13. Маша

День откровений

Алексей Иванович позвонил в дверь. Маше было очень неловко.

— Это же ваша квартира, что же звоните, — радостно улыбнулась она хозяину-гостю.

— Ну, мало ли, — разуваясь, сказал Алексей Иванович, — а вдруг ты тут уже замуж за месяц вышла.

На его шутку Маша глупо улыбнулась, а старик сделал вид, что ничего не заметил.

"Вот где настоящий мужчина", — вздохнула Маша.

Она поставила чайник, гость достал пакет, и кухню заполнили ароматы пряной корицы и спелой вишни.

— Я люблю вишнёвый пирог, а Любаша моя предпочитала булочки с корицей. А ты, Машенька? — спросил Алексей Иванович.

— Не поверите, я люблю и с вишней, и с корицей. И ещё с маком, — щебетала Маша, разливая чай.

— О, внучек мой тоже с маком любит. Надо же, — улыбнулся старик, и блёклые синие глаза заискрились. — Когда приезжал в гости сын с семьёй, Андрей всегда просил булочку с маком и компот. Бабушка варила знатный узвар, а о пирогах я вообще молчу.

Маша понимающе закивала, не забыв упомянуть о пирогах своей бабушки.

— Ой, Алексей Иванович, — спохватилась она. — Вот, возьмите, — и достала из ящика несколько листов. На вопрос, что это, ответила. — Ксерокопии паспорта, всех страниц. А то вы пустили меня на квартиру, даже документы не спросив. А может, я аферистка какая. Если что-то подписать надо, договор там, так вы только скажите.

— Я давно живу на свете, милая, — покачал седой головой старик. — Уж поверь, повидал всяких. И немного разбираюсь в людях. Да и потом. Здесь брать нечего, самое ценное — это фото, но кому они нужны кроме меня.

Он взял лист и прочитал:

— Лебедева Мария Фёдоровна. Что ж, будем знакомы. Петренко АИ.

— Уважаемый АИ, — рассмеялась Маша, — а у меня для вас подарок, — и она показала на картину над столом, купленную на Андреевском спуске.

— Какие цветы… Полевые. Любаше понравились бы… Спасибо, дочка. Только к чему она мне. Ну, пусть висит, раз купила. Ты ешь, ешь, вон худенькая какая, — заботливо подсунул булочку.

И тут неожиданно раздался звонок в дверь.

— Это к тебе или ко мне, интересно? — Маша пожала плечами, и старик сам пошёл открывать дверь.

"Хоть бы не Борис", — взмолилась Маша.

— Вы уж простите, Алексей Иванович, — послышался взволнованный женский голос, — мне надо кое-что спросить у племянницы вашей.

— Да вы проходите на кухню, Зинаида Павловна, чаем вас угостим с пирогами, — пригласил хозяин квартиры.

Соседка присела на табуретку. Выглядела она очень расстроенной.

— Маша, Борис тебе вчера ничего не говорил? Ну, не собирается ли куда-нибудь уезжать?

Маша отрицательно покачала головой:

— Да нет. А что случилось?

Гостья немного помолчала, собираясь с мыслями, а потом выпалила со злостью в голосе:

— А то, что племянничек кинул меня, как сейчас говорят. Обокрал и удрал, — она достала носовой платок и вытерла покрасневшие нос и глаза. — Я его приютила, с работой помогла, кормила-поила, а он… Неблагодарный. Вот знала же, что яблоко от яблони… Так нет, всё надеялась, что он не такой, как его родители-алкаши.

Алексей Иванович непонимающе смотрел то на соседку, то на Машу. Та растерялась и покраснела как девчонка — было ужасно неловко, а, главное, она тоже ничего не понимала и ждала объяснений.

— Он мне рассказывал, что его земляк в город пригласил и на работу устроил, — тихо сказала.

— Какой земляк? Да наврал он всё. Ну, точно мамаша его, сестра моя непутёвая, на ходу сочинит что хошь.

Дальше тётя Зина выложила всё и про Бориса, и про его родителей. Маша с Алексеем Ивановичем не перебивали, понимая, что женщине надо выговориться. Та вытирала набегающие время от времени слёзы и откровенничала:

— Борька, он только с виду тихоня, а так — себе на уме. Говорит одно, делает другое. Нервный очень — слово поперёк не скажи. Ну, это понятно, ничего хорошего не видел-то за свои восемнадцать лет. Отец бил и его, и мать. Ночевал с сёстрами на сеновале даже зимой, не то что летом. Ох, нехороший Сашка. Людка-то неплохая, добрая, только пить с ним начала. А напьётся — дура дурой. Вот я и забрала в город племянничка. Только неблагодарным оказался. Вчера пенсию получила, а сегодня утром полезла — ни копе-е-ечки, — и она разрыдалась.

"Боже мой. Какой ужас! Ему вообще восемнадцать. Да ещё и вор! Вот тебя угораздило", — ругала себя Маша, наливая в стакан воду и успокаивая соседку.

— Прости меня, Машенька, прости дуру старую, — схватила та её за руку, — хотела вас познакомить, думала, может, что получится у вас. Ты-то девка умная, сразу видно.

— Дура я, Зинаида Павловна, — обречённо сказала Маша. — Самая настоящая дура, — и на негнущихся ногах вышла в прихожую, постояла, обулась, схватила сумочку и вышла.

Было ужасно стыдно и перед Алексеем Ивановичем, и перед тётей Зиной, и перед самой собой. Ругая себя последними словами, быстрым шагом направилась в метро. Поизучала схему. Увидев услышанное от Алексея Ивановича название станции, села в вагон…

Голосеевский парк начинался сразу от станции, только перейди широкую дорогу. Вокруг большого озера шла дорожка, по ней прогуливался народ, фотографируясь, кормя многочисленных уток — местных жителей, вальяжно плавающих туда-сюда.

За столиками в кафе на воде, стилизованном под катер, посетители пили пиво из высоких бокалов, ели мороженое. Маша купила и себе, у молоденькой лоточницы на улице, и присела на скамейку у воды. Наблюдая за стайкой сереньких уточек и зеленогрудых селезней, наконец-то успокоилась. Стараясь ни о чём не думать, побрела по дорожке. Просто смотрела на воду, птиц и гнала мысли о Борисе прочь. Остановившись на другом конце озера, посмотрела на город. Перед глазами встала нереальная картина. Здесь — водная гладь, на высоких холмах зеленеет лес, тишина и спокойствие, умиротворение, а там, впереди — подними глаза, и перед тобой вырастает исполин, нависая тяжестью небоскрёбов и суетой, городским шумом над островком природы. От сюрреалистичности картины Маша застыла и не заметила, как к ней кто-то подошёл.

— Маша? Уж никогда бы не подумал, что встречу тебя здесь!

Маша оглянулась и смущённо улыбнулась:

— Простите, что сбежала, Алексей Иванович. Я вспомнила, что вы ездите в этот парк, вот решила посмотреть, что он из себя представляет.

— О, на самом деле он занимает огромную территорию. Там, дальше, есть и аттракционы, и ровные аллеи, и все блага цивилизации. Но мне ближе вот этот уголок. Мы с Любашей поднимались вон на ту гору, — он показал рукой направление. — А пойдём, а? Пойдём, пойдём, — взял под локоть Машу, и та покорно согласилась.

Подъём был довольно крутой. Узенькая тропинка почти не извивалась, и ноги иногда нужно было ставить не ровно, а ребром.

— Очень полезны такие прогулки, — ловко для своего почтенного возраста двигался Алексей Иванович.

Взойдя наверх, он предложил Маше присесть на ствол поваленного дерева, лежащий у огромной раскидистой сосны. Соседок у неё не было, как у остальных, поэтому вширь и ввысь она росла одинаково.

— Всегда удивляюсь, как совершенно по-другому выглядят деревья одной породы, растущее в разных условиях, — после долгой паузы произнёс Алексей Иванович. — А что же тогда говорить о людях…

И тут Машу словно прорвало. Не глядя на спутника, она начала рассказывать о себе. Столичной. О неудавшихся попытках найти работу. О свалившемся как снег на голову Борисе и внезапно вспыхнувшем к нему чувстве, которое она приняла за любовь.

— Ну вот выговорилась, и хорошо, дочка, — вздохнул Алексей Иванович. — В жизни как на долгой ниве, чего только не бывает. Не переживай. Перемелется — мука будет. И наука тебе на будущее… Ты вот только скажи, почему не узнала его, почему бросилась как в омут с головой? С виду вроде умная и рассудительная. И не девчонка. Я в паспорте посмотрел. Тридцать три. Это же не тринадцать как-никак. И даже не двадцать три. Хотя, кто вас, женщин, поймёт и в десять, и в сто десять, — невесело улыбнулся он.

В его словах совсем не было ни осуждения, ни укора, и Маша слово за слово поведала и о сне, и о разговоре с Надеждой.

— Вон оно что, — сначала утвердительно, а затем отрицательно закивал Алексей Иванович. — Странные вы всё-таки существа, женщины…

продолжение следует