когда-то добротно сколоченное, ныне прохудилось. Серые, трухлявые доски вызывали обоснованные сомнения в прочности. Степаныча, однако, это обстоятельство, судя по всему, нимало не заботило.

Лёха, пристроившись с краешка, искоса рассматривал старика.

Старика? Да на вид ему и шестидесяти было не дать! Пятьдесят пять от силы. И всё же, что-то заставляло называть его именно стариком. Что-то в повадках? В словах? В глазах?

Степаныч, плюнув на пальцы, загасил тлеющий уголёк самокрутки, со стариковской неторопливой обстоятельностью опустил окурок в старую консервную банку, и тут же принялся сворачивать новую цигрку. Глянул на Лёху.

– Ты-то не куришь?

Парень покачал головой.

– Ну и правильно, – одобрил Степаныч, раскуривая.

– Вы ведь заранее обо всём знали, да? – спросил Зинин.

– Не знал. Никогда не знаешь. Не все, кто на погост придёт, там и сгинет. Большинство возвращается. Последний раз лет пять назад сюда трое мародёров заявилось. Копатели. Хотели могилы разорять. Вот они ни один с кладбища не вышел. А так и туристы хоть редко, но бывают, и просто любопытные. И ничего. Но, с вами да, я догадывался, что этак всё обернётся.

Степаныч надолго умолк, попыхивая. Лёха его не торопил. Едва не задремал, даже, но сторож спросил вдруг:

– Ты Вестника встретил?

– Кого? – не понял Лёха.

– Вестника смерти.

– А-а-а! Вы имеете в виду кладбищенского пса? Ожившую кельтскую легенду? Баргеста? Да, видел. Мы с ним, можно сказать, подружились, – не удержался Лёха от ехидства. – Он меня с кладбища и вывел. Правда, убив до этого всех остальных.

Степаныч, не без удивления посмотрел на Зинина.

– Ишь ты! Начитанный. Ну, оно и к лучшему, меньше растолковывать. Никто не может пережить встречу с Вестником. Кроме Смотрителя…

– Вы что, хотите сказать?.. – перебил Лёха – Э, нет! Так не пойдёт!

– Ты не спеши. Дослушай. Раньше нас нанимали присматривать за басурманским погостом деревенские. Нанимали, да. Но, выбирал Смотрителя всегда Вестник. Это Алёшка, судьба, от неё не убежишь.

Степаныч вновь прикурил потухшую самокрутку.

– Ты, небось, мне лет пятьдесят даёшь, да? Не так это. Я родился в памятный день. В тот самый, когда проходила коронация последнего царя. Скверные тогда события случились. Может слыхал? Говорили – дурной для меня знак.

Он встретился взглядом с Лёхой. Тот не выглядел удивлённым. И то верно, после пережитого ночью на кладбище, чем его теперь удивишь?

Вопросов Лёха тоже задавать не стал и Степаныч продолжил:

– Из соседнего села я родом. В двадцати верстах отсюда. От него теперь ничего не осталось. Лес стоит. Семья наша не из бедных. Батраков не нанимали, но хозяйство большое – и скотина, и птица. Ну, а в этой деревне народу хоть и не много проживало, да все зажиточные. Тут базар круглый год был. Купчишка здесь жил, у тракта постоялый двор держал. А у того купчишки младший сын Федька должен был жениться на Настасье, девке тоже из этой деревни. Вроде уже и к свадьбе дело шло, однако отец его обратную отыграл. Другую невесту для Федьки своего приглядел. Из города. Тогда Настасью за меня выдали. Она, как будто смирилась. Я молодой, она ещё моложе. Живи да радуйся. Но, не сложилось. Зачастила Настасья сюда. На базар, да у родни пару дней погостить. А по деревням да сёлам не скроешь ведь ничего. Слухи поползли, что с Федькой она встречается. Я поначалу не верил, но от разговоров так просто не отмахнёшься. Короче выследил я их. Они на проклятом кладбище встречались, таились от местных – те басурманский погост стороной обходили. Ну, любовнички на кладбище, а я за ними. Зачем? А в глаза ей хотел посмотреть. По крайней мере, так сам себя убеждал. И верил. Той долгой ночи ни Настасья, ни Федька не пережили. Он со склона свалился, шею свернул. А она в ручье утонула. Тогда по дну оврага ручей пробегал. Не больно-то и глубокий, но ей хватило. Упала, ударилась и захлебнулась. Ну, а я в тот день впервые Вестника повстречал. И прежнего Смотрителя. Он мне, вот как я тебе сейчас всё рассказал. А я, как ты взъерепенился. И ушёл. Долгую жизнь прожил. Германскую прошёл, Гражданскую, Отечественную. Потом в снабжении работал. Хорошо устроился. И деньги были и бабы. А вот семьёй новой так и не обзавёлся. Бобылём прожил. Не бывает у нас семей. Да, может и к лучшему, кому охота своих правнуков пережить? Короче, всё у меня было. Но однажды, потянуло сюда. Нестерпимо. Год, наверное, я противился, а потом приехал. Прежний смотритель тогда же и помер. А я остался. Так и живу с тех пор. Но устал, поверишь ли? Всё ждал преемника. Кажись дождался. Настасью-то я тогда на этом же кладбище похоронил. Надгробие поставил хорошее, с ангелом…

– Что?! – встрепенулся Зинин. – Ангел с крестом на гранитном камне?!

– Ну, да, – Степаныч поглядел на него удивлённо. – А что, видал что ли?

Лёха кивнул.

– Видел. Упал ангел.

– А-а-а. Верно, давно надо было поправить могилку-то, да всё как-то…

Смотритель махнул рукой. Попытался раскурить опять потухшую самокрутку, но не смог, и отправил недокуренной в банку.

– Ты, когда обратно вернёшься, рядом с Настасьей меня положи.

– Послушайте! – Зинин потёр переносицу. – Я не хочу жить в заброшенной деревне! Мне учиться надо. У меня родители. Я врачом хочу стать.

Степаныч коротко рассмеялся.

– Так становись, кто не даёт. Парень ты, вроде, толковый. Врач из тебя хороший выйдет. Живи своей жизнью, да ни чём не думай. Всё у тебя теперь наладится, всё будет. И деревня эта, думаю, скоро оживёт. В этом году аж двое богатых заезжали. Участки присматривали. А когда вернуться надо будет сам поймёшь, уж поверь. Не знаю в какой срок. Может десять лет пройдёт, может сорок, но ты вернёшься. А я уж теперь подожду.

Лёха тяжело вздохнул.

– И чем вы тут занимаетесь?

– А ничем, – подмигнул ему Степаныч. – Должен бы за могилками присматривать, но на самом деле жду, когда придут желающие посетить старое кладбище. Так я их не отговариваю. И дорогу укажу. Ну, а дальше… дальше уж не мне решать. Всё Алёшка, давай-ка ты домой езжай. Ты нынче много пережил. Отойти тебе надо. Отдохнуть.

– Не могу я домой. Надо же полицию вызвать. Меня допрашивать должны.

Степаныч призадумался ненадолго.

– Кто-нибудь знает, что ты сюда отправился?

– Отец с матерью.

– Ну, им ты сам придумай, что сказать. Лишь бы молчали. И ты никому не рассказывай. Полицию я сам вызову. Не беспокойся, четыре несчастных случая это необычно, но лучше, чем четыре нераскрытых убийства. Искать тебя не станут. Это моя забота. Сам не проболтайся. Дойдёшь до заправки, оттуда такси вызовешь.

– Да у меня ж денег нет!

Степаныч выудил из кармана куртки и вложил в ладонь Зинину несколько смятых купюр.

– Спасибо! – немного смутившись пробормотал тот.

Дальше уговаривать себя Лёха не дал. Ему и правда очень хотелось домой. Не оглядываясь он пошёл по единственной заросшей травой деревенской улице. Впрочем, уже выходя к шоссе, один раз, всё же, обернулся. И пожалел.

Лес остался за спиной. И там, таясь в тени разлапистых елей, утопая в туманной дымке, стояла и глядела ему в след отливающими багровым глазами отвратительная облезлая собака.