Pulp Friction (18+++ строго)

Целлюлозные фантазии.
Пьеса для двух актеров.

Пришла весна. Недоброе апрельское утро, из полуоткрытого окна веет неприятным и неубедительным теплом. В парке, до которого рукой подать, поют кукушки и ходят коты. Тают серой слезой черные сугробы и распускаются деревья первыми робкими зелеными листьями. Прохожие недоверчиво пробуют ногами необычно сухой асфальт сквозь подошвы ботинок затвердевшими от притока крови пальцами. Клювы дятлов приобрели алмазную твердость, а хвосты котов перестали сгибаться и торчали прямо в небо, как дымящиеся трубы металлургического комбината.
Эрекция захватила мир.

Редакция Рабочей Газеты, год 1969 (примерно), кабинет Главного Редактора.
На пороге стоит Писатель с поникшим шарфом на шее.
Сцена готова. Актеры похмелены в необходимой степени, режиссер, как обычно пьян.
Занавес, шурша, разъехался. Пьеса начинается.

- Так, Довлатов... Ага... Очень кстати. Вы уволен, Довлатов!
- Но... Почему я? За что?! – Писатель, войдя, заполнил кабинет восхитительным ароматом вчерашнего портвейна, и редакторская муха отлетела к окну отдышаться. Грязный, но красивый шарф, по-хозяйски обвившийся вокруг шеи Писателя, посмотрел на нее с презрением. - Вот Бродский же есть. Тем более я ему пять ру…
- Бродский пишет замечательные стихи, – перебил Редактор, - вот послушай.

Девочка-память бредет по городу, наступает вечер,
льется дождь, и платочек ее хоть выжми,
девочка-память стоит у витрин и глядит на белье столетья
и безумно свистит этот вечный мотив посредине жизни...

- Мы не печатаем их в нашем издательстве по ряду причин. Надеюсь, вы понимаешь, что идейная линия партии и правительства... – Редактор в сердцах взмахнул рукой. - Не поминайте всуе Иосифа Висса… Э… Александровича.
Редактор прокашлялся и оглянулся на всякий случай.
- Ну-с, так вернемся же, любезнейший, к вашему творчеству.
- Да так-то и я могу. Мои-то стихи лучше, сам он и говорил то кстати. Вот, например. Из благодаря вам неизданного.
Писатель погладил свой шарф, тот привычно зажмурился, и Писатель завыл.

Шурша листвой махая ветками и шевеля корнями
на твердом мшистом хуе всех вертя
шагало сквозь века растя свой ствол насаживая
покорных на него династий навсегда
(с)unfп.

- Ну как? Называется Гинекологическое дерево. Есть продолжение.
Довлатов прекратил завывать и выжидательно умолк. Редактор перекрестился на портрет Брежнева и сказал:
- Нда… Про пунктуацию вы не слышал? Какое у вас образование?
Редактор подозрительно уставился на Писателя.
- Прикладная математика, но какое это имеет значение? Вот у Бродского, например образо…
- Какой сегодня день, Довлатов, как вы думаешь? – оборвал на полуслове Редактор Писателя.
- Э...Понедельник?
Писателю было плохо именно по понедельникам, а сегодня ему было плохо, да и образование на самом деле не было закончено. Вместо диплома была справка.
- Сегодня вторник, и даже среда! Но не в этом дело. Вам, похоже, разницы нет, какой сегодня день. Где материал?!
Редактор грозно пошевелил пальцами ног в тесных, но зато импортных ботинках и продолжил.
- Ваш регулярный, разнузданный алкоголизм, и вы перетрахал всю редакцию! Всю бухгалтерию, весь вспомогательный персонал и даже женщину - героя социалистического труда. И почему вы так периодически обходишь вниманием своего главного редактора?! Что они в тебе такого все находят?!
Редактор надел очки и с интересом уставился на Довлатова.
Вопрос повис в воздухе увесистым стержнем. Настало этакое неловкое молчание.
- Так я это... А какая тут связь? И какой такой вспомогательный персонал, неужели женщину героя?! Ох.
Писатель неумело перекрестился на портрет Брежнева, по примеру Редактора.
- А материал, говорите, так я вот...
- Вы уволен, Довлатов. Пиши заявление по собственному желанию и благодари мою доброту и наш сплоченный, хм... женский коллектив. За тебя просили, хм… герои труда. Не хочешь, кстати, уехать за рубеж? Есть квоты. То есть я для вас сделаю, и всем бы стало хорошо…
Редактор погрустнел, погрустнела вся редакция, и особенно женщина герой социалистического труда.
- Вот материал, отстаньте от меня, пусть Бродский уезжает. Вот вам, наслаждайтесь.
Писатель шикарным жестом швырнул на стол рукопись и встал во вторую позицию.
Рыбки в аквариуме остановили свое бесконечное, бессмысленное движение. Компрессор остановился, перестав производить пузырьки воздуха.

1. Memento mori
Прошло три тысячи лет.
- Садись, Новый Сын ID456834.
- Да, папа, - сказал Новый Сын ID456834 и сел.
- Пришло время серьезного разговора, ты достиг необходимого возраста и теперь можешь вместо номера выбрать себе имя!
- Да, папа.
- И прекрати говорить дапапа! – строго сказал папа, - Какое имя ты себе выбрал?
- Я долго думал над этим и хочу, чтобы меня звали Сигизмунд! – гордо сказал Новый Сын ID456834, без пяти минут Сигизмунд.
Папа закашлялся.
- Вот тебе список запрещенных имен, - сказал папа, доставая из шкафа объемный том, - ночью посмотришь, а утром, чтобы в ЗАГС, к самому открытию, как штык! Будем тебя оформлять.
- Да, папа.
Папа закряхтел.
- А теперь, во-вторых! Я расскажу тебе историю нашего народа. Его проклятие и его благословение. Так слушай же внимательно!
- Да, папа.
Папа полез в ящик стола и достал блестящую коробочку с неумело нарисованным огрызком груши.
- Вот тебе Гаджет, держи.
- Что это?
- Это умные часы. У них есть всего одна функция, это обратный отсчет.
- А почему они тогда умные?
- Потому что их нам дала высшая раса! Не перебивай. Так вот. Завтра в ЗАГСЕ, как только ты выберешь себе имя, они включатся. Времени с того момента у тебя будет ровно пятнадцать минут, а потом гибель! И гибель ужасная. Ты должен успеть.
- Что я должен успеть?
- Ты должен успеть совокупиться с самкой, тогда таймер обнулится и у тебя будет снова пятнадцать минут жизни.
- Но в чем проклятие то, папа?
Перед мысленным взором без пяти минут Сигизмунда встали все самки его племени, и особенно дочь старосты и все наслаждения с нею связанные.
- Ты еще молод, Новый Сын ID456834, и не понимаешь всего ужаса такого положения. Если ты не успеешь, то сам станешь самкой! И таймер начнет новый отсчет, но искать тебе придется уже самца.
Без пяти минут Сигизмунд задумался. Он вспомнил скверный характер дочери старосты.
- Пятнадцать минут?
- Не обольщайся на этот счет. Тебя тоже будут искать. Самцы! И если будешь плохо прятаться, то всю жизнь так и проведешь.
Без пяти минут Сигизмунд снова задумался.
- А в чем благословение тогда?
- Наш народ бессмертен! – торжественно сказал папа.
- Вононоче…
И без пяти минут Сигизмунд, не теряя времени, пошел договариваться с дочерью старосты о регулярном пятнадцатиминутном сексе каждый день и нес богатые дары.
А у папы таймер истекал, и он, проводив сына взглядом, полез в погреб, укрепленный для случая атомного удара.
- Эх, молодежь… - шептал он. Ему было три тысячи лет, и он ни разу за все это время не был женщиной.

Отшелестел исписанными листами материал. Закончив чтение, Редактор поднял глаза на Писателя.
Рыбки в аквариуме продолжили свое бесконечное и бессмысленное движение, а компрессор зажужжал с удвоенной энергией, выпуская пузырьки воздуха, как член сперматозоиды во время оргазма. Пузырьки весело разбегались по аквариуму.
- Знаете что, Довлатов. Давайте сделаем так.
Редактор побарабанил пальцами по столу. Писатель замер.
- Можете не трудиться писать заявление, я думаю, в нем нет необходимости. Ваше произведение это нечто. У меня нет слов. Вы превзошел самого себя.
- Спасибо! Большое спасибо! Я вам так благодарен за понимание.
Довлатов расшаркивался.
- Да не за что...
Редактор повертел в пальцах карандаш.
- Вот как, по-твоему, Довлатов, называется наша газета? В которой вы, кстати, ещё пока работаешь.
- Нефритовый стебель? Примерно так вроде. Алмазный жезл? Или…
Писатель совсем затруднился.
- Вот именно – или! Красный стержень!!! Комсомольский, прошу обратить внимание, стержень. Вы же член комсомольской ячейки. Впрочем, о чём я спрашиваю и кого. Вы именно ЧЛЕН нашего коллектива, в самом непосредственном смысле этого слова.
Редактор помолчал, мечтательно задумавшись, и продолжил.
- Вы, наверное, не в курсе, что наша рабочая газета при металлургическом комбинате основана, а комбинат и выпускает как раз эти самые стержни.
В металлургии Редактор не очень разбирался, впрочем, как и Писатель. Не царское это дело.
- Красные? – робко спросил Писатель.
- Железные! – рявкнул Редактор, - Вы уволен, Довлатов!!! Уволен по статье. В заявлении нет необходимости. Вон из моего кабинета!
Редактор внимательно рассматривал пятнышко на левом ботинке. От ледяного молчания пожухли красные гвоздики, стоявшие в вазе на столе, и поникли головками.
- Тихий Ангел пролетел, - робко произнес писатель, перетаптываясь с ноги на ногу, и громко поскрёб щетину. - А как же гонорар то, Андрей Евгеньевич? Ну, или хотя бы выходное пособие, раз уж так вы ситуацию рассматриваете. Деньги очень нужны. У меня есть еще один вариант, коротенький совсем. Глянете?
Писатель осторожно положил на стол вторую рукопись и отошел от греха подальше.
Резвящаяся между оконными рамами редакторская муха, перестала биться головой о стекло и замерла в воздухе, скосив левый глаз на писательский шарф. Шарф плотоядно облизнулся.
Редактор открыл первую страницу второй рукописи.

2. Всесексуал
Шел, шла, шло Чебурашко по лесу. А на встречу Волк. И Чебурашка ему говорит торжествующе:
- А меня ебать нельзя, потому что я ни пойми кто.
- А че эт, - сказал Волк, цыкнув зубом и расстегивая штаны. – Ишь!
Но Чебурашка рассудительно сказал, сказала, сказало:
- Вот если ты, например, зоофил, то я ни зверь, ни птица и не рыба. Поэтому ты меня ебать не можешь.
- Ты зоофил? - спросил, спросила, спросило Чебурашко. – Да и отверстий у меня нет предназначенных.
- Не зоофил, - деловито ответил Волк, вертя Чебурашку, - Откуда говоришь то? Отверстий у него нет…
- Тогда ты может быть гетеро или гомосексуал или педофил? – спросил, спросила, спросило Чебурашко. - Так я не мальчик и не девочка, и лет мне неизвестно сколько, а вдруг статья? Так что тебе опять меня ебать нельзя!
Торжествующе хихикнул, хихикнула, хихикнуло Чебурашко.
- А мне пофиг, - сказал Волк, - я всесексуал и ебу все, что шевелится. Вот ты шевелишься? Я тебя и выебу.
- Ах ты, чертяка, - сказала томно Чебурашка и разомлела.- Ничем тебя не проймешь.
- Раздвигайся, - сказал Волк, не теряя времени даром.
И Чебурашка раздвинулась. И настала любовь. И сыпались листья с дрожащих в страсти, подсматривающих деревьев вокруг поляны.

- Ну как, Андрей Евгеньевич? - с надеждой в голосе спросил Писатель, и машинально почесал шарф за ушком.
Редакторская муха, ощутив свободу, радостно зажужжала.
- Значит, выходное пособие, хотите сказать ты?
Редактор накапливал в себе злость, пока не зная, как ее выплеснуть.
- Может, для начала, вы перестанешь меня называть Андреем Евгеньевичем? Мы одни.
- Хорошо, Анастасия Константиновна, ну так как? Мне очень нужны деньги, дочке куклу купить надо. Большую, немецкую. Давайте я вас выебу, а вы мне гонорар? Не зря же я членом комсомольской ячейки считаюсь. Или уж выходное пособие, как скажете, но рубля три-то положите, я старался.
Писатель даже застеснялся от такой несвойственной ему финансовой смелости, а его шарф заранее затвердел, зная последствия.

Глаза главного редактора замаслились, трусики увлажнились.
- Вот умеешь ты уговаривать, - голос Анастасии Константиновны дрогнул. – Не зря тебя народ любит. Сколько тебе на куклу надо, скотина, три рубля, говоришь?
Быстрым, отточенным движением Редактор, расстегнула лифчик. Огромными, белыми гусями груди шлёпнулись на стол.
- Ну давай уже. Свой стебель доставай... Или ты меня стесняешься?
- У комсомольцев стержень так-то, а не стебель. Красный такой стержень. И даже царственный жезл. Хуле там стесняться-то уже, - расстёгивая ремень, зашуршал брюками Довлатов.
Он мял жаркое тело редактора как пластилин, и оно принимало необходимые ему формы из ночных фантазий.
Довлатов сдвинул пальцем длинные, розовые штанишки редактора, оголив широкий след от резинки на пышной ляжке, и нежно пощекотал промежность.
- Так давай свой стержень уже. Три рубля тебе хватит гонорара, говоришь, или пять? А хочешь семь? Скотин...тина, - задыхалась от восторга Редактор.
- Наверное, да. И переведите меня во внештатные корреспонденты. Так всё-таки гонорар, а не выходное пособие? И Бродского увольте, я ему пять рублей должен.
- Да!!!
- Пошлешь меня на литературную конференцию в капиталистическую страну? Здесь кусать нельзя!
- Да!!!
- И членство в союзе писателей, - трудился над необъятной и горячей, как русская печь, жопой главного редактора Довлатов прямо сквозь колготки не снимая трусов.
Ему очень была нужна кукла.
Стол задорно поскрипывал. Писатель нечасто радовал на нем Редактора своим творчеством. За окном, в такт фрикциям, пели птицы, и окно шевелило занавесками, не дожидаясь сквозняка.
Феромонами пахло так одуряюще, что дворник бросил свой нефритовый лом под окном, и пошел в буфет, к секретарше, которая неосторожно решила выпить там чашку кофе, и настиг её самым необратимым способом, не стесняясь посетителей и не применяя никаких средств.
- И ногти подстриги, скотина, - слабым голосом сказала Редактор вслед уходящему Писателю.
- А чем я тебя царапать тогда буду? – сказал Писатель, невзначай оставляя третью, самую главную рукопись у входа в кабинет и закрыл за собой дверь.
- На ногах! Дурак….

Редактор задумчиво походила взад-вперед по кабинету, нашла оставленную рукопись, уселась за удовлетворенный стол и открыла первую страницу.
Свежерожденные котятки перестали пищать, не дожидаясь своей мамы проститутки, которая, не стесняясь никого, делала новых котят прямо под окном, используя для этого непрописанного на территории редакции кота.
Капли падающего было дождя замерли не шевелясь.

3. Cоциалистический демон марфа
Планета Маркс. Начало времен, пятый оборот вокруг небесной оси.
Ничто не предвещало беды.
Но решил демон четвертой планеты сделать жителям третьей планеты хорошо, как заповедовал основатель планеты, и послал на нее свою представительницу, почесавшись в обильной бороде.
- А проверю-ка я тезис, не делай жителям добра и не получишь от них зла или как там в книге то записано?
И стало так.
Ступила Марфа на землю своей прекрасной ногой, из космоса прямо в муравейник, и немедленно начала выполнять свои обязанности.
Основной заповедью Марфа считала «возлюби ближнего своего» в самом непосредственном смысле этого слова и сразу приступила к поискам жертв заповеди.
Первой жертвой пал ни в чем не повинный молдаванин.
- Да я ж для тебя-то последнюю рубашку сниму, как в евангелии то и написано! Ты ж ближний мой…
И сняла ее, засверкав белым телом под полной луной.
Молдаванин от такого нежданного счастья закатил глаза, сразу кончил и стал устраиваться поспать между перфоратором и сварочным полуавтоматом.
- Бедненький, - говорила Марфа, гладя непокорные молдаванские волосы, - довели тебя гады депутаты, не дают патента, сволочи, ну поспи….
И пошла искать следующую жертву, которой стал невинный бывалый гаишник на перепутье трех дорог, со знаком уступи дорогу.
- Бедненький, - говорила Марфа, - понимаю, все понимаю, не могу отказать, когда христомбогом просят. Ведь день только начался, возьми меня как я есть и будет тебе счастье на целый день.
Бывалый гаишник не зря считался бывалым. Он, не теряя времени, овладел Марфой прямо на капоте государственной машины, кончил в нее и стал устраиваться поспать на заднем сиденье.
- Ну поспи, бедненький, - говорила Марфа, - все понимаю, начальник сволочь, зарплата маленькая, как тебе еще зарабатывать то и похоть свою удовлетворять и фантазии напополам с образным мышлением. Не женой же?!
И пошла искать следующую жертву, которой стал невинный прохожий.
- А меня девушка бросила, - пожаловался невинный прохожий случившейся рядом с ним Марфе и сделал длинный глоток.
- Вот это ты по адресу попал, бедненький, - сказала Марфа. – Ты как предпочитаешь, сзади, сверху или просто минет для начала?
- Ничего ты не понимаешь в настоящей любви, - сказал прохожий, расстегивая штаны, - давай минет, а потом сзади!
Недовыпитая бутылка укатилась в канаву, а Марфа встала на натруженные колени.

И вот они, все трое стоят, нахмуря брови, и прекрасная Марфа перед ними.
- Проститутка ты, - говорит молдаванин, - у меня же жена есть, я ей кольцо подарил, куда ты лезешь?! Фу на тебя, пойди прочь…
- И у меня жена есть, шалава ты, - говорил бывалый гаишник, - я, таких, как ты, в день имею по пять штук, а жена мне котлеты жарит с картошкой. Фу на тебя, пойди прочь.
И почему-то покраснел.
- А мы с моей девушкой обратно подружились, так что нет в тебе надобности для меня. Отстань. – Сказал нечаянный прохожий. – И да, фу на тебя!
И победно посмотрел на друзей.
Молдаванин, гаишник и прохожий пожали друг другу руки.
Горько вздохнула Марфа, как корова, привязанная на съеденном лугу, и уронила слезу, которая долетела до самой планеты Маркс, сквозь землю и все просторы космоса, и разбудила там демона, который завел свою ракету для полета на третью планету, и улетел на нее оттуда.
Ничто не предвещало беды.
Но вылез из-под неба демон, ужасный видом, но справедливый внутри, и молвил он речь для всех жителей.
- Что ж вы гады девочку мою шпыняете тут?! И заповеди нарушаете! Или не давала она вам в любой день по вашему желанию? Или же страшна она на вид, не вызывая полового энтузиазма?! Или не упруги ее ягодицы и не стоят сиськи третьего номера?! Или может пузико не мягко на ощупь, а писька подобна ведру?!
И замолчали жители третьей планеты, устыдившись своего поведения и пали ниц перед демоном. Нечего им было ответить на справедливые обвинения. Тогда демон сказал.
- Ну, раз вы так, тогда и я так, теперь я вас трахать буду…
И полез в штаны за инструментом.
С тех пор настало на земле пятое время года, и шагал по планете демон Марфы, размахивая своей гениталией, не стесняясь последствий, и люди разбегались перед ним, и прятались под землю от белого дождя, храня самое дорогое, что у них было, свою девственность.
- Всем по потребностям раздам, но от каждого по способностям возьму, - шептал демон заповедь, ловя ускользающих жителей и давя их как клопов, предварительно оттрахав, и голос его разносился над лесами и полями, и сыпались листья с деревьев, и таял снег в самых темных уголках, не дожидаясь лучей заинтригованного происходящими событиями солнца.
А Марфа сидела на самой высокой горе этого мира и шила своему демону шерстяной носок шестидесятого размера на всю ногу и иногда таинственно улыбалась.
Падал прошлогодний снег, и планета Маркс зловеще светилась в небе красным цветом. Демон, обойдя землю по кругу, встал перед Марфой на колено, и, протягивая ей кольцо всевластия, сказал:
- Выходи за меня замуж! Котяток народим… Я всех негодяев разогнал. Будем жить.
Марфа ласково потрепала демона между крыльев и грустно сказала:
- Понимаешь ли, демон ты мой любимый, не все так просто. Доставь мне, пожалуйста, оральное удовольствие, и я тебе все расскажу. Во-первых…

- Стой, скотина! – заорала Редактор, швыряя исписанные листки на пол - А дописывать кто будет?! Что там, во-первых, то?!
Котятки стали вторить ей ужасающим писком, а непрописанный кот кончил в их маму от испуга с нечеловеческим криком, и хлынул весенний ливень, стирая все грани и обязательства. Гремели молнии, и весело сверкал гром.
Зима осталась позади. Писатель, уменьшаясь с каждым шагом, уходил по улице вдаль, и его шарф победно развевался.

Занавес беззвучно съехался. Пьеса окончена. И вот итоги:
Дворник, как честный джентльмен, взял замуж секретаршу, Марфа приютила Чебурашку, Волк подружился с Сигизмундом и они вместе гоняли Демона нефритовым ломом, который неосторожно оставил охваченный неожиданной страстью дворник под окном, с планеты на планету. Писатель получил гонорар и купил, наконец, дочке куклу, а Редактор смотрел на всю эту возню сверху и готовился к встрече с Режиссером. Им было о чем поговорить.

Каждому достало злобы дня его. А Читатель?
Да кто про него думает-то, про Читателя? Строительство коммунизма методом литературы это вам не шутка.
А тем более промежуточного варианта социализма.
Так то вот. Эх...

Самый толстый и красивый из пяти котяток вылез из предназначенного ему домика, пока мамы не было, и пополз исследовать новый, неведомый ему мир, как юный член в нетронутую никем вагину. Ему было интересно.
Звали его Пизденыш.