Записки учительницы. За поворотом

Глава 1
Разные в жизни бывают дни. Бывают такие, которые делят жизнь на две половины: до и после. Поворотные, судьбоносные. Только вот понять, осознать их удается поздно. Для меня это день, вместивший в себя и выпускной вечер в институте, и свадьбу. Мгновение – и ты стал взрослым, получил полную самостоятельность, что подтверждалось документами: свидетельством о браке, дипломом мужа об окончании института и направлением в глушь лесную на три года. День, когда я свернула с широкой дороги знаний на неведомую тропинку. За каких-нибудь семь месяцев работы в Отрадненской восьмилетней школе я дважды была на краю гибели, но воспринимала все происходящее как случайность. А ведь это Судьба пыталась подсказать, пыталась заставить меня уйти с этой дороги, искать счастье в другом месте. Но не тут-то было! Упряма, своевольна. Рвалась к самостоятельной жизни. Идея Юлия Цезаря «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе», к которой я прилипла, не отпускала, руководила. Она диктовала условия, и действия.
Получить свободу – значит остановиться, обдумать, понять, твоя ли это жизненная колея. Ведь когда путь выбран неверно или, может быть, самый трудный, она, моя родная, изо всех сил старается образумить, но куда там… Рвусь напролом, угождая каким-то мифическим идеям, чувствам; героически преодолеваю препятствия. Сесть бы и задуматься: а почему, отмахнувшись от одной неприятности, на горизонте маячит уже другая.
Да. Жизнь! Ее только тогда и начинаешь понимать, когда исправить ничего невозможно. А начиналось все так.
И лето пролетело, и медовый месяц в Пицунде – как один день.
В середине августа мы должны прибыть в таинственную деревню Отраду, про которую мало кто слышал, а уж как туда попасть, доехать и вовсе точно никто не мог нам сказать. По карте выходило совсем близко, километров пять-шесть. Два часа ходу! Поэтому накануне было решено сократить путь: не ехать по трассе в переполненном автобусе, а потом еще идти пешком по дороге под палящим солнцем среди полей, а махнуть утречком, пораньше напрямую, по лугам. Заодно и дачу Тарковского посмотреть.
Но с ориентировкой на местности получился прокол.
Уже далеко за полдень, проплутав все утро и весь день, уставшие, зажаренные солнцем, голодные и измученные жаждой, мы постучались в дом директрисы школы.
Вышла женщина лет сорока, худощавая, невысокого роста, в легком грязном халатике(видно, в огороде картошку копала).Руки крепкие, широкие, запачканные в земле. Русые пряди, завязанные в пучок на затылке, выбились на свободу, но тут же прилипли к мокрой от пота шее. Она смущенно отряхнула фартук, вытерла об него руки, сняла и метко кинула на поленницу. Узнав, кто мы, обрадовалась, пригласила в дом. Вот где мы пили, пили и пили. Это была самая вкусная вода. Я физически ощущала, как ледяная влага вытесняет жар из моего тела, из моей охваченной пламенем головы. Блаженство прохлады обволакивало, успокаивало.
Хозяйка суетливо бегала из комнаты в сени, где на газовой плите шкварчала картошка, омытая подсолнечным маслом, мешала ее, и запах, такой густой, такой вкусный, струйкой щекотал наши ноздри. Из десяти ведерной кадушки она доставала соленые грибочки и еще успевала рассказывать, как они хорошо здесь живут и как здорово, что мы приехали вдвоем и именно к ним: теперь в школе будет свой учитель музыки и еще один «целый» мужчина.
-Ведь Вы же поете, да? - обратилась она ко мне. - Мне в районо рассказывали, что Вы еще и играете на баяне? Да?
-На аккордеоне, - поправила я.
-Ну, это все равно, - отмахнулась директриса.
Понимаете,- обратилась она к единственному мужчине, - я сама вела уроки пения, но я же историк, а теперь дети смогут под музыку, да!? – возбужденно тарахтела она, не давая ответить, но, наверное, ей и не нужен был ответ. Она все уже сама решила. И какая ей разница как дети будут петь:
акапеллой или под аккомпанемент, главное – будет звучать инструмент.
-У вас будет даже больше ставки. А мужу отдадим физкультуру и полставки завуча. А?
Женщина неожиданно быстро и изящно наклонилась ко мне, подмигнула, как подруге, и заговорщицки сказала банальную фразу:
-Ух, мужчин надо беречь, они в школе на вес золота.
Я хотела было возразить на это глупое расхожее выражение: не пол важен, мол, а человек, его внутренний мир, но она уже не смотрела на меня, а громко смеялась, кокетничая:
- Не так ли, Евгений Степанович? Зачем Вам вести уроки русского языка! Сиди потом, корпи над тетрадями. То ли дело физкультура! Дал мяч мальчишкам и скакалки девчонкам – и вся работа. Ну, как? Вы согласны? Правда?
И она опять озорно подмигнула моему спутнику, легко, без усилий, поставила на стол тяжелую чугунную сковороду, доверху наполненную жареной картошкой.
-Ой, как вкусно пахнет! – услышали мы сладкий тенорок, повернулись к входной двери и увидели темно-русого парня лет двадцати пяти, в клетчатой рубашке, симпатичного, широкоплечего.
- Э… да к нам гости пожаловали. Учителя?
Мы кивнули.
-Да, да, мне уже сказали.
Он наклонился, выбросив руки в стороны, явно пытаясь сделать церемонный поклон, и добавил, как бы извиняясь за жителей: «Деревня!».
Что-то кошачье было в его движениях, мягкое, мурлыкающее, но хотелось не расслабиться, а наоборот, спрятаться. Невысокий крепыш с осиной талией играючи подхватил стул и, подложив под свое опускавшееся тело, сел напротив нас, держась за спинку обеими руками. Да. Красив. Чуть-чуть добавить бы росточку - и готов романтический герой, мечта всех женщин. На хозяйку, застывшую у стола, не глядел, демонстративно уселся к ней спиной. Но даже мы чувствовали его все охватывающий взгляд.
Так, так, значит, прибыл учитель физкультуры, да?- продолжал он допрос. – А Вы, - обратился он ко мне, - русский будете вести?
Во вкрадчиво мягком голосе послышались издевательские нотки и то, что было выделено слово «русский» явно говорило о его сомнениях в наших педагогических способностях, хотя сам он выглядел не намного старше.
Мы опять молча кивнули. В комнате повисла тишина.
-Ну, ну, не робейте, наваливайте на картошечку. А ты, чего истуканом стоишь? - обратился он к бледной директрисе. – Давай, ублажай! - И добавил, стоя у двери, делая паузу после каждого слова, - вернусь, может быть, завтра.
Надежда Ивановна вздрогнула от стука закрывшейся двери и обреченно села на край табуретки, по-старушечьи сложив руки на фартуке.
-Ну, все, - сказала она как бы про себя, - опять начнется.
Что начнется? Кто это? Почему директриса так испугана? Расспрашивать было неудобно. Смущенные, мы сидели, не зная, что делать. Но она сама, увидев, наконец, наши голодные глаза, грустно предложила:
-Ну, что ж это я, кушайте, кушайте, а то остынет за разговорами.
Мы накинулись на еду и узнали, что это ее второй муж, у них есть дочь, два годика, а ее семилетний сын сейчас гостит у бабушки. Муж у нее умный, начитанный, хоть и тракторист. Вот только одна беда: ревнивый да вспыльчивый, но любит ее очень сильно. Мы, конечно, слушали в пол-уха, больше ели, но все же заметили, что ни былого энтузиазма, ни игривого веселья уже не было. Она нервно, озабоченно стелила нам постель и с опаской поглядывала на дверь, будто боялась чего.
Жила Надежда Ивановна в школьном деревянном доме уже три года. Приехала в деревню разведенкой с сыном, худеньким запуганным мальчиком, быстро освоилась и лихо руководила и школой, и художественной самодеятельностью отделения колхоза. Сама с удовольствием и пела, и плясала, чем покорила местную власть, и воссела не только в кресло директора, но и в кресло парторга отделения, правда, на общественных началах.
За эти годы успела здесь выйти замуж за местного Ивана-механизатора на пятнадцать лет моложе ее, получить в наследство дом от бабушки непутевого мужа и вдоволь набегаться от него, прячась по чужим углам. Плоды их семейных отношений очень часто отражались на ее лице и теле в виде синяков, поэтому у нее всегда под рукой были солнцезащитные очки с коричневыми темными стеклами. Сквозь них мир не преображался, но делался мягче, приглушённее. Видны контуры только больших предметов, зато ускользали мелочи в пейзаже, в интерьере, в человеке, а самое главное, людям, смотрящим на нее, не видны никакие коррективы в макияже хозяйки.
Все это мы узнали уже потом, а тогда, переночевав в избе гостеприимного начальства, мы вернулись в город, потому что нам подарили целых десять дней свободы до начала учебного года.
Глава 2
Второй раз до места работы мы добирались уже на автобусе. В руках чемодан, в глазах жгучее желание скорее войти в класс. Была вера себя, в свои силы и любопытство перед встречей с неизвестностью.
Отрада – одна из деревень Мещерского края. С одной стороны ее охраняют леса, с другой - расстилаются бесконечные картофельные поля. Это три улицы, разделенные песчаными рукавами высохшего русла реки, аккуратные кирпичные домики с покрашенными фронтонами и цветущими палисадниками расположились вдоль неглубоких балок. По их откосам росли раскидистые клены, серебристые тополя, строгие ясени и веселые березки, давая прохладу летом и осыпая золотом листьев осенью. Напротив каждого дома, через дорогу, ближе к краю оврага стояли амбары и бани. У каждого свое натуральное хозяйство: в район не наездишься за тридцать километров.
Все эти десять дней деревню будоражило.Как же, новые учителя, семейная пара!
Директриса нашла хорошую избу с одной комнатой, двумя стариками и русской печью посередине. Хозяева выделили нам угол для кровати, а стол приютился под подоконником. Кушать готовить во дворе, потому что печь топить еще рано, как сказала хозяйка, а то дров не хватит на всю зиму. Клозет, с настоящей сидушкой, обернутой старой газетой, скрывался за толстыми морщинистыми деревьями, в дальнем углу заросшего сада, и посещать его вечером - настоящее воспитание бесстрашия и силы воли. Но для меня, мечтающей о своем уголке, это были мелочи. Старики на зиму уезжают, и мы будем, наконец, одни. Какое красивое покрывало мне дала мамочка в приданое! Какая мягкая и теплая перина! А неудобства…Так ведь это можно и подождать месячишко, они - в Москву, к детям, а мы – на Парнас, на вершину блаженства! Изба у них светлая, теплая, и печь хороша, и школа рядом. Нам бы потерпеть, пожить монашеской жизнью чуть-чуть, но…не ужились. В этом общежитии мы продержались неделю. Дед прибежал в школу, топал ногами и раздраженно требовал убрать из его дома молодоженов.
Пришлось Надежде Ивановне срочно искать нам другое жилье. А может, и не искала, а действовала по плану, кто теперь знает. Мы игры не заметили, но отношение к нам стало более сдержанным, официальным.После работы в поле, замерзшие и голодные, пошли смотреть будущее жилье. Выбор небольшой. Один дом недалеко от школы, без окон и дверей и, главное, печки нет. Рухнула этим летом. Не повезло нам: не дождалась. А второй – у самого леса на окраине деревни, полуразрушенный, кирпичный дом с печкой – голландкой, неоштукатуренными стенами и гнилыми полами. Но это мы потом уже рассмотрели.
-Вот смотрите,- печально говорила директриса, приглашая нас во двор. – Стоит без дела уже второй год. Это дом бабушки Ивана, наследство.
Я огляделась. Широкий, заросший бурьяном двор со всех сторон окружал покривившийся штакетник. Одинокое, сгорбившееся крыльцо и новенький массивный замок на крепкой дубовой двери.
Хозяйка проворно отомкнула дом, дверь будто упала внутрь, и мы увидели целые окна и печку. По сравнению с той первой развалиной это были хоромы.
-Смотрите, я не настаиваю,- говорила директриса бесцветным голосом,- не захотите здесь жить…
Только у меня жилья свободного в деревне больше нет.
Мы молчали, переглядывались, не знали, что сказать. Видя нашу нерешительность, начальство как бы вскользь бросила подсказку:
-Вы можете еще в районо поехать и сказать, что вам негде жить.
-Но Вас же за это будут ругать?! – воскликнула я, жалея директрису. Жаловаться, ябедничать! Как-то не хотелось с этого начинать учебный год. Муж молчал.
-А что делать? Не построю же я вам дом!
Она резко повернулась к двери, бросила на почерневший затертый стул наполненную хозяйственную сумку, руки спрятала в карманы осеннего пальто, нервно поежилась. Надежда Ивановна изо всех сил старалась выглядеть интеллигентно, по-городскому: узкая черная юбка, туфли на каблуках, которые стучали по тротуару в районном центре, а в Отраде или вязли в песке, или были не эффектны на тропинке. Низкий лоб она прикрывала челкой, а круглое лицо визуально удлиняла высокой прической, которой почему-то уделялось особое внимание. Мне казалось, что и хвост смотрится красиво, а директриса каждый понедельник ездила в районо и обязательно посещала поселковый салон красоты. Видно было, что она еле сдерживает свое раздражение.
-Окна есть, печка топится, дверь запирается. Что еще надо? А на постой вас никто не берет. Или здесь живите, или …Так что можете ехать жаловаться!
Великолепный совет! Сколько бед и напастей удалось бы избежать! Но мы его не услышали. Где нам, видевшим небо в розовом цвете, понять намеки женщины, затеявшей такую тонкую игру. Она создавала такие условия, при которых мы сами должны решиться на побег из деревни. Выговор в районо – это ничто по сравнению со ссорами и побоями мужа, который требовал убрать нас из деревни. Но мы патриоты! Бросать среди учебного года детей, в третий раз перетаскивать куда-то чемоданы, привыкать к новому коллективу, нет, уж лучше здесь потерпеть, да и желание, наконец – то остаться вдвоем пусть и в шалаше, победило все доводы рассудка. Мы согласились переехать. Первая попытка выгнать провалилась.
Зато была свобода. Наш дом! Мы одни! Никто не подслушивает, никто не подсматривает! Делай что хочешь. Хоть читай до двенадцати ночи, хоть музыку слушай по радио для тех, кто не спит, и в туалет ночью в темнющий сад бежать не надо. Даже обогреватель можно включать сколько хочешь! Колхоз платит.
Глава 3
Первое утро на новом месте. Воскресенье. Сладко потягиваюсь: можно еще подремать, но слышу бесцеремонно-громкий женский голос и стук в окно.
- Григорьевна! Молочкя-то хошь?
Вскакиваю с постели, бегу, набрасывая халат, как солдат, поднятый по тревоге, открываю засов. Стоит молодая женщина, круглолицая, румяная, курносая в застиранном цветастом платке и меховой безрукавке и держит трехлитровую банку пенящегося молока.
-Молочкя-то хошь, Григорьевна? – еще раз повторяет она, а я, застыв, перевариваю услышанное. Григорьевна! Звучит! Мне двадцать один год и по отчеству взрослые люди так ко мне не обращались.
-Буду, буду, - заторопилась я, видя ее нетерпение. – А вас как зовут и где Вы живете? Спрашиваю я на ходу, - Да Вы проходите.
-Дык, Нюркой–то и кличут, а живу рядом, только два дома у леса и остались: бабы Мани, покойной и мой. У меня корова хорошая. А вам какое лучше, утрешнее или вечернее?
-А какое вкуснее?
-Дак, и то и другое вкусное, но утречком оно сладче, - отвечает соседка, сидя на единственном стуле.
–Вот и договорились. Через день, ладно?
-Ладно, ладно. Я такая радая, что у меня соседи появились. Все не так страшно будет зимой.
-А чего бояться?
-Да кабаны забодали, будь они неладны! А,бывает, и медведь заглянет,- добавляет она, стрельнув взглядом на лежащего в кровати мужа.
-Прямо к дому? – обомлела я.
-Ну да. Правда, один раз всего было, но страху натерпелась. Потоптался, обошел хлев вокруг и ушел в лес. Дружка, наверное, испугался.
-А кабаны?
-А что кабаны. Им картошечки хотся, а здеся, рядом ихняя тропа к гурту. Они, милые, тут всю зиму шастают, потому как заповедник.
-Но ведь они же не нападают на людей? - спрашиваю с надеждой, будто хватаюсь за соломинку.
-Ну, как сказать, Григорьевна, - покачала она головой, - если секач, то может и зарезать: злющий уж очень. С ним лучше не встречаться: клыки на полметра выставит и роет копытом. Жуть! А остальные сами тебя обойдут. Да не бойсь ты так, до зимы далеко, до Бога высоко, авось все будет хорошо, - подытожила Нюра, вставая. - Дак, я послезавтря утречком, да? До школы.
-Да, да, приносите.
На душе неспокойно, услужливое воображение рисовало одну картинку страшнее другой. Хорошее настроение растаяло. Вот это меня занесло! К медведям и кабанам!
-Жень, ты слышал? Вот это да!
-Да сказки это, брось, - пробурчал муж спросонья, и я успокоилась: ему виднее. Наверное, он сказал то, что я хотела услышать.

Глава 4
Работаем в поле уже целую неделю. Проучились три дня – и вперед убирать урожай до конца четверти. А кому же еще собирать картошку, если не детям! Отмечаю очередное ведро, высыпанное учеником в тележку, и прячу руки вместе с тетрадью в карман. Холод пробирает до костей. Вчера трактор прошел по рядам, вывернул кусты, а утром дети замерзшими ручонками выковыривают клубни из поседевшей земли. Моросит, а трудовой десант из пяти классов, пяти учителей перетряхивает землю на семидесяти четырех рядках, уходящих в небо.
-Эльвира Григорьевна, отметьте! – звонко кричит Саня, худенький, невысокий четвероклассник, - я уже высыпал! Он поднимает и показывает мне пустое огромное ведро.
-Не носи полное, - кричу я в ответ и поражаюсь выносливости детей и равнодушию родителей.
Подхожу к мальчугану. Фуфайка распахнута, курносый нос ежесекундно шмыгает, щеки, как наливное яблочко, в глазах нетерпение.
-Отметили? А то мне бежать надо: отстану ведь. Мы ж наперегонки!-объясняет он.
-Отметила, конечно, не волнуйся. Ты зачем такое большое ведро взял? Тяжело ведь!
-А у маманьки нет меньше, все такие! – слышу ответ ученика, убегающего к дальнему ряду.
Резиновые сапоги еле вытаскиваются из раскисшей земли, на поношенных куртках, фуфайках серебрятся льдинки, а дети с деловитой озабоченностью, почти весело, собирают урожай. Работают.
«Да, - подумала я. – Уроков труда в школе нет, совсем нет, а какие трудолюбивые дети!»
Сильно замерзли? - прерывает мои размышления Валентина Петровна, профсоюзный лидер и учитель биологии, географии, химии, природоведения. Всегда восхищалась смелостью учителей широкого профиля. Это сколько же наук надо знать, чтобы донести их основы детям! Известно ведь, что объяснить можно лишь то, что самому понятно. Вот она неприглядная специфика сельской школы. – Вот, возьмите мои, меховые, погрейтесь пока.
Я натягиваю варежки, и руки утопают в лето. Непередаваемые ощущения! Видя блаженство, разлитое по лицу, Валентина Петровна засмеялась:
-Как мало для счастья человеку надо. Да? Как устроились на новом месте? Тепло? Печка-то хоть не дымит? Два года изба нежилая стояла.
-Да ничего, не замерзаем, - соврала я.
Ее участие тронуло. Меня поддерживала красивая, статная средних лет женщина с черными усиками над верхней губойи густом контральто. У такой не забалуешь! Тембр голоса насыщенный, глубокий, хватит и полтона выше обычного, чтобы пригвоздить хулигана к парте. И работают ее семиклассники дружно, плечом к плечу. Есть чему поучиться.
-Ну, ну, может быть и так. Только Вы, Эльвира Григорьевна, не давайте бежать вперед ребятам. Пусть лучше помогают тем, кто отстает. Вам легче будет проследить за всеми.
-Да они и так работают. Удивляюсь их трудолюбию и сознательности. Ходят каждый день!
Она рассмеялась:
-Так за этим не мы следим, а родители. Это же колхоз! Трудодни на семью начисляют. А Надежду Ивановну не видели сегодня на поле?
-Нет, а должна быть?
-Да вот и не знаю, где она сегодня. Наверное, с Вашим мужем в районо на совещании. Вчера вроде бы депеша в управление пришла. Лишь бы их вместе Иван не увидел. Ревнивый, как черт. Вы тоже посматривайте за своим. Она баба – ветер.
Я поежилась, будто ледяным ветром дунуло. Об этой возможности я еще не думала. Рано еще. Мне казалось, что мой муж любит только меня. Разве может ему понравится сорокалетняя дама?! Бред. Я поспешила стереть с лица эти мысли под пытливым оком профсоюзного лидера.
-А кто Ваш муж? - полюбопытствовала я лишь бы сменить тему.
-Шофер. Мы уже двадцать лет как здесь живем.
-И не хочется в город?
Валентина Петровна улыбнулась, как несмышленой девочке и пояснила:
-Знаете, приеду в Рязань на курсы и больше недели не выдерживаю. Пыль, копоть, гарь, грязь. Задыхаюсь. Сдаю все зачеты, контрольные заранее и бегом сюда, в Отраду. Не случайно же так назвал свое имение какой-то граф. Его нет, а деревня вот живет. Красота-то здесь какая! Сказочная. Вы в Волове были?
Я замотала отрицательно головой.
-Вот пойдем по окрестным деревням переписывать учащихся, увидите. Не умею описывать, но дух захватывает, как там красиво. Вы никуда не уезжайте, оглядывайтесь, приспосабливайтесь. А в Волове можно и яблочек купить, и медком побаловаться. Хотите?
-Конечно! А далеко это?
-Нет, рядом, километров пять-шесть.
-А зачем ходить по дворам ребят переписывать? Вы же их знаете всех восемьдесят пять, а с жителями трех деревень каждый день видитесь?!
-Положено. Вот и ходим. Там и Ваши ученики есть. Познакомитесь с родителями. А красота там невероятная! - повторила она и опять закатила глаза. Иван каждую осень свою жонушку и колхозное начальство туда на рыбалку возит. Тоже мне, избранные. В палатках и обледенелых вещмешках спать!
-Валентина Петровна, отметьте, - перебивает монолог биолога семиклассница. –Я высыпала!
-Хорошо, хорошо.
Поставив в тетради палочку, она обернулась ко мне:
-Ну, вот, поговорили. Выдалась минутка. А теперь надо идти к ребятам. Телега полная, сейчас уедет.
-Погодите, а варежки! Спасибо, очень теплые.
Доверху наполненная телега, грузно переваливаясь через развороченные ряды, медленно движется за трактором к дороге. Сыпать картошку некуда. Наконец – то можно передохнуть: сесть на ведро и не вынимать руки из карманов и не поднимать тяжеленные облепленные землею сапоги.
Моя радость была недолгой. Я и не заметила, что трактор с пустой тележкой уже давно стоял позади меня. Но почему здесь, на краю поля? Ребятам ведь далеко носить ведра! Недовольная, вскакиваю и командным голосом кричу трактористу, махая рукой:
-Сюда! На середину! На середину вывози телегу!
Трактор стоит, тракторист неподвижно сидит, будто и не слышит мои вопли и не видит меня. Иду сама к телеге, решительно размахивая руками, готовая отдавать приказы – и замираю от неожиданности, услышав мурлыкающий голос:
-А, это Вы, Эльвира Григорьева!
В телогрейке и шапке – ушанке хоть и трудно узнать мужа директрисы, да и видела я его всего один раз, но вот тембр ни с чем не сравнить.
Он ловко спрыгивает с крыла машины как раз передо мной. Оказывается, мы одного с ним роста и уши у него оттопыренные, как у школьника.
-Здравствуйте, здравствуйте! Вижу, вижу, что узнали. Вот так встреча! Как работается, как живется в моем доме?
-В Вашем?
-Конечно. Это же дом моей бабки. Значит, мой.
В доказательство он похлопал по фаре трактора и уставился на меня, не мигая.
«Какие синие- синие глаза. Да, в таких глазах не мудрено утонуть, - подумала я, вспоминая печальную исповедь директрисы.
От такого пристально - изучающего взгляда стало не по себе. Я почему-то испугалась.
-Ну, так что? Завтра я могу наведаться в свой дом, проверить, все ли в порядке в нем?
Этот решительный нагло-нежный тенорок напрягает: опять в доме будут посторонние. Нет, этого допускать нельзя.
-Нет, не можете. Все вопросы по собственности решайте с Надеждой Ивановной. А к нам приходить не надо.
-Ну, ну, Григорьевна! Что ж так грубо?! Познакомимся, подружимся. А? – говорит Иван последнюю фразу ласково, делает шаг вперед и, к своему ужасу, я вижу только красивые бездонно-синие глаза. Они притягивают, обволакивают. Еще мгновение – и я с испугом делаю шаг назад.
-Нет, нет. Это будет лишним.
-Эльвира Григорьевна, отметьте! – кричит ученик, спасая меня, и высыпает в тележку очередное ведро.
Я отмечаю и слышу совсем близко:
-Подумай! Со мной лучше дружить. А то ведь недолго и на улице оказаться!
Конечно, настроение испорчено на весь день. Неужели опять переносить книги, тетради, кастрюли, постель! «Ничего, надо поговорить об этом с директрисой. Пусть сама решает», - нашла я выход и успокоилась, не подумав о цели и мотивах такого поведения тракториста.
Глава 5
Через два дня колхоз, выполняя Постановление партии и правительства, привез нам машину дров-чурок, которые надо было нарубить и сложить в поленницу, приготовиться к зиме.
Великолепный тренажер! Шикарная зарядка для бывшего студента до самых холодов! Гора поленьев таяла, а мастерство мужа в рубке дров, как и его физическая мощь, неуклонно росло.
Намашется топором, бежит в дом, разрезает булку черного хлеба вдоль, основательно размазывает по ней пачку масла и заливает сверху медом. Сидит за столом, жует, запивает парным молоком, жмурится от удовольствия. Никогда еще не видела столько блаженства на лице от еды.
Месяц такой жизни – и гардероб мужа пришлось полностью менять. Он млел, глядя на себя в зеркало, от своего солидного вида. Теперь он не мальчик, но муж. Свежий воздух, физический труд, умеренный, конечно, и молоко с медом увеличили его и в высоту, и в ширину. Он выглядел представительным, холеным интеллигентом в очках, а не тощим, изможденным студентом – бессребреником, укравшим в нашей комнате общежития булку хлеба со стола, пока я, дежурная, готовила суп на кухне. Прихожу - нет хлеба. Когда мы нашли воришку, от булки остались крохи. Он сидел на подоконнике лестничной площадки и виновато моргал, растопырив руки:
-Девчонки, я же не хотел, я же не нарочно. Понимаете, даже не помню, как он у меня в руках оказался.
Пришлось вести голодного бедуина в комнату и кормить.
И вот сидим мы как-то вечером около печки, греемся, я после полевых работ закоченела, а Женя отдыхал, как он говорил, от тупой деревенской работы. Треск березовых дров, язычки пламени, тишина, уют, покой. Чайник шумит, вот-вот закипит. Морозов еще нет, но холодно. Листья на деревьях вроде бы и висят, но блеклые, унылые. А в доме тепло, и на загнетке у меня всегда стоит десятилитровая кастрюля с горячей водой, на всякий случай.
Осеннюю идиллию прервал стук в дверь, постучали, настойчиво, торопливо. Открываю дверь, на пороге стоит Надежда Ивановна, заплаканная, дрожащая, в летнем халатике и домашних тапочках.
-Ой, Надежда Ивановна, что это с Вами?! Проходите, проходите быстрее, - тараторила я растерянно, закрывая сени. - Вот, садитесь около печки.
При виде директрисы у Жени округлились глаза, но он встал и гостеприимно уступил даме самое теплое место. Стуча зубами, гостья еле выговорила:
-Можно я у вас побуду, здесь он не будет меня искать. Постесняется.
И без слов было понятно, что случилось. Ванечка в очередной раз доказывал жене свою сильнейшую любовь.
Конечно, это был вечер исповеди, воспоминаний, иногда легкий самоанализ, без выводов и решений. Я не противилась: кому-то же надо быть подушкой для слез, кроме меня некому.
Сначала это был поток обвинений и сетований.
-Мечтала о счастливой семейной жизни, вот и дочку ему родила. Нет, не ему, опять себе. Теперь и сын есть, и дочь есть, а счастья нет. Первый муж пил и бил и второй пьет да бьет, будто хотят на моих боках и лице выместить всю злость за неудавшуюся жизнь или за свою лень. Смогла же я, деревенская девчонка, выбиться в люди. Ночей не досыпала, работала до упаду, а институт, хоть и заочно, а закончила. Кто Ваньке мешал из трактористов в механики пойти? А? Не знаешь? Вот и я не понимаю. А умный! Читает запоем, больше меня. Начнет рассуждать-то, так не переспоришь. А что толку-то с того! За это деньги не платят! Филиппыч, начальник тракторной бригады, целую сотню каждый месяц домой приносил! Прошлой весной повышение получил: назначили управляющим отделения. Это еще семьдесят пять рубчиков-то в карман. А?! Я ему – лови момент, место освободилось, иди, просись, ведь сможешь-то. Да! И в техникум бы на заочный-то мог пойти. Правда? Сам ведь не захотел, теперь злится, все потерял, а я виновата. Нет, надо опять расходиться, так больше жить нельзя.
-А как можно? - спрашиваю.
У нее комок подступил к горлу, глаза наполнились слезами, но она открыла рот и глубоким вдохом подавила рыдание.
Держала, сколько могла терпеть боль от ударов железных кулаков, вцепившись в его куртку, а потом, когда вырвался из ее цепких рук, обежал дом и понял, что детей в комнате нет, и его опять обманули, взбесился. Глаза налились кровью, схватил топор и - за ней…Слава Богу, что в сенях есть две двери: в огород и во двор. Темнота тоже помогла. Убежала. Как же страшно было! Прячась за соседской баней, она, в одном халатике и домашних тапочках, тряслась не столько от холода и пьяного ора на всю деревню, сколько от страха и стыда.
-Да не знаю я. Детей жалко…
-А с чего началось-то все?
-Из-за них и началось все. Я стояла и орала на него, пришедшего опять пьяным:
-Я тебе дочку родила, а ты…ты даже не хочешь поиграть с ней, взять на руки. Дите тянется к тебе, а ты… - вспоминала она с криком брошенные слова, слова-камни, слова- удар. Видела, как моргал красными, пьяными глазами, закрывал их, наклонял голову то вправо, то влево их, будто хотел увернуться от удара, а она не останавливалась, била, била... И Иван тоже бешено заорал, брызгая слюной:
-А, для меня, значит, родила! Ну что ж, отдавай!Давай ее сюда! – Рубанул с силой воздух кулаком и, пьяно размахивая сильными руками, двинулся в комнату, где сидели дети. Анечка, пухленький двухлетний ребенок, испуганно заплакала, а бледный Игорек схватил сестричку на руки, прижал к себе, успокаивая.
Да, в этот момент от страха у нее онемело все внутри. Ей ли не знать его силу и упертость: если сказал - сделает. В голове пронеслось: ведь отнимет! Господи! Что же я говорю? Что значит «отдай»?! Как это я отдам своего ребенка? Да он вообще этого ребенка не хотел! Она бросилась мужу наперерез, как под поезд, повисла на его плече и закричала сыну: «Беги!»
А Иван с остервенением стучал в двери к соседям, матерился на всю деревню, искал ее, грозился убить. Умирать совсем не хотелось, и слезы никак унять. Она их и не чувствовала, только глотала. Вот предупреждала же бабка, когда еще с первым мужем ссоры пошли, никогда не говори мужчине таких слов. Детей рождают не для себя и не для него, а для Мира!
Мир нуждается в новой душе, - учила старая, - а тебе великая честь оказана поучаствовать в этом, выносить и взрастить!
-Мир, душа – это не для меня! Я же партийная, бабуль,- спорила Надежда и твердо стояла на своем, как и положено коммунисту.
-Какой коммунист!? Ты баба прежде всего, баба! Вот и знай свое бабье дело,- не унималась старуха.
-Жаль, не поняла тогда.- продолжала рассказывать Надежда, - А ведь Дима помягче характером-то был: сам первый рук не распускал, только сдачи давал, и то не всегда. Чаще плюнет с досады, сожмет кулаки и бегом из хаты. Да, Иван на руку-то скор будет, не в пример Димочке.
Она покачивалась из стороны в сторону, явно жалея о разрыве с первым мужем.
-Ну почему же мне такие никчемные мужики все попадаются?!- всхлипнула вдруг Наденька и от жалости к самой себе зарыдала в голос. - Как же стыдно быть опять разведенкой!
Неожиданно замолчала и обыденным голосом спросила:
-У вас зеркало есть? Ну, вот как завтра идти в школу?!
-Мы же в поле работаем!
-Вы в поле, а мне в поселок ехать на семинар, - объясняла директриса, рассматривая свое отражение. - Придется опять надевать коричневые очки. Они темные, все закроют. Да? Поместится в них синяк-то, а? Должен поместиться. Правда?
Я лишь кивала головой или мычала в ответ. Этого было достаточно: мои слова все равно лишь касались ее слуха,темболее, что дальше пошли воспоминания уже на раскладушке под затухающие всполохи печного жара.
Вот если бы можно было надеть розовые очки! Но они не только не спрятали чудовищный синяк, а выкрасили бы его в густо-фиолетовый цвет, который мгновенно состарил ее.
Но она любила эти очки, именно розовые. От них веяло морем, солнцем, музыкой. Сочи. Давно было, до замужества, ездила на свои первые в жизни отпускные после вступительных экзаменов в институт. Счастливые времена! Сквозь эти розовые стекла все вокруг становилось еще ярче, нежнее. Даже темные тени казались не мрачными и унылыми, а загадочно-фиолетовыми. А если подвести карандашом глаза, накрасить длинные густые ресницы, которыми она гордилась, то станет, как прежде, неотразима, потому что мужчины, смотревшие на нее, не могли устоять против флера нежного румянца, отбрасываемого розовыми стеклами на ее румяные щеки. А сейчас от тех ресниц, как и от той косы ниже пояса, что сражала наповал, остались крохи. Она не могла дать определение тревожному чувству, охватившему ее, но хотелось реветь и биться об стену в безысходности. Она постепенно теряла все, чем гордилась в себе, и не осталось уже ничего, что вызывало бы в ней любовь и трепет.Она тонула в море повседневных обид, слез. Но своей вины в этом не видела, а злилась на все и всех обвиняла в своей неудавшейся личной жизни.
Сытый голодного не разумеет. Я слушала, сопереживала, но чем я могла помочь? Чувствовала, что женщина ждет от меня одобрения, а эти нужные слова, как на зло, выскочили из головы, и очень спать хотелось.
Глава 6
Учиться начали после ноябрьских праздников, со второй четверти. Мой учебный год начался в поле, может быть, поэтому я не помню первого урока в Отрадненской школе. Зато хорошо помню последний день полевых работ. Я замерзла до такой степени, что даже Нюра, соседка, обожавшая сидеть часами в бане, наслаждаясь парком и веником, выскочила в предбанник, а я только начала согреваться. Два дня и ученики, и учителя парились, откисали и вычесывали вшей. Мы так соскучились по урокам, по возможности сидеть в тепле целых полдня и узнавать что-нибудь новое, что первые недели учеба казалась отдыхом.
У меня не было страха перед учениками. Волнение было, как перед выходом на сцену, а страха нет, не было. Я чувствовала свои силы, силу знаний, которыми обладала. Наверное, я родилась быть учителем и никем больше. Это как диагноз, как состояние души. На уроке меня охватывало чувство эйфории. Все родное, все близкое и любимое: и дети, и доска, и парты, и портреты писателей, и даже мел с тряпкой. Я дирижер. При подготовке к уроку во мне просыпался исследователь, ученый, писатель-фантаст, режиссер и постановщик. Хотелось сразу сделать что-то необычное, сразу покорить, завлечь влюбить в себя детей и не отпускать все сорок пять минут. Теперь, спустя сорок лет, можно сказать, что это удалось и достижение именно этой цели делало меня самым счастливым человеком, а школу – самым любимым местом на земле.
В детстве я бежала туда узнавать что-либо интересное, новое о мире, в котором жила. Однажды я пришла в школу в шесть часов утра, потому что первым уроком была география, и мне хотелось до урока повесить большую карту и «поползать» по горам, и морям. Зима, холод. В коридоре полумрак и только блеск огня в печке. Сторож сидит, подкладывает в топку уголь, драгоценный антрацит горит синим пламенем, гудит…Тишина. Мы молча смотрим на огонь, ждем первого урока.
Теперь я опять войду в школу, но в другом статусе. Меня переполняли и радость, и смятение, и восторг, и настороженность.
Школьная жизнь завертела, закружила. С маниакальной настойчивостью, взахлеб я расхваливала классику, художественно – выразительно читала главы из произведений, устраивала литературные викторины, которые сама же и составляла. Ни на что другое не было ни времени, ни сил.
Первый педсовет был после уроков. Под бурные аплодисменты Надежда Ивановна от лица парторганизации колхоза и от всей души подарила нам, молодым педагогам, два мешка картошки.
-А дрова-то как, рубятся? Или помочь? - с усмешкой завершила она своюречь под общий гул уставших коллег.
Евгений дернул плечами, внимательно посмотрел на директрису и ничего не ответил, лишь поправил очки, что меня удивило. Обычно он не лез за словом в карман.
Глава 7
Надежда Ивановна часто ходила ко мне на уроки с целью шефской помощи, которая выражалась одной и той же фразой «Это было интересно». Иногда любопытство брало верх над статусом, и она просила принести книгу, из которой я брала материал для рассказа. Работалось интересно, но подготовка к урокам занимала не меньше пяти часов, а еще тетради надо проверить…
Спать ложилась поздно, но в школу бежала с радостью. Дети меня любили, и я их тоже. Тогда только внедрялась новая программа Ладыженской по русскому языку. Сорок лет я буду учить детей по ней. Она развивала логическое мышление, обучала детей языку в процессе игры. Не зубрить, а понимать процессы развития языка. Это было ново, и учителя тяжело и неохотно перестраивались. А нас в институте уже готовили по новой методике, поэтому чувствовалось ко мне уважительное отношение директрисы. А однажды она предложила, доверительно наклонившись, как своей подруге:
-Знаете что, а пусть к Вам на уроки походит завуч! Ведь для отчета в районо не имеет значения, кто посещал Ваши уроки, я или завуч, а? Вам же легче будет!
Мне стало страшно. Представить себе на уроке мужа в роли оценщика моей работы я не могла. Каждое его язвительное замечание в быту и то выбивало меня из колеи, понижало самооценку, а тут уроки! Это был близкий мне человек, и совсем другие отношения связывали нас. В школе мы почти не пересекались. А тут…уроки!
-Господи, да что с Вами? – возмутилась Надежда Ивановна. - Это же, наоборот хорошо: свой человек на уроке. Никогда ничего плохого не напишет, даже если оно и было. Вот мы с Иваном горой друг за друга.
Я молчала и хлопала глазами. Мне было все равно, что обо мне подумает эта чужая женщина, какую оценку поставит за мое умение, но совсем другое дело - муж. Мнение этого человека мне не безразлично.
Надежда Ивановна остановилась, вглядываясь в меня, и воскликнула озаренная открытием:
-Да Вы стесняетесь его что ли?
Я кивнула головой. Да, мне было бы ужасно стыдно, если бы что – то на уроке пошло не так, или я отреагировала бы на поведение учеников не на уровне. Мне не хотелось показывать мои слабости. Хватит и того, что после уборки картофеля он всем друзьям, смеясь, рассказывал, как я , устанавливая дисциплину, резко говорила одну и ту же фразу: «Вот еще новости какие!». А ведь я и не замечала, что говорю ее постоянно, когда чем-то возмущена.
Удивленный взгляд директрисы стал завистливым. Уголки губ опустились ниже, и она отрывисто и зло сказала:
-Никогда не думала, что мужа можно стесняться. Любить– да, но стесняться?! Не девочка ведь! - уже совсем бесцеремонно закончила она и засмеялась цинично и грубо, глядя на то, как краска стыда заливает мое лицо.
Вот скажет гадость - сердцу радость, а у меня от одной только подленькой мыслишки накинуть платок на раскрытый роток, кровь в голову бьет. Ну, не отвечать же ей тем же?! Все - таки директор школы!
Дружбы как-то не получалось.
Однажды, уже после полевых работ, поймали объездчики вора: вез домой полную телегу комбикорма с птичника. Тоже коммунист. Весть облетела село мгновенно. На следующий день – собрание колхозников. Говорили много, шумно. А кто защищал вора? Председатель партийной организации, коммунист, директор школы, Надежда Ивановна. Она яростно убеждала колхозников, что Терентьевич один кормит семью, что он отличный работник, что он больше этого не будет делать. Детский сад какой-то! Мой юношеский максимализм не принимал объяснения. Виновник стоял на сцене сельского клуба, понурив голову, и молчал. Я все время рвалась выступить, но ни меня, ни мою пляшущую в воздухе руку не замечали. Резюме этого открытого собрания повергло меня в отчаяние: выговор с занесением в личное дело. Все! Целый день потом в моей голове стучали слова, написанные эпиграфом в партийном билете: «Коммунист – это ум, честь и совесть нашей эпохи!» Хороша честь! А где же совесть?! Разве можно такое прощать коммунисту?! Ночью спала и не спала, все гневную речь составляла, а утром помчалась в школу.
Надежда Ивановна, как всегда, на посту, раньше всех. Сейчас это почему- то не умиляло. Решительно открываю дверь в учительскую и сразу с порога с возмущением бросаю:
-Почему? Почему Вы не дали мне сказать на собрании? Как Вы могли его защищать? Вы – коммунист?!
Она сидела и, молча, слушала, потом встала, усадила, как маленькую, на стул, взяла за плечи и сказала тоном старшей сестры:
-Вы молоды и многое не понимаете. Под систему надо подстраиваться, а не идти напролом. Мы винтики этой огромной крутящейся машины и лучшее место в ней к центру, где меньше оборотов и вращаться легче, только видятся эти преимущества на расстоянии. А когда крутишься на краю, голова не так ясно работает, и глаза мало что видят. Успокойтесь и поразмышляйте!
Конечно, я не все поняла. Но эта скользкая двойственность вызывала брезгливость. Я как-то сразу остыла, остыло и мое желание стать коммунистом.
Была еще одна причина, по которой мы не смогли стать подругами. Я тоже окончила сельскую школу, и в юные годы была насквозь пропитана духом коммунизма. Я верила в непогрешимость социалистического строя. Любимый фильм – «Коммунист» с Евгением Урбанским и «Как закалялась сталь» с Василием Лановым. Они учили жить так, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».
В комсомол вступила сразу же, как только исполнилось четырнадцать лет, первой из класса. В тот день меня распирало от гордости, и чтобы лучше было видно всем встречным мой комсомольский значок, я расстегнула пальто. Даже холодный весенний ветер, пробиравшийся под белоснежную блузку, не смог остудить восторга. Шла, подпрыгивая от радости и мечтала, как через год буду сидеть за штурвалом комбайна и выдавать на гора хлеб государству. Я ведь уже взрослая! Комсомолка! А стране нужны хлеб и трактористы. Мечте не удалось осуществиться. Директор школы уговорил родителей оставить меня учиться еще два года.
Комсомольской организацией школы руководила завуч, учитель литературы Раиса Степановна, молодой коммунист, строгая и принципиальная женщина. Как с ней было интересно жить! Разговаривала с нами как со взрослыми, и спрашивала сполна. Мы верили ей, коммунисту, верили в светлое будущее, учили наизусть цитаты из работ В.И.Ленина, учились строить коммунизм. Коммунист был для меня непререкаемым авторитетом. Поэтому я раз и навсегда вычеркнула Надежду Ивановну из настоящих коммунистов, а наши отношения стали еще прохладнее.
Глава 8
Поздняя осень. День не задался со вчерашнего вечера, когда я писала конспекты уроков и забыла о времени в поисках игрового материала. В творческом порыве часы пролетели как одно мгновение. Почти в полночь закрылись и глаза, и конспекты. А про урок музыки я и забыла. Надо было разобрать ноты новой песни. Меня догрузили до ставки четырьмя уроками музыки. Ох, и намучилась я с ними! Сплошная головная боль! А все потому,что неинтересно мне диктовать слова песен, слушать детский ор и называть все это уроком. Да и не моя это специальность! Не владела я тогда методикой преподавания музыки и систему музыкального образования Д. Кабалевского тоже не знала. А деньги зарабатывать надо было.
Утром, выскочив из теплой постели в ледяную комнату, оделась быстрее, чем солдат по тревоге, и понеслась в школу. Я тянула сумку с конспектами и книгами с закладками, а муж тащил аккордеон. Идем по полю. Ледяной ветервытряхивает из нас последнее тепло. Колючий, пронизывающий, он дует в спину и гонит равнодушно и легко, как свои налитые водой разбухшие и тяжелые тучи. Что мы для него?! Пушинки. Сопротивляться бесполезно, лучше нагнуть голову, обхватить одной рукой шапку и держать или укрывать варежкой попеременно то ухо, то нос. Наверное, к вечеру повалит снег, а пока срывается лишь изморозь и больно сечет лицо, руки. Вот, спрашивается, зачем я поехала в эту дыру? Училась бы себе тихо, мирно еще целый год в институте, жила бы на свой рубль в день, бегала бы каждую неделю в театр. Так нет! Выручила ректора! Он как прочел заявление о переводе на заочное отделение с последнего курса, так от радости подпрыгнул в кресле, потер в возбуждении руки и подвел итог, расписываясь на моем листке:
-Так! В Ряжском районе план перевыполнен. Отличненько!
А все неверие в себя, в свои способности! Надо же подхватить расхожую теорию, что лучше быть хорошим учителем на селе, чем плохим артистом в городе. Почему я решила тогда, что не смогу стать певицей?! Страх, нерешительность. И плакала моя мечта о сцене театра оперетты. А тут еще и физиология подвела. Точнее Пушкина не скажешь:«Пора пришла - она влюбилась». Вдруг захотелось стабильности, уюта. Вот и нашла все в глуши, в деревне, за тридцать километров от районного центра, в кирпичном доме с печкой посередине. Пока ее топишь – рядом тепло, утром просыпаешься – углы покрыты льдом.
Пальцы не сгибаются, дыхание перехватывает. Но идти быстрее нет возможности: аккордеон тяжелый, концертный, все четыре октавы. Держать его на коленях, раздвигая меха, и то тяжело, а тут по полю тащить! Еще один шлепок ветра в зад - и я в овраге. Можно вздохнуть. Оглядываюсь и вижу: муж тащится, наклонив голову. Одной рукой держит уши шапки около подбородка, а другой - волочит футляр. Рывок - и он в балке. В сердцах шлепнул инструмент в грязную жижу и на высокой ноте с раздражением крикнул:
-Вот зачем?! Зачем я его таскаю туда, сюда, из дома в школу и обратно, а? Ты же не играешь на уроке!? Ну, признавайся, - наступал он, - ведь сегодня опять не будешь аккомпанировать, да? А мне таскай!
Что я могла возразить! Ну, не успела я вчера разобрать ноты песни, ничего, подберу мелодию на слух, пока дети будут писать слова. Как-нибудь сыграю общими аккордами. Все лучше, чем ничего. Вообще-то я даже музыкальной школы не окончила, не успела. Аттестат получила и укатила в институт. Прощай, детство! Музыкалка осталась неоконченной. Да и не в ней научили меня играть, а бывший фронтовик, что ездил на велосипеде по дворам зарабатывать на жизнь. Иногда мы часа два сидели, подбирая на слух арии из оперетт или модные песни.
Но муж прав. Этот один урок не стоил таких жертв. Я попыталась оправдаться:
-Он же замерзнет в школе, клавиши будут западать.
-А сейчас, вот здесь, в балке, ему тепло, да?
Меня спасла Маша, техничка, глаза и уши директрисы. Она, по-старушечьи закутанная в коричневый шерстяной платок, в военной телогрейке и резиновых сапогах, стояла около своей избы и, глядя на нас, по-доброму улыбалась. Ровесница директрисы, она выглядела старухой.
-Да, Григорьевна, сегодня он тебе точно будет нужен. Как воздух, - сказала она, подходя к нам.
-Это почему же?
-Дык, ведь, нашу-то всю ночь Ванечка гонял по селу, говорят, даже с топором. Вот до чего ревность-то доводит. Не слыхали? Шуму было…
-Нет, не слышали. На краю деревни живем, ты же знаешь. К лесу ближе, чем к людям.
-Кричала…Голосила….И не стеснялась даже, как обычно.
-Да что случилось?
-Так ведь любовь все, будь она неладна! Приревновал-то ее Иван к Филлипычу, управляющему. Напился-то - и давай Надежду уму-разуму учить. Потому, Григорьевна, играй сегодня громче, разгоняй тоску!
Она картинно взмахнула руками, будто плясать собралась. Посмотрела на меня и добавила:
-Ты-то не перечь ей, не в духе ведь человек-то.
-Ладно, ладно, не переживай! А Игорь, сын, где был?
-У меня. В избе прятала. Весь трясся, сердечный.
Как это знакомо. Меня такой же отчим воспитывал, страстно любящий, такой же добрый, благородный, как уверяла мама. Но как страшен рев и драка родителей! Даже во сне покрываешься липким, холодным потом от страха. И страх этот на всю жизнь. Не избавиться! Вздрогнула, стряхнула воспоминания.
Значит, придет Надежда Ивановна и набросится на работу, то есть на нас, учителей, потому что плохо учим, бездарно заполняем журналы; и на учеников, потому что плохо учатся. Да, не повезло уроку пения. Краем глаза замечаю, как злорадная усмешка скользнула по лицу моего носильщика. Наверное, он подумал о возмездии. Ничего, рано радуешься, прорвемся! Делаю хорошую мину при плохой игреи прошу Машу донести чемодан: уж очень тяжелый.
Она с готовностью подхватывает мою драгоценность и спокойным шагом, будто и нет сильного ветра, идет к школе через балку, мимо палисадников, забрызганных жухлой травой. И в этом серо- коричневом окружении стоит на ветру тронутый морозом, чахлый с желтым отливом бывший золотой шар и кивает вслед. А ведь в сентябре он был маленьким солнышком, таким оранжевым, таким ярким в мрачном безлиственном пространстве. Не зря его в народе называют Золотым! Да, всесильное время все меняет. А людей?
Мой кавалер взглянул на меня с благодарностью, а я обомлела: хотела съехидничать, уколоть и не получилось.
Кто-то очень умный определил три стадии борьбы в браке: борьба за объединение, потом за равноправие и, наконец, -за независимость. Интересно, а какую стадию проходит мой брак после четырех месяцев совместной жизни?
Глава 9
Звонок застал нас на пороге школы. Это большая изба из шести классов в центре деревни. Узкий длинный коридор заканчивается чуланчиком, служащим и учительской, и кабинетом директора. Две лампочки, висящие над столом директора и над стендом с расписанием и с объявлениями, горят весь день, потому что здесь нет окон. Сейф пристроился в углу и к директорскому столу можно подойти только слева или стоять перед ним на красной дорожке.
Аккордеон Маша отнесла в учительскую, а я сразу побежала в класс, без журнала: зачем тревожить своим видом директрису.
Урок в четвертом классе пролетел, как одно мгновение, и мне все же пришлось идти в учительскую за журналом.
Ветер дул с прежней силой. Котел гудел на всю школу, пытаясь снабдить нас теплом, но оно исчезало в щелях здания раньше, чем мы успевали согреться. Я шагала в зимних, тяжелых сапогах. Первые ноябрьские дни я, как в институте, переобувалась в туфельки и порхала из класса в класс под влюблено-завистливые взгляды девчонок и коллег, но на второй день так замерзла, что решилась подкорректировать образ сельской учительницы. Вот так обстоятельства нарядили меня сначала в резиновые сапоги, потом - в кожаные, теплые, а затем и вовсе окунули в валенки и закутали по самый нос в шерстяную шаль и пуховый платок, состарив на много лет.
Первое, что я увидела, открыв дверь, это огромные, стрекозиные очки, закрывавшие пол-лица директрисы. Можете себе представить погоду в Мещере с сентября по январь? Нет? Это сплошная серь, полумгла, низкое мышиного цвета небо без признаков просветления! Три-четыре месяца без лучика солнца! Мука, тоска! Да еще в деревне. И вдруг при свете лампы, под аккомпанемент ледяного ветра, в чуланчике - солнцезащитные, коричневые очки!
Я смотрела в слепые глаза директрисы и, наверное, на моем лице отразилось чувство жалости, сочувствия, потому что она хлопнула рукой по журналу и тоном, не допускающим никаких возражений, резко сказала:
-Я иду к Вам на урок.
«Ну, началось, - пронеслось в голове. – Был бы урок, а зацепиться всегда можно за что-нибудь». И руки задрожали, и нервная дрожь пробежала по спине, как на экзамене, но я ащищаюсь:
-Сейчас диктант в пятом классе. Ничего интересного.
-Вот, вот. Именно это я и хочу послушать. Ведь за прошлый диктант в ряд стоят близнецы, хоть бы одной тройкой разбавили.
Историк по образованию, она могла, по ее мнению, преподавать любой предмет, а уж меня, студентку-заочницу, надо учить и учить. Наставила двоек в журнал без разрешения, испортила государственный документ.
Прозвенел звонок. Я раздала девять тетрадей. Класс – одни мальчики. Девять озорных непоседливых светлоголовых ребят. Они страстно любили играть в футбол, обожали уроки физкультуры, уважали учителя математики, двадцать лет проработавшего в этой школе и учившего еще их родителей, а русский язык для них - каторга. То, что дается с таким трудом, требует усилий, не вызовет любви. В довершении ко всему и читают плохо, по слогам. Это мальчики! В основном, дети трактористов – алкоголиков. Естественно, они страдают отсутствием долговременной памяти и усвоить материал по русскому языку в полном объеме они просто не в состоянии. Но я об этом тогда не знала. Тогда, в семидесятые годы, говорить об этом было нельзя. Из трех факторов, влияющих на человека, главным было обучение, потом воспитание. Гены в расчет не брались, а уличное воспитание советская педагогика взяла под свой контроль. Значит, из каждого ученика можно сделать отличника. Не сделал – не владеешь профессией.
Вот я и учу, диктую предложения так, как преподавал профессор по методике русского языка Приступа, который требовал от студентов учить текст диктанта наизусть, чтобы не отвлекаться во время диктовки и видеть всех учеников в классе. Диктую четко, выразительно, не подсказывая, тем более, что пунктуацию, науку о знаках препинания, мальчики изучали в прошлом году с директрисой. Изучали - должны знать. Должны. Но не знают.
После урока был полный разгон. Мой бедный профессор- учитель!Если бы он мог слышать наставления моего начальства!
Оказывается, правильно диктовать надо так, чтобы любой ребенок мог написать хотя бы на тройку.
-Вы прочитали два слова и остановились. Что ж Вы хотите? Естественно, Пичугин тут же поставил запятую, - нервно листая тетрадь, резко констатировала Надежда Ивановна. Будто до этого она сомневалась еще в правильность своих предположений, но теперь подтвердилась самая худшая версия возникновения двоек в журнале.
-Вот, посмотрите, и Колин после Вашей остановки тоже поставил запятую. Это не их двойки! Это Ваши двойки! Надо учиться диктовать! – кричала директриса.
Субординация давила. Я стояла в ступоре, как школьница, под ее напором и ничего не возражала.
-Вот, посмотрите, здесь же опять все написали на два! Переписать немедленно, и в журнал без моего ведома ничего не ставить, - и неожиданно перешла на злобное шипение. – Вы что, не читали Постановление партии и правительства о всеобщем среднем образовании?! Так изучайте!
А меня осенило: да она же ничего не понимает в преподавании русского языка. Ее нервозно-суетливые движения выдают тщательно скрываемую неуверенность в себе, а крики и взрывы гнева - от неумения владеть ситуацией, от страха и беспомощности перед сильными мира сего. Она не знает, как можно действовать и жить иначе, не знает, как исправить свою жизнь, поэтому и кричит, время от времени трогая рукой очки, будто проверяет, на месте ли они и надежно ли скрывают синяки.
Чем больше она злилась и шипела, тем спокойней становилась я, даже как- то весело, хотя и неприятно. Зато теперь ушло чувство вины. Это означает уверенность в себе, вера в свою правоту. Мой стержень меня спасает.
В одну из пауз, когда слышен был хруст отбрасываемой страницы, я спокойно, даже доброжелательно, спросила:
-А как же надо диктовать?
-Очень просто, - мгновенно, не задумываясь, отозвалась она. – Остановка – запятая.
-А тире или двоеточие? – не унималась я.
-Как, как! Длиннее паузу делайте! - закричала Надежда Ивановна, уже разозлившись на мою несообразительность, и замолчала, сжав губы. Посмотрела, недовольно, рассеянно и, видя на моем лице улыбку, поняла, что сказала что-то не то, но не стала больше ждать вопросов, взяла свою тетрадь для записей и быстро вышла из класса.
Последний урок пения в седьмом классе прошел на редкость плодотворно. Я более серьезно отнеслась к диктовке слов песни и заметила, что дети, действительно, приучены ставить знаки препинания по слуху, а правила пунктуации и алгоритм их применения, то есть логические размышления в постановке знаков препинания отсутствовали напрочь. Теперь мне стали понятны неудачи в моем выпускном классе. Переучивать - неблагодарный труд.
В этот день досталось не уроку пения, а уроку русского языка.
Глава 10
Тягучи вечера поздней ненастной осени. Не успеешь как следует проснуться, насладиться светом дня, как опять наступает темень. И спать рано, и делать ничего не хочется. Восемь часов вечера, а ощущение глубокой ночи: так давно горит лампочка Ильича.
В это время работа есть только у меня: гора тетрадей и бесконечные закладки в книгах к урокам.

Муж – физкультурник, потому что как завуч он только числился: директриса делиться властью не собиралась, а муж не возражал. А посему жилось ему вольготно, без особого напряжения. Ни конспектов, ни тетрадей, ни подготовки! Как потом выяснилось, у них были совсем другие планы. Они сотрудничали. Диктат директрисы распространялся на женский коллектив. Про себя я окрестила директрису УрфиномДжюсом в юбке. Ей даже не надо было приказывать всем носить зеленые очки, чтобы видеть в обыкновенных камнях изумруды, как это делал Волшебник Изумрудного Города. Ей верили на слово.
Физкультура, как и пение, считались уроками отдыха. Спортзала, конечно, не было, уроки проводились на школьном дворе, а в непогоду сидели в классе, записывали под диктовку инструктаж по технике безопасности и мечтали скорее стать на лыжи. Тогда учебный процесс переместиться в лес. Шел ноябрь, а настоящего снега еще не было. Ну, кому понравиться писать все сорок пять минут да еще на физкультуре?! Вот и решили семиклассники развлечься, а заодно проверить новеньких учителей на прочность.
И вот в один из таких долгих вечеров сижу я за единственным столом, в валенках и меховой безрукавке и красной ручкой беспощадно истребляю безграмотное письмо учеников. После сороковой тетради ошибок становится все меньше и меньше, и ты понимаешь, что ничем уже не отличаешься от ученика.
По телевизору показывают залитый солнцем Крым, на кровати, прислонившись к печке, лежит муж, наслаждается картинками:
-Помнишь, - начинает он мечтательно, - помнишь, как мы были счастливы шесть лет назад?
Исправляю очередную ошибку в домашней работе ученика, ставлю оценку, и до сознания доходит цифра «шесть».
-Но ведь шесть лет назад мы и знакомы с тобой не были.
-Вот я об этом и говорю! – рассмеялся он.
-Ах, так! - нарочито угрожающе поднимаюсь я со стула и замираю.
Топ, топ. Шаги по чердаку. Тишина. Потом опять – топ, это топ. Тяжело так наступит и стоит. Опять наступит и стоит, грохнет и стоит. Что это? За порогом дома - лес, одна соседка справа и та через сорок метров. Больше никого! Волна страха, паники поднимается с низа живота к горлу. Мозг командует: «Осторожно!» Смотрю на мужа, он - на меня. Глазами спрашиваю: «Что это?» Пожимает плечами. Опять вроде топот, но звук другой, легче, и мы понимаем, что стучат по стеклу, в окно, и сердце забилось ровнее. Значит, свой.
-Кого это так поздно несет? – ворчу я от страха и вопросительно смотрю на свою опору и защитника.
-Не знаю…Пойду, посмотрю.
Встает с кровати, надевает трико, рубашку, валенки, телогрейку. Звенит засов, скрипит дубовая дверь, через минуту входит и озабоченно - растеряно констатирует:
-Никого!
Раздевается, ложится в кровать, напряженность исчезает, он расслабленно потягивается, выключает телевизор:
-Поздно уже, давай спать.
Не успел договорить фразу, как опять постучали в окно, вкрадчиво и несильно: «Тук, тук».
-Никого же не было! – ответил он на немой вопрос.
-Может, Нюрка, соседка, молоко принесла?
-Так поздно?
Стук более решительный и настойчивый опять повторился.
-Пойди, вдруг там человек стоит и мерзнет, - говорю я и мало в это верю. Соседка – доярка, она уже десятый сон видит, потому что на первую дойку встает в четыре часа утра.
Женя послушно встает, набрасывает на голое тело фуфайку, натягивает валенки, нахлобучивает зло шапку и идет к двери. Между тем стук, громкий и решительный, опять повторился. Муж вздрогнул, хлопнул себя по лбу, будто егоозарило, и скомандовал:
-А ну-ка, выключи свет.
Стало темно. Крадучись он подошел к занавеске, отодвинул край. Месяц тонкой полоской виднелся над домом. Ни одной звездочки! Как тут можно что-либо увидеть? Но муж уверенно заявил:
-Никого. Так и должно быть.
И вышел. Минуты через три приносит картошку на нитке с иглой.
-Что это?
-Постукалочка. Я сразу догадался. В детстве мы сами такие же делали учителю математики.
-Зачем?
-Что б не вредничал! Списывать не давал, двойки ставил.
-А нам за что? – испугалась я.
-Пока не понял. Разберемся, не бойся.
-Что ж теперь делать? - сокрушалась я мало веря в его обещание.
-Что, что. Поймать надо и надавать.
-Да ты что? Дети ведь!
-Дети, дети! Себя надо защищать, а детей - учить. Другого выхода нет, закончил он уверенно.
Ну, раз он так уверен, значит, это правильно. Наверное, здесь, на Рязанщине, принято так развлекаться. Сама я в такие игры с учителями не играла, хотя не была -пай девочкой. В чужие сады за яблоками лазили: проверяли, на сколько мы смелые; обманывая объездчиков, забирались в колхозный сад, а потом неслись сломя голову к реке, рассыпая черешню. Но чтобы досаждать учителям в их доме! Такого точно не было.
На следующий вечер все повторилось. Женя сидел одетый, готовый к сражению. Как только раздалась постукивание в окно, он взял приготовленную заранее палку, тихо, без скрипа, открыл дверь и скрылся в темноте, успев мне прошептать:
-Смотри, только свет не туши!
Картошка продолжала монотонно, противно назойливо стучать: «Тук, тук, тук». Потом раздался топот сапог, крики. Стук оборвался, и я с испугом выключила свет. Осторожно, с замиранием сердца приоткрыла край занавески. Ничего не вижу! Свои пальцы и то не различу. Темень, хоть глаз выколи. Ни луны, ни звездочки. А других источников света в деревне нет.
Затарахтело пустое ведро в сенях, грохнула входная дверь, постучали друг о друга сапоги, видно, очищая грязь со снегом и, тяжело дыша, вошел хозяин, бросил еще одну самодельную игрушку в угол с дровами.
-Вот, на. Не догнал! Шел по нитке, да споткнулся о бревно во дворе, они сразу шмыг за забор и деру. Не догнал. Но увидел одного, кажется, узнал. Ну, завтра я им покажу!
-А вдруг ты ошибся? Что ты хочешь делать? – забеспокоилась я.
-Ничего особенного, не переживай!
Утром был исследован весь двор и вся местность вокруг дома, установлено место засады, найдена тропинка, по которой ребята убегают и составлен план захвата противника на месте преступления. С наступлением темноты мое сердце сжималось от беспокойства. Ну, кому же мы так насолили, что лишились покоя?!
Приходит вечер. Мы ждем. Муж в засаде, я в доме. Минуты тянутся. Час. Два. Постукалки нет. Вваливается Женя, замерзший, злой, и, молча, ложится спать. Мне тоже разговаривать не хотелось, на душе тягостно и тревожно. Мы проиграли.
Что же не сложилось в отношениях с ребятами? Или это от скуки деревенской? Развлечений ведь нет никаких в Отраде. Клуб открывается лишь по праздникам и экстренным совещаниям.
На следующий день семиклассники вместо писанины по технике безопасности весь урок физкультуры ходили гуськом между рядами парт, до упаду. А после второго урока муж исчез.
Дороги, дорожки, тропинки – все раскисло и хлюпало. Снежная каша. Без резиновых сапог - никуда! Утонешь. Домой иду одна, глядя под ноги, раздумывая, что же еще там у него случилось и с ходу натыкаюсь на Ивана. Стоит весь в черно-сером, как глыба на пути. Чувствую, неспроста преградил дорогу. Что ему надо?
-Ну, как вам теперь живется в моем доме? А?
-Очень хорошо, - ответила я и шагнула вправо, чтобы обойти, но тут же столкнулась опять с Иваном. Да, реакция что надо! Рысья!
-Григорьевна, - замурлыкал он, глядя мне прямо в глаза, - не сердись. Я же по-доброму. Да брось ты эту дыру, уезжай в город. Чего вам здесь мучиться?! Вон дело до чего дошло, даже ученики над вами издеваются!
-Да? Что за глупости? Никто над нами не издевается. Что Вы еще придумали?- защищаюсь я и пытаюсь все-таки его обойти. Не удается.
Иван улыбается:
-Я же все знаю, да еще и с подробностями. Живем – то в деревне. Знаешь, сколько хохоту было, когда твой через бревно летел?!
-Сплетни собираете? - я презрительно хмыкнула.
-Не сплетни, - мягко, поправил он, - а достоверные факты. А вот вам покоя точно не будет, пока не уедете.
Добродушная улыбка скрылась в уголках красиво очерченных губ, глаза потемнели, стали колючими, хищными и уже не васильковыми, а индиговыми. Квадратный подбородок и руки, сжатые в кулаки, напугали меня и ясно дали понять истинные намерения этого человека. Наверное, моя реакция на устрашение ему понравилась, и он объяснил:
-Чужие вы здесь, понимаешь?
Да что уж тут не понять?! Только просто так уехать среди учебного года, бросить ребят! Нет, это не выход. Да и мы останемся без работы. Где жить? На какие средства? В одном он прав. Деревня есть деревня. Все знают все обо всех, и все ждут, чем закончится наш поединок.
К вечеру стукнула калитка. Молча, вошел сосредоточенно-серьезный Женя. протянул мне шоколадку и опустил на стул пакет.
-А там что? – по - детски полюбопытствовала я и вытянула шею, надеясь рассмотреть содержимое.
-Да так. Давай ужинать лучше.
Поглядывая на стул, я разогревала борщ с тушенкой, но пакет раскрыть так и не решилась.
-Где был? Куда ходил? Ездил? Рассказывай! - расспрашивала я за ужином, делая вид, что ем это единственное и постоянное наше блюдо, чередующееся с картошкой, вареной, жареной, толченой, тушеной. Я же южанка и привыкла к разнообразию овощей и фруктов. Здесь этого разнообразия не было. Яблоки были, да и то не часто и только в центре, если достанется. Очереди огромные, всем хочется полакомиться.
-Да, в районо ездил с бумагами. Директриса попросила. У нее дочка заболела, - рассказывал милый, с удовольствием хлебая содержимое тарелки. Потом его взгляд остановился на пакете.
-Знаешь, я их сегодня точно поймаю.
-Хорошо бы, - посочувствовала я. – Надоели уже.
-Угу, - кивнул он в ответ.
Задернув занавеску, включил свет, вынул из принесенного пакета белоснежные кеды, надел, потопал на месте, пробежался легонько по скрипучим половицам и, довольный, потер руки:
-Ну, держитесь теперь!
Постукалочка не заставила себя долго ждать. Мы встретили ее во всеоружии: муж – в засаде, я – у окна.
Только застучало, Женя тенью исчез во дворе. Я дефилирую по комнате, слушаю удары по стеклу. Никаких иных звуков нет. Хожу, хожу, вдруг - тишина. Что это? В ушах звенит. Толчки сердца отдаются в голове. Наконец, входит счастливый и довольный учитель физкультуры в забрызганных грязью и мокрых кедах:
-Все, больше они не придут.
-Ты уверен?
-Конечно, он меченый. Теперь неделю будет отмываться.
-От чего отмываться? Причем здесь это?
-Я вылил ему на голову целый флакон красных чернил, представляешь? – засмеялся он. – Будет теперь рыжий!
Глава 11
Неделю деревня хохотала, придумывая все новые и новые подробности этой истории. Сельчане не просто здоровались с нами, а раскланивались. Приятно. А вот отношения с начальством менялись. Тучи сгущались.
Поскольку муж мой – специалист молодой, опыта работы завучем не имел, отправили его в областной центр на курсы, повышать квалификацию.
Что мне всегда нравилось в нашем народном образовании, так это бесплатные, обязательные курсы во время учебы. Все новости узнаешь: и в науках поднатореешь, и в собственной личности покопаешься на занятиях по психологии, и политически тебя подкуют по самое не могу на политзанятиях, и, самое главное, коллеги в группе досконально познакомят с районными новостями и обсудят, кто прав, а кто виноват. И все бесплатно, в течение трех недель.
-Жень, боюсь я здесь жить одна. Страшно ведь, - говорила я, собирая его дорожную сумку.
-Ну, чего здесь бояться? Запри дверь и сиди, - утешает он.
А у меня заранее от страха уже холодеет спина. Поле, два одиноких дома и лес позади огорода.
-Ну, давай хоть на выходной приеду, а? - уже ныла я, представляя себе весь путь в цивилизацию. Сначала пешком пройти (редко когда ходили самосвалы или тракторы) семь километров по полю, миновать деревню Самодуровку, выйти на трассу, подождать под открытым небом автобус в течение часа, а когда он остановится, суметь в него втиснуться, потом полчаса трястись в грязной дребезжащей машине, держась обеими (если повезет) руками за поручни, чтобы не упасть, и, наконец, оказаться в другом мире, где жизнь кажется раем. И магазины - какие хочешь, и кафе, правда, одно единственное на вокзале, и целых три школы, все средние по тысячи учащихся в каждой, а количество людей на улице сразу поднимает настроение, и, безусловно, являлось признаком цивилизации. Этому миру надо соответствовать, поэтому грязные резиновые сапоги или валенки, смотря по сезону, паковались сразу же на обочине трассы в целлофановый пакет. Доставались сапожки, и совершалось чудесное превращение. Мелодично бежал бегунок замочка, мягкая кожа обтягивала икры ног, делая их изящными, красивыми; каблучок поднимал хозяйку над землей, и спинка распрямлялась, и подбородок взлетал, а глаза блестели и, казалось, что она стала выше, стройнее и, естественно, неотразима. А замерзшие ноги…Ну что за беда! Потом отогреются в душном, битком набитом автобусе.
Но все это ни с чем не сравнится с ледяным утром и моментом разжигания огня в печи. Этим священнодействием, как правила, занимался Женя. А вдруг у меня не получится? Буду от страха бегать по комнате, согреваться. Жуть! Муж неумолим.
-У тебя дел что ли нет? – Он строго на меня посмотрел и добавил, - ну, если хочешь, пригласи Нюрку, техничку или Машку.
-Тоже мне придумал! - возмутилась я. Чтобы вся школа через пять минут знала, что мне страшно!
-Нашла что скрывать! Да она и так знает, что ты трусиха, - засмеялся муж, как мне показалось, без сочувствия, я бы сказала, равнодушно. Он несказанно был рад вырваться в город, в цивилизацию, в свой любимый шахматный клуб. Меня в этом мире не было. Я просто не существовала там. Отметить – то я отметила, но мельком, неосознанно и только потом, через день, ощутила всю серьезность своего поступка, совершенного в июне. Я выходила замужза однокурсника, которого почти не знала. Думала, что шахматы - это просто увлечение, главное – это школа. Я мечтала, что он будет директором, сделает карьеру в народном образовании, и считала забавой его просиживания за шахматной доской до глубокой ночи. Однажды, еще в начале октября, мне так надоело молчаливое сожительство (я – за тетрадями, он - за доской), что собрала, убирая комнату, разбросанные шахматные журналы, выдранные из книг листочки с шахматными задачами, брошюрки с нарисованными клеточками и выбросила все. Не совсем выбросила. Побоялась. Сложила все это богатство в чулане и прикрыла мешком. Наивно думала избавиться таким образом от соперника. Мы были ровесниками, он меня не понял, устроил скандал и пожаловался своей маме, когда мы приехали на выходные в районный центр. Оказывается, свое будущее они связывали с шахматами, и его мечты стремились к бесконечным соревнованиям, поездкам по всему миру, и в итоге к получению звания гроссмейстера, а высшее образование нужно для общего развития. Победить синдром шахматиста мне не удалось, и я находилась некоторое время в замешательстве. А какова же тогда моя роль в этой богемной жизни? Быть Пенелопой, да еще в российской глубинке не хотелось. Я чувствовала, что попала куда-то не туда, что жить стало намного труднее и голоднее, но желание иметь дом, семью побеждало здравый рассудок. Я еще не знала, что значит ждать мужа в деревне.
На второй день одинокой жизни, уставшая и голодная, (не хотелось себе одной готовить) сидела, проверяла тетради.
Тишина. Полумрак. Горит одинокая настольная лампа, освещая пачки тетрадей и стопку книг. В печке тлеют березовые угольки, справа высится гора подушек на кровати. Надоело. Легла и тут же подскочила. Шаги! Под окнами. Четкие, ясно слышимые сквозь стены тяжелые шаги. Медведь? Кабан? Человек? Схватила со стола нож, прижала к груди и подошла к окну. Тишина. Может, послышалось? Нет, опять пошли к двери. С чердака попасть в сени - раз плюнуть, а дверь в комнату хоть и на крючке, но выбить ее не сложно. Опять идет к окну. Сердце колотится, рука с ножом от напряжения занемела. Ходит, но стука в дверь нет. Тишина. Стою, жду, что будет дальше. Выходить все равно нельзя, а увидеть что- либо невозможно, хоть и снег выпал. Минут через пять я успокоилась и, чтобы отвлечься, села опять за работу. Не успела проверить и пачки тетрадей, как под окнами опять зашагали. Испуганно метнулась к двери. В сенях тихо. Дверь на месте. Я жива. Опять тишина. Что ж это я буду всю ночь вскакивать?! Я разозлилась и на шаги, и на шагавшего, а больше всего на свою трусость. Раз невозможно изменить ситуацию, надо поступать, как страус в минуту опасности. Я выключила свет, разделась, заткнула уши ватой и легла спать.
-Григорьевна, отворяй-то! Слышь! - разбудил меня голос соседки.
Я схватила пустую банку, приготовленную с вечера, и открыла дверь. Какое же это счастье – день! Свет! И жизнь кажется такой бесконечной!
Мы обменялись посудой, и Нюра как-то странно на меня просмотрела и ехидно спросила:
-А чавой-то Ванятка тут ночью шастал?
-Где? Кто шастал?- опешила я.
-Дык, Ванятка директорский гулял по двору. Я с дойки, а он туточки сидит. Я ему: «Что, не пускають?», а он мне, нет, говорит, охраняю. А то у нас ребята и пошутковатьлюбять, вот и сижу.
Я так была поражена этой новостью, что потеряла дар речи. Молча, взяла молоко и закрыла дверь.
Значит, это Иван приходил? Охранял?
-Ну, ну, - услышала я сквозь закрытую дверь, - смотри, девка, он колдун. С бабами никогда не церемонился.
Может, и колдун, но под его шаги я спокойно засыпала все дни ожидания.
Глава 12
Местные учителя работают в школе всю жизнь. Каждый из них когда-то приехал сюда, обжился, породнился и остался здесь жить, как матрос на подводной лодке: уйти некуда. До ближайшей школы около тридцати километров. Коллектив – семь человек, но женский, отсюда все сложности. Два лидера: директриса и учитель биологии, Валентина Петровна. Эти две талантливые женщины наперебой старались перетянуть нас на свою сторону. Они старательно собирали друг на друга компромат. Я не вникала в суть этого противостояния: слишком много было работы, да и не интересно мне это было. Услышала очередной рассказ из жизни директрисы и забыла. Но тогда еще я не знала, что нашего подвешенного состояния обе деятельные натуры терпеть долго не будут. Гирей я почувствовала себя уже к Новому году, когда Валентина Петровна, устав намекать нам, новичкам, слишком углубившимся в творческий процесс, на махинации директрисы. Она выбрала момент, когда Надежда Ивановна была на совещании в районо и ей никто не мог помешать поставить нас перед фактом: вот письмо в районо, где описаны все делишки директрисы, а вот ручка. Подпишите!
Очень неприятный момент: с одной стороны в письме была изложена чистая правда, с другой - подавалась она как-то из-под полы и левой рукой, нечистой. Ну, сдавала нам Надежда Ивановна свой дом, ну, получала за это деньги от колхоза. Вроде, все законно, но жилье непригодно для проживания. Тоже верно. Молодые специалисты живут в ужасных условиях. Тоже правда, но ведь они же не жалуются (а надо бы!). Но вот у самой Валентины Петровны свободный, хороший жилой дом, а директриса даже не предложила нам его посмотреть. Но самое главное – рабское использование техничек в собственном хозяйстве. Всю осень они убирают урожай и со школьного участка, и с директорского. И дрова ей рубят на зиму, и нянчатся с двухлетней дочерью. А школа между тем не убирается, стекла грязные, и печка не белена.
Все правильно, но…
Валентина Петровна возмущенно передернула плечами:
-Как вы не понимаете! С этим местничеством надо бороться! Об этом нельзя молчать! Этого не должно быть в школе.
Она запнулась, перевела дух, посмотрела на меня с укором.
-Я надеялась на Вас, на Ваше чувство справедливости. Разве я здесь неправду пишу?
Мы смущенно переглядываемся. Под таким яростным напором трудно соображать самостоятельно, тем более, что она, в общем-то, права. За время полевых работ мы подружились с Валентиной Петровной. Она, как нам казалось, бескорыстно делилась с нами опытом организовывать работу учеников в поле, опекала в первые рабочие дни.
Чувствонеловкости во мне росло, а чувство уверенности таяло. Валентина Петровна работала здесь уже более двадцати лет. Коммунист, безотказная, трудолюбивая женщина, она никак не могла сесть в директорское кресло, потому что говорила там, где надо было бы промолчать, и молчала там, где нужно было спеть дифирамбы. Не из принципа, нет, просто не чувствовала ситуации. А сейчас она наступала:
-Вы знаете, кто до вас вел физкультуру? – обратилась она к мужу.
-Да, Надежда Ивановна говорила, - недоуменно протянул он. - А какое это имеет отношение к письму?
Коллега будто ждала этого вопроса, с грохотом придвинула учительский стул к первой парте и возбужденно произнесла, будто вынула в доказательство главный свой козырь:
-Физкультуру вел муж директрисы, Иван, механизатор. Защитничек! Алкоголик!
Она все время егопокрывала, да и начальство колхозное было довольно. Вместе на рыбалку, на пикнички. Он за шофера. А потом на уроки пьяным приходил или вообще не являлся. Мы с Лидией Алексеевной, вашей предшественницей, стали возмущаться. Директриса молча все слушала, обещала принять меры, но ничего не менялось, да и не могло. Вы же видели, что у них там творится дома! Так вот, к концу учебного года она на педсовете объявляет, что школу пора омолаживать, и говорит Лидии Алексеевне, что ей пора на пенсию, годы подошли, мол, а ей приказано подать заявку на нового учителя русского языка и литературы. Та - в штыки, мол, не пойду, выпускной класс у меня. Вот выпущу и уйду. Не волнуйтесь, говоритНадежда Ивановна, молодые учителя не хуже Вас справятся. И выпроводила ее из школы.
-А почему же тогда Александр Васильевич работает? Он ведь старше своей жены и намного?
-Боится директриса. У него ведь математике учились все в Отраде, и стар, и мал, и колхозник, и начальник.
-А Вас тоже…наказала? - спросила я.
-Конечно. Выгнать пока не за что, у меня награды, ученики – олимпиадники, даже в Москву ездила с Витей Широковым. А вот с зарплатой…Дала лишь биологию и химию.А это меньше ставки. Трудно теперь жить, а у меня два сына учатся в Москве, все деньги туда идут, еще и не хватает. Да дело даже не в этом. Она сама себя обыграла, - вдохновенно подвела итог наша собеседница.
-Это как?
- А так. Думала одну девчонку – выпускницу пришлют, она ее быстренько к рукам приберет. Наставница! – Валентина Петровна презрительно хмыкнула. - А тут вас двое. А часов-то где взять? В районо ей приказали все-таки Ванятку уволить. Тянула до последнего. А сейчас, - она заговорщицки наклонилась, - у нее личная жизнь из-за этого пошла под откос.
Она кивнула многозначительно головой, чтобы мы не сомневались.
-За что боролась, на то и напоролась. Раньше он просто пил, как все, а теперь еще и бьет. Вон гоняет по всей деревне, - сочувственно добавила она.
Мы с мужем недоумевающие переглянусь. Увидев это, учитель биологии всплеснула по – бабьи руками и объяснила, непонятливым:
-Ну, не хочет Иван менять свой импортный с красными лампасами спортивный костюм на фуфайку и трактор. Теперь понимаете, что она вас все равно выживет или подставит так, что сами сбежите.
Опять посмотрела на нас вопросительно и требовательно, придвинув бумагу с ручкой.
-Подписывайте.
Мы сидели молча. Было о чем поразмышлять!
-Зря, зря вы не хотите подписывать письмо.
Недовольная, обиженная, она собирала бумаги, потом в раздумье нерешительно добавила:
-Я же правду пишу. Хочу, чтобы школе было лучше.
-Извините, Валентина Петровна, но пока это невозможно, - сказала я и встала. Мы друг друга не поняли, но этот случай заставил меня внимательно присматриваться не только к ученикам, но и к учителям, среди которых работала.
Разобраться в чужих отношениях всегда сложно, а мне, девчонке - станичнице, южанке, где совершенно другие нравы, тем более. Все мои мысли были об учениках, об уроках, а тут интриги и скучное перетягивание каната. Неинтересно. Моя позиция постороннего наблюдателя не могла долго продолжаться: я жила среди этих людей, наш приезд невольно изменил соотношение сил между учителями. Ситуация вышла за рамки школы и почти разрушила семейную жизнь директрисы. Теперь все ее умственные способности были направлены на то, чтобы нейтрализовать противника, то есть меня, а учебно-воспитательный процесс, - как старая, но прочная колымага, катится на автопилоте. У Валентины Петровны тоже свой интерес есть. Небескорыстно она печется о нуждах школы. Ее желание сесть в кресло директора школы, наконец, увидела и я. Это престижно, но это какая-то болотная работа, без детей. Неинтересно. Вскоре выйдет книга В.Сухомлинского «Сердце отдаю детям». Книга, которая помогла мне многое осознать, понять, определить свою роль в жизни детей и коллег.
Глава 13
Каникулы. Я ждала их так, как ни один из моих учеников. Намечались непросто каникулы, а удачные каникулы в Рязани, да еще и в гостинице на все девять дней.
Накануне отъезда, вечером, муж сел напротив стола, заваленного тетрадями, и как истинный дипломат начал издалека:
-Ты знаешь, что я еду на соревнования, и знаешь, как мне необходима только победа с выходом в финал России.
«Ну, все, - подумала я с тоской. – Прощай театры, вечеринки, здравствуй, гордое одиночество!»
-Так вот. Ты меня слышишь? Делай, что хочешь, ходи, куда хочешь, только не мешай, - повелительно закончил мастер спорта по шахматам.
Я делала вид, что проверяю работу. Поднять глаза – значит, выдать свою боль и злость. Шахматы все-таки выселили меня. Не дождавшись ответа, он шутливо предложил:
-Присоединяйся! Помнишь изречение Гете: «Шахматы – гимнастика ума человеческого». Вот и решай задачи, помогай судье.
Я даже вскочила со стула. Сидеть все каникулы, уткнувшись в черно – белые клеточки! Да это же издевательство! Это же страшнее не придумать наказания!Составлять комбинации, строить козни несчастному королю, чтобы взять его в плен! Скука. Невыносимо сидеть за доской шесть часов, обхватив собственную голову руками и выдавливая из нее идеи покорения противника.
-Не мешать!-разошлась я, окончательно, - Да пожалуйста! Что я не найду чем развлечься, что ли!? Гимнастика ума?! Великолепно! Две четверти только и делал, что ноги разминал на физкультуре, теперь можно и мозгами заняться. Да, кстати, это слова Ленина, к твоему сведению.
Краем глаза заметила в пылу, что он будто бы ждал этой фразы, и как только ее услышал, даже повеселел, довольный тем, что теперь сможет погасить мое недовольство и, как всегда, одержать верх:
-Угу, сам так думал. В шахматном клубе, помнишь, лозунг висел и подписано под этим выражением: «Ленин»?
Я кивнула, злость постепенно уходила.
-Так вот. Ты помнишь две стопки книг, которые притащила из библиотеки и поставила там, за дверью?
-Конечно. Библиотекарь одарила. Пришла в школу на переменке, отозвала меня и пригласила зайти отобрать списанные книги для уроков. Конечно, я не просто пошла, а побежала. Знаешь, какое богатство! Такие книги! В учебниках только ссылки на них читала, никогда в руках не держала. Два часа лазила по этой драгоценной горке и вот набрала, еле донесла.
-Да, да, принесла и не притронулась, - уколол он, заставив оправдываться.
-Да ведь конец четверти, ты что не видел, головы поднять от тетрадей некогда!
-Ну, не кипятись, это я так. Дело в том, что там я нашел книгу «Разговоры с Гете». Автор И. Эккерман был у Гете секретарем и записывал все высказывания великого немца. А было это в восемнадцатом веке! Ленин тогда еще и не родился, он просто повторил слова философа.
-Вот это да! Ты уверен?
-А вот, посмотри.
Он поднял из-под кровати увесистый фолиант, раскрыл его, отодвинув закладку, и прочитал запись. Мне опять было не по себе. Я чувствовала страшное давление. Опять я в роли ученицы. Как в беге на длинную дистанцию: читаю, учу, конспектирую, и чем больше узнаю, тем меньше знаю. Где-то я читала, что один философ сравнивает знания с шаром: чем больше познаешь, тем шире круг и дальше точки познания.
Не успела ничего сказать, как мне были вручены дневниковые записи Эккермана с философскими рассуждениями как развлечение на каникулы.
-В свободное время почитаем.
Пришлось впихивать еще одну тяжеленную книгу в сумку с вещами. Да…С кем поведешься…
Шахматисты – особенные люди, интроверты. Их спутать ни с кем невозможно. Может идти по улице и никого не видеть. Значит, решает очередную шахматную задачу, считает варианты. У них свой внутренний мир и свой круг общения. Можно объездить весь мир, останавливаясь на постой в шахматном клубе, как в гостинице, потому что их девиз: «Мы одна семья», это не просто слова. Они похожи друг на друга не носами, а отношением к жизни, к людям, вещам. На соревнование берут кипы шахматной литературы и заталкивают между книг одну, две застиранных рубашки. Их непритязательность граничит с нечистоплотностью. Один шахматист зарабатывал на соревновании себе очки тем, что приходил на очередной тур в одной и той же майке. Примета у него была такая: в какой одежде выиграл, ту и носи, пока не проиграешь.Играли в Сухуме в августе. Жара под пятьдесят градусов. Тучный, потный, в мокрой майке, он приходил в зал, находил свой столик, расплывался на стуле, ставил рядом с доской двухлитровую бутыль воды и ждал противника, который или не приходил вовсе, или сдавался, посидев несколько минут напротив.
Конечно, это крайность. Семья огромная, но трепетное отношение к чистоте я встречала лишь у немногих. Зато самозабвенная, всепоглощающая страсть к игре объединяет всех шахматистов. Человек, сидящий за доской, мысленно уходит в царство слонов, коней и пешек, королей и королев, повелевает ими, спасает, жертвует, изворачивается, убегает, настигает и, наконец, убивает. Мат.
Однажды зимой во время цейтнота на участника соревнования свалилась вешалка со всеми теплыми пальто. Он вылез из-под груды, разбрасывая руками одежду, уселся снова за стол и сделал ход. А противник, вытаращив глаза, наблюдал за ростом фиолетовой шишки на его лбу, потерял время и, конечно, проиграл.
Дни каникул летели, пачка честно заработанных за полгода денег таяла на глазах и уже не казалась огромной. Я окунулась в уже забытую жизнь общежития, отдохнула душой в родном студенческом гнезде, спугнула нечаянно молодежь со своей потаенной в елочках скамейки около драмтеатра, прочитала описанные Эккерманом целых три дня жизни в доме великого Гете, и назад, в деревню, служить Отечеству.
В последний выходной заехали к свекрови, нагрузились вкусностями, сколько могли унести, получили очередную порцию родительской любви, сели на дорожку, а свекровь и говорит:
-Не ночуйте сегодня дома, пойдите к соседке:дом кирпичный, промерз за десять дней, мороз под тридцать был всю неделю. Будете печку топить, наледь потает. Угорите, если останетесь.
Мы, послушные, взрослые дети, сделали все, как обещали. Вот только и ночи не понадобилось, чтобы наглотаться гари еще днем, когда отогревали обледенелый дом, готовились к урокам и методично подкладывали в раскаленную печь дрова, а та, довольная, гудела, разбрызгивая вокруг тепло и искры. Стены покрылись мелкими капельками воды и только лед в углах держался как ни в чем не бывало.
За окном стемнело. Женя прикрыл заслонку, и мы пошли к Нюре, соседке. Ночь – чудо! Мороз, звезды - рукой доставай, яркие, большие. Прошлись по мелкому, как пух, снегу, подышали морозцем. Но во мне уже скопилось столько углекислого газа, что часовая прогулка по краешку леса не смогла его изгнать из моего тела. К сожалению, я этого излишка не ощущала.
С веселым шумом мы ввалились к ожидавшей нас одинокой приветливой женщине.Кприходу она и молочка поставила, и печку жарко натопила. Уже в сенях в нос ударил терпкий сильный запах гари. Слегка затошнило. Но Нюра была так добродушна, весела и радовалась гостям, что это неприятное ощущение забылось за столом. Мы разложили привезенные сладости, пили молоко, потом чай, шутили, смеялись. Улеглись на почетное теплое место, на печке. А ночью я проснулась от тошноты, кое-как сползла с печи и упала без сознания на пол.
Весь остаток ночи провела в ледяных сенях в обнимку с тазиком, и холод по капельки вытягивал из меня ядовитый углекислый газ, возвращая к жизни.
Только на четвертый день я смогла подняться. О чем я думала все эти дни? О ребятах, о школе. Ну, хоть бы немного практичности и любви к себе самой! Уже тогда можно было уехать из этой глуши, сославшись на невозможные условия и проблемы со здоровьем, но я свято верила, что со мной ничего не может случиться. Во мне столько идей, замыслов! Просто некогда умирать. Меня неудержимо тянуло в школу. А тут еще Маша пришла вечером с приказом от начальства срочно выздоравливать, а то учебный процесс тормозиться, без меня - никак!
Наутро проснулась почему-то рано. Темно, холодно, нос замерз. «Вот и настал мой двадцать второй день рождения. Поздравляю! - взгрустнула я, и укрылась с головой. – Дома у мамы сейчас тепло и мороз не такой жгучий, и печка не такая опасная». Рой воспоминаний закружил. Даже стало как будто теплее, светлее, веселее.
Мне шестнадцать! Дом залит светом, гремит музыка, приглашенные ребята и девушки тянутся по одному и группами, дверь все время хлопает, но мне не холодно. Счастливая, раскрасневшаяся, я стою в коридоре в легком, шелковом платье и принимаю поздравления.
Идет ленивый, ласковый снег, и легкий морозец, будто оберегает, ласкает. Последним пришел Юрка, сосед по парте, друг. Стоит в дверях, прижимая к пальто букет. Нет, нет,это были не цветы. Откуда в станице шестидесятых годов, в январе, могут быть цветы?! Это веточки можжевельника вперемешку с голыми стебельками ярко-красного волчьего лыка.
-Мне! Настоящий букет! Да, я уже взрослая. Неужели?
Открываю глаза, высовываю нос,- темень, холод – и быстро опять зарываюсь в одеяло. Как хорошо дома, у мамы! Море света, солнца и тепла…
Какое же мне платье надеть? Все-таки как-никак праздник. Вот возьму и наряжусь! Первое нарядное платье мне сшила мама на Пасху в семь лет. Она перешила свое шоколадное крепдешиновое. Это был праздник души! Все девчонки с нашей улицы трогали пальчиками кружевные рюшки и просили в который раз покружиться. А на втором курсе перед началом зимней сессии неожиданно приехала мама, и мы отправились в Москву за нарядами. Я так привыкла к тусклой поношенной одежде, что нежно-голубая куртка, отороченная белоснежным искусственным мехом, показалась верхом красоты. Это был наряд снегурочки.
А весной из сэкономленных денег мне удалось купить серый шерстяной костюм. Идеальный наряд на весну! Даже незаметно, что курточка на два размера больше и сидит мешком.
Мне было девятнадцать, и меня надо было выдать замуж. Поэтому на семейном совете решено выделить огромную сумму на наряды. Нашли заведующего промтоварным складом, армянина, который распоряжался государственным объектом, как своим, и строил себе отличный кирпичный дом в Пятигорске. Поскольку от папы зависела скорость строительства, то мы с мамой с благоговейным трепетом беспрепятственно посетили это тайное хранилище и целый час выбирали все, что понравилось. Кладовщик, помню, все улыбался, глядя на мои округлившиеся восторженные глаза. А мне казалось, что я попала, как Али-Баба, в пещеру сокровищ. Этих нарядов, купленных из-под полы, хватило на много лет. Поэтому сегодня в свой день Рождения я буду нарядной и красивой. Мои яркие наряды в деревне притягивали внимание и детей, и взрослых, но чаще вызывали зависть и злость. Я это чувствовала и знала, что дразнить гусей опасно, но желание покрасоваться было сильней. У детей красивая одежда вызывает совершенно другие эмоции: они становятся веселыми, радостно улыбаются, осторожно прикасаются пальчиками к одежде или гладят то рукав, то плечо.
Вдруг нос уловил тепло. Послышался треск горящих дров. Как хорошо! Значит, он помнит о сегодняшнем дне...или не помнит, а просто ему(как всегда ночью) не спалось? Кофе в постель мне не принесли, но зато заранее затопили печку, и я, как белый человек, не спеша, сунула обе ноги в валенки, завернулась в широкий байковый халат и нехотя отошла от печки. Все ценные вещи лежали в кованом сундуке, подарок свекрови, этакий раритет девятнадцатого века, но зато в нем ничего не плесневело, как в чемодане под кроватью, а потому в деревянном ящике лежало самое ценное и красивое. Стоял он в заледеневшем углу, около окна.
Я, не спеша, надела вязаное платье ярко вишневого цвета с вышитым цветным орнаментом на груди, подошла к стоящему на столе зеркальцу, но и без него было видно, как болтается на мне мое любимое, концертное.
Праздник праздником, а работа зовет. Ползу в тоннеле из снега, утаптываю очередную порцию, выпавшую ночью. Как же долго идти! То ли дело летом: иди, где хочешь, хоть по тропинке, хоть по траве напрямую, а сейчас - нет, только по колее, ни шагу в сторону. Сереет. Хмаро. Срывается редкий снежок, щиплет нос мороз.
Обычно в Рязани в этот день меня вызывала на переговоры мама, и я мчалась на переговорный пункт слушать поздравления и благодарить ее за очередную посылку с вареньем, маслом, орехами. Теперь и бежать некуда. Мне не то чтобы грустно, а как-то обидно: взрослая замужняя жизнь оказалась уж очень неуютной. Я была на самом ее дне: и холодно, и голодно.
И что это я нюни распустила?! Хочу быть счастливой - и буду! Но как хочется, чтобы приплыл корабль с алыми парусами. Конечно, трудно делать счастливой саму себя. Ведь принца можно и не дождаться или он будет сильно занят государственными делами. А я вышла замуж, свесила ножки с носа семейнойлодки и болтаю ими в воде. Да, расписалась не только в загсе, но и собственной лени расписку дала. Решила, что счастьем меня должен обеспечивать муж. Безобразие, да и только. А раз поняла, чего унывать? Вытаскивай себя за все члены, спасай! Ведь один подарок уже есть. Как здорово, что я заранее о нем побеспокоилась, в Рязани, на каникулах. Однокурсница пообещала выписать детскую энциклопедию. Ей будет еще холоднее, чем мне сейчас идти в школу. Надо постоять в очереди с пяти утра, ворваться в открывшуюся дверь магазина, не потеряв закоченевшую спину впереди стоящего и оттолкнув локтем нагло напиравшего сзади, заплатить в кассу деньги за последний том и получить вожделенную квитанцию, по которой год или два буду выкупатьпо тому.
У меня уже есть небольшая библиотека, но самое красивое в ней тридцать одинаковых книг, в темно-коричневом плетении с золотистым теснением. Это томики Горького. Не то чтобы любимые, но стоят они в ряд на полке, яркие, отливают солнышком, и вроде бы не так бедно выглядит моя хижина.
На пороге школы топала ногами, обивая снег. Не помогло. Наклонилась, поставив на порожек сумку с тетрадями, обмахнула их варежкой.
-Эльвира Григорьевна! Давайте донесем,- услышала я сзади знакомый голосок четвероклассника.
-Спасибо, Ванечка, донеси! - отвечаю я, оглядываюсь.
Деловой утренний шум захватывает и провожает в учительскую, где невозможно задержаться. Повесил пальто - и на выход, в класс: коллега уже ждет в коридоре. Снимаю лишь пальто. Конечно, жаль, что толстый вязаный свитер скрывает мое нарядное платье, и валенки не делают меня стройнее, но иначе нельзя.
Открываю дверь любимого четвертого класса и застываю в каталептической неподвижности. Нет, такого не бывает! Откуда это? Учительский стол, стул, подоконник рядом со столом - все заставлено яркими открытками, рисунками, резными рамочками и шкатулками, чайными чашечками, вышивками и рисунками в рамках. Класс застыл в восхищении. Сюрприз удался! Тридцать пар возбужденных глаз лукаво смотрят на меня, наслаждаясь впечатлением, которое сумели произвести. Эти искорки любви на лицах - бесценный дар. Вот это да! А класс дружно скандирует:
-С днем рождения! С днем рождения!
Не скрываю радости, в счастливом смятении, растерянно улыбаясь, спрашиваю:
-Как? Откуда? Откуда вы узнали?!
И недожидаясь ответа, уже говорю то, что должна была сначала сказать, а потом спрашивать:
-Спасибо! Спасибо! Какие красивые подарки! У меня никогда не было таких великолепных подарков! Спасибо!
Ребята восторженно зашумели, загудели, обступили со всех сторон. Все говорили сразу, поздравляли, рассказывая, кто и как выбирал подарок. А я всех пыталась обнять и поблагодарить. Вот он, мой Тулон! Настал так неожиданно. Я купалась в волнах искренней, непосредственной детской любви и не скрывала восторга.
Глава 14
Каждый урок - это выход на сцену. Ты будто раскинув руки, глазами охватываешь всех, вбираешь в себя, приковываешь их внимание и повелеваешь. Ни с чем несравнимое и непередаваемое ощущение - мощь единства множества глаз. Хрупкое и быстро проходящее состояние. Весь настрой в классе может разрушить любая неожиданность, даже деталь в одежде. Однажды мой аксессуар, надетый как украшение к костюму, сорвал урок, и я сполна смогла оценить требования министра просвещения в царской России о форме для учителей.
Первый урок. Вхожу в класс до звонка, прижимая к груди сумку с книгами, конспектом урока и ватманом, в котором нарисовала сочиненный алгоритм к правилу. Рисовала, между прочим, до глубокой ночи.
Шум, смех умолкают, звенит звонок, я начинаю действо. За окном рассветает. Сереет. Холодное февральское солнце нехотя розовеет на горизонте. Проверяем домашнюю работу, отвечаем у доски. Все идет своим чередом. И уже первые лучи зимнего солнца постучались в закопченные окна. Надо объяснять новую тему.Я с гордостью встаю из-за стола, чтобы прикрепить свое ночное творение и по классу разнесся мелодичный хрустальный звон, и десятки солнечных зайчиков пробежали по лицам учеников. Это мой медальон, весело звякнув, поймал лучик солнца и ослепил на мгновение ребят. От неожиданности они зажмурились, а я вороватым движением левой руки закрыла украшение, наивно полагая, что мое объяснение будет им интереснее. Но медальон в виде двух кругов, один в одном, как два солнца, приковывал внимание всех детей. Им не с алгоритмом интересно играть, а с разноцветными бликами, светящимися при малейшем моем движении. Ребята, всегда готовые заниматься наукой, с радостью окунулись в веселые игры с солнечными зайчиками. Все вокруг зашумело, заговорило, засмеялось в попытке поймать светящееся пятно.
Я пробовала стоять, не шелохнувшись, но предательский медальон реагировал даже на вдох – выдох. Наконец, я догадалась снять его принародно. Вздох разочарования прокатился по партам, ребята наперебой просили надеть опять игрушку. Из-за возбужденных криков, просьб никто из них не услышал ни звонка с урока, ни домашнего задания. Веселый урок многому меня научил.
Глава 15
-Вот, Эльвира Григорьевна, привезла Вам вызов на сессию, - радостно возвестила директриса с порога учительской, снимая пальто и белую шерстяную шаль. Подложенный под начес комок волос пополз вперед, кивая, как знак согласия с хозяйкой. - Ехайте, ехайте, не беспокойтесь об уроках, замещать Вас всегда есть кому.
Она с удовольствием поправила прическу.
-И кому же? – обиженно произнесла я, не сумев подавить эмоции. Меня явно выставляли. Вопрос остался без ответа, потому что и так ясно: в деревне любой учитель – специалист широкого профиля, а подработать хочется каждому. Но самое главное – она убирала раздражающий фактор. Ей не нравилась слишком тщательная подготовка девятиклассников к экзаменам. «Вы их, Эльвира Григорьевна, в ученые что ли готовите?» - однажды спросила меня Надежда Ивановна, побывав на уроке.- Не усердствуйте, это деревня. Мы готовим будущих механизаторов и доярок, а не ученых». Что возразишь? Ей и Михайло Ломоносов, наверное, не доказательство. Учеба – труд, а требовать от детей знаний - самая неблагодарная и опасная работа. Я требовала.
Мешала я и личную жизнь наладить. При одной мысли, что Иван теперь опять вернется домой и будет все, как прежде, она готова меня отправить не только в институт, но и на все четыре стороны.
Да, надо ехать. Когда-то, в детстве, слушая пьяные ссоры и маты отчима, я поклялась получить высшее образование и никогда ни от кого не зависеть материально. Теперь осталось сдать государственные экзамены - и диплом в кармане.
Рассвет встречала в дороге. Никак не могу привыкнуть к этим жутким морозам. Бегу почти семь километров до трассы, а согреться не могу.
Альма – Матер сразу окутала теплом. Моя огромная шерстяная шаль поверх пальто и пухового платка вызвала невольную улыбку у гардеробщицы. Я хмыкнула в ответ и, задрав нос, вышла из раздевалки. В валенках. А что я еще могла?! Здесь, в городе, ветер и мороз не такой злой, как в поле. Шляпку быстро унесет.
В деканате выяснилось, что мне ничего не надо сдавать, поставили допуск к экзаменам, и через час я была свободна, как ветер, до марта.
-Кого я вижу! - слышу знакомый голос Раисы Дмитриевны Фридман, преподавателя зарубежной литературы, которой мы гордились всем курсом. Она владела не только современными европейскими языками, но и с невероятным удовольствием читала нам Гомера, Еврипида на древнегреческом. Жила одна в трехкомнатной квартире (по тем временам - неслыханная роскошь), и раз в месяц в свои семьдесят лет ездила на электричке в московский театр, не пропуская ни одной премьеры.
-Уж не ко мне ли Вы приехали? А? Чем, милочка, занимаетесь? Где? Куда исчезли?
Мой рассказ вызвал у нее снисходительную улыбку.
-Любовь…Это прекрасно! Какие только поступки не совершались людьми во имя любви! Но перевелись на заочное зря, зря. Зато с детьми работаете, - поспешила она подбодрить меня, видя мое упавшее настроение. - А как Ваша курсовая о Моцарте, Бомарше и Сальери? Продолжаете исследовать личности гениев и злодейства? У Вас хорошее начало, надо бы продолжить исследования.
-Да, это интересно, но знаний по немецкому языку не хватает, - с огорчением пожаловалась я, а в глуши, в деревне не с кем заниматься.
-Вот еще, нашли причину! А книги на что? А пластинки с разговорным немецким?! Основу Вам дали?
Я кивнула. Читать со словарем могла, хотя и медленно.
-Берите в библиотеке вот эти книги, - и она быстро написала налистке несколько названий, и учите, чите, а потом приходите ко мне. Жду.
Это сейчас я могу зрело оценить подарок судьбы. Общаясь с таким человеком, невозможно не меняться, не расти. А тогда я с восхищением смотрела ей в след. Вот это человек! Но реально понимала, что читать книги на немецком языке пока не буду: я - раба школы, у нее в плену и физические, и умственные силы.
По дороге дремала под монотонный стук колес, а когда открыла глаза, за окном густо-густо кружились и липли к стеклу снежинки. Метель! А мне по полю идти, нет, не идти, а бежать, потому что стемнеет быстрее.
Когда выбираешь не свой путь, жизнь все время тебя испытывает на прочность, постоянно нужно что-либо преодолевать. Слава Богу, мой ангел хранитель спасал меня не раз. Помог он и тогда, в метель.
Сколько времени бежала, шла, опять бежала, не знаю. Стянула шаль крест накрест на груди и завязала узлом сзади, нос с глазами оставила открытыми - и вперед.
Ветер крутит, с ног сбивает. Сначала видела ориентиры: вот Самодуровка - пять дворов, вот дуб одинокий у дороги, вот первый гурт картофеля. Чем быстрее иду, тем снег гуще, ветер яростнее, хлещет то в спину, то в лицо. Бегу, молю Бога, чтобы солнышко не садилось так быстро, в темноте дороги не найду, пропаду. А хлопья, колкие, хлесткие, окружили, вертятся. И сверху несутся, и снизу бросаются, и с боков достают. Конечно, темнеет быстрее, чем хотелось бы. Но я же помню, что теперь надо идти все время прямо. Мне везет: еще серо вокруг из-за белизны снега. Иду вперед, но почему-то правая нога стала проваливаться в снег. Где дорога? Остановилась. Враз стало жарко. Сбилась?! Звать кого-то бесполезно: вой ветра глушит все звуки.Повернуть назад, в деревню? Хорошо бы, да и ее теперь уже не видать. Стоять нельзя, потеряю последний ориентир. Будь что будет: пойду вперед. Взяла немного влево - и ухнула по колено в сугроб, дернулась в противоположную сторону и почувствовала твердую дорогу. Отлегло. Стою, дышу, слезы шерстяной платок мочат. Еще вижу около себя белый веер снежинок, а вдали темно. У меня минут пять и будет совсем темно…
Стараюсь запомнить, куда идти, и тут вижу огонек. Машина! Это было спасение, это было чудо! Хоть бы не проехала мимо, хоть бы меня увидели и взяли! Я молилась на это движущее чудо. Огоньки приближались, и я по звуку уже поняла - трактор. Но какая разница! Лишь бы домой довез. Я бежала изо всех сил ему навстречу, махала рукой и плакала.
-Залезай, залезай! И кто же это в такую метель гуляет, а? Дай-ка посмотрю, - слышу урчащий тенорок Ивана, втаскивающего меня за воротник на колесо трактора, а потом в кабинку,как собачонку. Наконец, я втиснулась в это узкое пространство, облепленная снегом, со всхлипами благодарности.
Тракторист нагнулся ко мне, почти вдавив в сиденье, и закрыл дверцу. Я оторопела и перестала дышать.
-Ну, что затихла? Ты же дверку не закроешь сама: ее с силой надо.
Теперь ветер не мешал услышать знакомые вкрадчивые звуки. Надо же! Из огня да в полымя! Делать нечего, может, и довезет.
Да уж, прогулочка! – шмыгнула я носом, снимая перчатки и убирая с лица шаль с налипшими льдинками.
-А…вот это сюрприз! - удивленно воскликнул Иван, не глядя на меня. –Думал принцессу спасаю, а это Вы, Григорьевна, собственной персоной, - весело закончил он и подмигнул, как старой знакомой. - Как же это муж отпустил тебя в такую погоду, да еще одну!? - как-то неожиданно тепло, заботливо спросил он.
Я молча отряхивала снег с шали на груди.
-Отпустил одну и не встретил! – повторил опять Иван, но радостно и ехидно. Будто был уверен, что все произойдет именно так, а не иначе.
Сижу, как кол проглотила. Молчу. Лишь бы довез.
Мы подпрыгиваем, качаемся, но едем, и это самое удивительное! Стекла кабины совершенно непроницаемы, будто заклеены ватманом, плотным, добротным, а мы сидим, как в комнатке, отгороженной от вьюги. Ее не слышно. Стук мотора заглушает все: и слова, и свист ветра. Холодно. Подпрыгиваю в очередной раз и опускаюсь на что-то твердое. Достаю – сборник рассказов Ги де Мопассана! Вот это да! Ай да Ванечка! Сексом, значит, интересуется, любовью! Смотрю на его профиль с удивлением, насмешливо.
Потом я еще долго буду соображать.
Глубокие, темно–синие глаза не просто тоже смотрели на меня, они притягивали, вбирали в себя, и я уже не чувствовала своего тела, я слилась с этими глазами, я тонула в них, не ощущая веса. И вдруг мы полетели по кругу, закружились, плавно, касаясь головами и взявшись за руки. Толчок. Я подпрыгиваю на очередной кочке. Что это со мной было? Ничего не соображаю. Снимаю варежку, тру лоб, пытаюсь остановить сладкое головокружение и унять рвущийся наружу восторг полета. Спросить? А как сказать? Я же учитель и в колдовство не верю. Но какая же приятная истома в теле! Откуда это? Неужели я летала?!
Едем молча. Трактор натужено ровно ревет, тракторист как ни в чем не бывало вглядывается в совершенно белое стекло, в котором даже света от фар не видно. Украдкой поглядываю изредка на Ивана. Он невозмутим. Руки спокойно держат руль. Машина едет уверенно. Поднимаю с пола книгу уже без насмешки, кладу на сидение между нами. Никакой реакции. Вдруг тишина в кабине. Иван резко поворачивается ко мне и зло бросает:
-Ну, что ты смотришь все на меня? Что смотришь? Да, я плохой. Пью, курю, развратные книжки читаю. Я создан из недостатков. Понимаешь?! Живу с нелюбимой женщиной и не могу уйти. Да, да, я трус. Я боюсь что-либо менять в жизни.
Признание оглушило, испугало так, что дыхание перехватило.
Иван замолчал, будто с разбега наскочил на что-то, и, усмехнувшись, сказал:
-Да не бойся ты, дыши ровно. Прочел я как-то одну восточную мудрость: «Мудрец ничего не должен делать. А если за дело взялся глупец, то пусть доведет его до конца». Ты кто: мудрец или глупец?
Но под шквалом откровений и открытий, обрушившихся на меня, способность трезво мыслить улетучилась. Мне нужно было время, чтобы заново осознать этого человека, которого я, оказывается, совершенно не знала, и относилась к нему с предубеждением. Понять всю глубину этого изречения мне было не под силу. Назвать себя глупцом не позволяла гордость, а для мудреца точно еще не доросла. В результате я лишь пожала плечами.
-Да что я с тобой разоткровенничал! Девчонка ты совсем, хоть и учительница. Жизни не знаешь, да и не понимаешь ее, пока…
-Поэтому ты женщину с детьми гоняешь по селу, что жизнь знаешь? – тут же съязвила я, обидевшись таким присвоенным статусом.
Иван глубоко вздохнул, как старик, отвернулся и лег на руль грудью, обхватив его руками:
-У хорошей жены самовар блестит. А у нее… Думал, вот, нашел ту, единственную, таинственную. А оказалось все до безобразия примитивно. Месяц пожил, на вкус попробовал, до косточек разобрал, что было несложно, истину узнал – тошно стало. Скучно!
Знаю, знаю. Плохо это. Я мерзопакостный, вспыльчивый, вечно копающийся в себе и в других человек. Понимаешь, я никем и ничем не удовлетворенный. Все здесь, дома, в Отраде, не так, а как надо, не знаю, и заняться здесь нечем. Скука!
-Почему не уедешь? Посмотришь, как люди живут, может, что и поймешь, и себя найдешь. Что здесь сидеть киснуть, ведь у хорошего мужа и жена светится, - не удержалась от укола. Но он, кажется, даже не заметил.
-Думал об этом, думал. Как же их бросить?! Эх ты! Дети ведь у меня, их кормить надо. Да я сам себя съем вдалеке, размышляя о них.
-А много у тебя недостатков? – брякнула я, пытаясь перевести разговор в нейтральное русло. Какая бестактность! Щеки вмиг покраснели, а ресницы опустились долу.
Он улыбнулся и почему-то очень внимательно посмотрел на меня, чем смутил еще больше.
-Я из них соткан! Я себя терпеть не могу, потому что, если есть у меня на земле самый серьезный враг, то это я сам. Мне трудно находится наедине с собой. Я люблю, когда рядом люди, которые отвлекают меня от самого себя.
-А, теперь я понимаю, зачем ты меня спас.
-И зачем?
-Чтобы спастись от одиночества в дороге! Да? – продолжала я шутить, но Иван почему-то не рассмеялся, а серьезно сказал:
-Да,это ты верно подметила, - и добавил, - поехали?
Я кивнула. Кабина наполнилась гулом мотора. А меня распирало любопытство. Не удержавшись, я заорала:
-Как ты ведешь трактор? Ничего же не видно!
-Да, дворников у трактора нет, это же не «Волга». Да и не нужны они здесь. Я на этой дороге каждый поворот наощупь найду, потому как родился здесь и вырос. На Кавказе служил. Вначале думал, что останусь там жить: тепло, виноград, арбузы, как сахар. Рай! Ан, нет. У нас краше, спокойнее. В конце каждой фразы он поворачивал ко мне голову и смотрел прямо в глаза, а я поймала себя на мысли, что любуюсь им. Поняла, но было поздно, он тоже это понял и улыбнулся, хорошо, радостно, чем смутил меня еще больше. Чувствую: едем вниз, в балку. Значит, скоро моя, вернее его, изба.
-Ну, вот, принцесса приехали, - кричит Иван.
Видя мои тщетные попытки открыть дверь трактора, он наклоняется и спокойно говорит, открывая:
-Ты берегись этой драной кошки!
-Кого, кого? - крикнула я, стоя на ступеньке дрожащего трактора.
-Она на многое способна.
Ветер врывается в кабину, дыхание перехватывает, я прыгаю в сугроб прямо около забора и с радостью чувствую, как меня подхватывают родные руки.
-Ну, где же ты столько времени пропадала? - кричит Женя, но я не слышу, а лишь догадываюсь о его вопросе. - Целый час уже бегаю из избы на дорогу и обратно.
Ветер воет, швыряет снегом, но мне спокойно: я дома.
Глава16
На другой день, как всегда, иду в школу. Первый урок пролетел. На перемене выставляю оценки в дневники, а журнал прошу Аленку, старосту, отнести в учительскую: сама не успеваю. Перемена заканчивается, звенит звонок, вылетаю из класса в коридор, схватив на бегу свою набитую книгами сумку и – врезаюсь в мягкий живот Пети Шуркова, коренастого, рослого восьмиклассника. Столкновение было неизбежным. Оба бежали вперед, а смотрели назад. Меня гнал звонок, а за Петром несся учитель физкультуры в сопровождении всего класса.
Как хорошо, что я ниже его ростом! Моя голова стукнулась в его грудь, а натренированные лыжами его ноги могли выдержать и не такой удар. Вот так в объятьях ученика я ощутила еще один сильный толчок. Это уже Петя получил пинок под зад от учителя физкультуры, и мы разлетелись в разные стороны: я – в стену, он – на четвереньках по коридору, бурча что–то похожее на извинения. Потом поднялся и ошалело помчался дальше.
Муж, тяжело дыша, смотрел то на меня, то вдогонку ученику.
-Ты не ушиблась? Извини, так получилось. Я потом…
Ребята прятали улыбки.
-Что случилось? - спрашиваю ребят. Молчание.- Ребята, что произошло? Почему Петр несся так по коридору?
-Вы не ушиблись, Эльвира Григорьевна? Пойдемте, мы отведем Вас в класс,- заговорили все наперебой, не отвечая на вопрос.
Я поправила прическу. Конечно, голова пострадала, и спине досталось.
-Да, нет, ребята, все в порядке, я сама, мне еще надо в учительскую за журналом. Ничего не пойму,- уже разозлилась я.- Да что случилось? Вы можете рассказать или нет?!
И тоном, не терпящим возражений,будто вызываю к доске, приказываю:
-Буркин, рассказывай!
-Да что там рассказывать-то? Ну, вошли мы в класс переодеваться, физ-ра же. Выключателем щелкаем, света нет, темно. Видим, в углу вроде Ильин стоит, переодевается, стоит рачками, шнурки завязывает. Ну, Петька и решил подшутить. Подкрался и как двинет его по заду. Тот и побежал вперед на четвереньках, пока не растянулся. А пока бежал, матерился в голос. Мы ахнули – завуч! Ну, Петька и дал деру. А Евгений Степанович вскочил и за ним.
И ученики, уже не сдерживаясь, расхохотались во весь голос, еще раз переживая только что случившееся.
-Тише, тише, ребята. Ну, всякое бывает. А извиниться не додумались?- увещевала я взрослых мальчиков, пытаясь скрыть улыбку.
-Да что Вы, Эльвира Григорьевна! Все так быстро случилось, Петька мгновенно, не раздумывая, двинул ногой по выставленному заду, мы и не поняли сначала, что произошло.
-Все, все, идите в класс. На урок! Я думаю, они сами разберутся.
Ребята были моложе нас лет на пять-шесть. Мальчишек закалила работа в поле, а девчонок – домашнее хозяйство. Все рослые, сильные, готовые к взрослой жизни. Вот только учеба у них не в почете. Даже у тех, кому она дается легко, не видят смысла продолжать обучение в средней школе. Главная цель – вырваться из колхоза в город, а там кем-нибудь, лишь бы не в навозе копаться. Сколько же тогда вышло директив и постановлений, чтобы силой удержать молодежь в селе! А может, надо было дороги прокладывать, да заводики перерабатывающие строить?!
Глава 17
Приближалась весна, и восьмиклассники выбирали себе пути – дороги. Ни один из них не ждал ее так страстно, как я. Все, март за окном, значит весна на пороге, нового снега больше не будет. Но весь месяц мело и мело, сугробы становились не меньше, а выше. Тянулся морозный апрель. Везде плотным ковром лежал снег, и сугробы вдоль тропинок казались такой твердью, что никакое солнце не могло их растопить. А на моей родине уже во всю бушевала весна и цвели сады. Я постоянно мерзла и в школе, и дома; тщательно утром и вечером зачеркивала цифры в календаре в ожидании весны и отпуска. Было состояние пленника, охраняемого сугробами. Женя изо всех сил пытался меня приободрить, рассеять тоску, даже анекдоты рассказывал, чего никогда не делал и не умел. В школе выучит его, а вечером начинает:
-Вот, послушай, - теребит меня, - этот уж точно про тебя написан.
А мне не хотелось ничего, апатия полная. Но в мои ватные уши настойчиво пробивался его голос. – Весна. Нет, поздняя весна. Хочется в лес, подышать прелыми, сгнившими листьями,- жестикулирует он, показывая, как ходит по лесу и гладит деревья.
-Жень, ну какие прелые листья? Что здесь хорошего? – перебиваю уныло.
-Ты подожди, не перебивай! Слушай, сейчас самое интересное будет.
И с воодушевлением продолжает:
-Хочется найти берлогу и разбудить медведя. А потом бежать, бежать, бежать от него, задыхаясь от восторга!
Я улыбаюсь. Неужели я до такой степени эмоциональная?
Весна пришла неожиданно, ночью. Утром меня разбудил ни с чем не сравнимый весенний лучик солнца, и через неделю царство снега превратилось в ослепительно-холодное синее царство воды.
И опять мне плохо. Откуда мне было знать, что такое наводнение! Я не ценила того, что имела: по снегу хоть в райцентр можно было съездить, и в деревню машина-лавка приезжала, раз в неделю, правда, но приезжала, а теперь, в окружении воды мы были полностью отрезаны от мира, как Робинзоны, на необитаемом острове.
У меня начался авитаминоз, есть совсем было нечего, кроме опостылевшей картошки и вонючей тушенки. И опять Маша, добрая душа, или как она сама себя называла, старая холостячка, спасла меня, предложила пойти в лес за грибами.
-Да какие сейчас грибы?! Холодно, лес водой залит, - с сомнением воскликнула я, а сама с радостью стала искать теплый спортивный костюм и пальто. В лес! Раз Маша говорит, что есть грибы, значит, они есть. Это я в степи выросла, ни разу грибов не собирала, а она все может, она научит. Я лихорадочно собиралась, натягивая все теплое на себя. «В лес! В лес!» - все пело во мне. Да еще и грибочков поесть можно будет. В животе заурчало. Я уже и забыла, что значит вкусная еда. Целую зиму еда для нас состояла из картошки в разных видах на первое и второе. Скучала, конечно, по хлебу, потому что не видела его неделями. Привозила лавка в Отраду товары один раз в неделю, выстраивалась очередь колхозниц с мешками. Покупали по десять-двадцать буханок и тащили домой. Первый раз я ничего не поняла. Зачем столько хлеба на неделю? Когда принесла купленные две булки вкусно пахнувшие с хрустящей корочкой черного хлеба и отрезала любимую горбушку, ахнула. Из хлебного кирпичика потекла серая зловонная жидкость, а черная корочка так и осталась стоять на столе.
Жители Отрады брали государственный хлеб только свиньям, а себе пекли сами в русских печах.
Я худела и бледнела, с тоской смотрела на бесполезную в этой глуши стопку зелененьких, красненьких честно заработанных денег. А как хотелось чего-нибудь вкусненького!
И вот теперь Маша дарила возможность вкусно поесть. Она знала лес, как свою избу, и любила его также, стояла на пороге, терпеливо ожидая, когда мы упакуемся, подсказывала, что одевать.
-А вот и хорошо, что в воде, деревья напьются вдоволь, а для сморчков - самое время. Пошли. Грибов наберем, с картошечкой, лучком поджарим. Объедение!
Маша, добрая холостячка, безотказный человек, работала не столько в школе, сколько по хозяйству у директрисы. Она и в огороде управлялась, и во дворе порядок наводила, и за детьми приглядывала, пока Надежда Ивановна у районного начальства заседала. Из-за больной матери осталась жить в Отраде. Звал любимый в город, не поехала. Как мать оставить! Ко времени нашего знакомства, она уже страдала запоями и тщательно их пыталась скрыть вместе с директрисой.
Вот и сегодня с утра она уже заправилась, поскольку глаза блестели, и улыбка блуждала на красиво очерченных губах.
Это был самый счастливый выходной за всю весну. Голова кружилась или от запаха весеннего леса, или от голода; ноги в резиновых сапогах замерзли от воды, но яркое, радостное солнце, залившее светом все деревья, ласкало каждую веточку, каждый кустик, вселяло надежду: все будет хорошо.
Я шагала по гнилой листве, утопающей под сапогами в талой воде, и улыбалась. Небо бездонное, голубое-голубое, чистое-чистое, даже не верится, что он в мире есть такие невинно-наивные цвета. Хотела обойти куст шиповника – не пропустил, зацепился за штанину своими колючками, пришлось поклониться, чтобы отцепиться. Поднялась - и сердце екнуло. Никого. Одна в лесу! Я же не умею ориентироваться! Страх сковывает разум.
-Спокойно, спокойно, - командую сама себе. – Надо покричать. Не оставят же меня здесь! Они где-то рядом.
Кричу изо всех сил:
-Женя! Маша!
Никого. Сажусь на мокрый пень, чуть не плачу. Вот напасть! Кричу опять и опять. Что делать? Вспоминаю, чему меня учили в школе. Что надо делать, если заблудишься в лесу. Первое – это определить часть света по мху, найти север. Я быстро встала, пошлепала по воде к дереву. Ничего нет, я - к другому. Ура! Нашла что-то мохнатое, темно- зеленое, у самого корня. Наверное, это мох. Значит, север в этой стороне. Ну и что?! Я же не знаю, в какой стороне деревня! Стало жарко. Я швырнула в кусты бесполезную массу, и опять заорала:
-Женя-я-я-я!
И неожиданно увидела его перед собой между деревьями.
-Ну, чего кричишь? Грибы распугаешь. Нашла что-нибудь?
-Он подошел и внимательно посмотрел в мою пустую корзину.
-Ничего. Ты что, испугалась кого? Я же был рядом.
-Нет, я решила, что заблудилась. Никого нет рядом.
-Ну и что? Мы же грибы собираем. Кучей ходить нельзя. А ты что делала?
-Мох искала.
-Зачем?
-Его вид успокаивает. Знаешь, давай ходить кучей, ладно?
Мне удалось сорвать лишь один сморчок и то найденный Женей. Никогда бы не подумала, что такое можно есть! Он был такой черный, продолговатый, весь в морщинах и холодный. А корзина у Маши оттягивала ей плечо. Ужин был похож на пир.
Спустя несколько дней Маша повторила свой поход.
-Эй, хозяйка, Григорьевна! Принимайподарки, ставь на стол тарелки, стаканчики! Пировать будем! - разухабисто кричала она, подвыпившая, с порога.
Грибы! Здорово! Я выскочила навстречу из-за стола, сдвинула школьные тетради и конспекты, как никчемную утварь и закипела работа. Поскольку в приданое дано лишь хрусталь и фарфор, я опять доверчиво поставила на стол свадебный подарок золовки, хрустальные стаканчики. Других-то за полгода так и не купила. Счастливое время! Ни одной простой керамической чашки, ни одной дырявой простыни, ни одной тряпки, вытереть со стола! Все новенькое, блестящее, хрустящее.
Оказывается, сморчки – это кладезь витаминов, а под самогоночку, которую я попробовала впервые в жизни, они просто неотразимы.
Убирать со стола после такого шикарного ужина – преступление.
А утро принесло с собой отрезвление.
Мою в тазике вроде бы свои стаканчики и не свои. Не блестят, не звенят. Когда рассмотрела, а они не хрустальные. Обычные, стеклянные, но точь-в-точь такие же, как у меня. Вот откуда у Маши оказалась копия моих звонких? Случайность? Урок? Легкий шлепок судьбы за беспечность, за хвастовство. Чужая душа - потемки. Маша - дитя деревни, а воровали здесь, как дышали.
Люди, окружающие нас, заставляли жить так, как живут они и прогоняли тех, кто не подчинялся их законам. Чтобы осознать это, нужно было набить себе не одну шишку и столкнуться с государственной системой, набираясь жизненного опыта.
Жизнь в селе, работа в маленькой сельской школе, в ограниченном пространстве, заставила на многое посмотреть иначе. Я взрослела, усваивая уроки жизни, теряла свою романтичность. Мой максимализм стирался об углы действительности, заставляя приспосабливаться, оставляя рубцы на сердце и ломая характер. Я менялась.
Чтобы разобраться в ситуации, в которой я оказалась весной, нужен был взгляд со стороны и опыт, а я со своей принципиальностью и наивностью неумолимо шагала в ловушку, выход из которой один: покинуть деревню.
Глава 18
Близились экзамены. Восьмиклассники штурмовали билеты, а я отмечала номера выученных вопросов и ставила оценки, которые стояли солдатиками ровно в ряд.
Вдруг спотыкаюсь о пустые клетки. Сбой в налаженном деле! Староста, назначенная директрисой первого сентября, не отвечала ни на один билет. Оставляю ее после уроков для беседы, пытаюсь узнать причину.
-А я не хочу учить, - с вызовом отвечает она.
-Почему? - удивляюсь я. - Ты ведь хочешь сдать экзамен?
В ответ лишь упрямое молчание. Стоит, гордо поняв голову. Во мне растет негодование. Ее высокомерный взгляд, самоуверенный тон, задевает меня и мешает думать. Жду ответа. Наконец, Татьяна, поборов страх и презрительно кривя губы, отвечает:
-Потому что Вы и так поставите мне четверку.
-Ты уверена?! - мгновенно отреагировала я, угрожающе тихо, не думая, но сдерживаясь, хотя внутри все взорвалось.
Я инстинктивно подняла брошенную перчатку, как девчонка, а не учитель. Она опять молчит и смотрит с вызовом сверху вниз. Мне бы подумать, спросить, откуда такая уверенность, потушить агрессию, а я тут же делаю еще одну ошибку. Приказываю:
-Ты будешь учить все билеты, как все, и сдавать, как все. Поняла?!
Это было поражение. Я забыла правило шахматиста: сделал неправильный ход, не торопись его исправить, не иди напопятную, думай и вперед. А я не только потерпела поражение, но и вызвала чувство агрессии.
Татьяна не смутилась, не испугалась, а наоборот, как будто ждала такой реакции и с видом человека знающего, что говорит, ответила, выходя из класса, с гордо поднятой головой:
-Вы же не председатель комиссии, так что посмотрим!
Ученица уверена в способе добывания оценки, вероятно, пользуется им не первый раз.
-Хорошо, что она одна так думает, - наивно порадовалась я.
На следующем уроке русского языка я, как упрямая школьница, опять вызываю Татьяну отвечать билет. Не знает.
-Почему не знаешь?
-Садись, два.
В классе тягостная тишина. Сидят и угрюмо смотрят. Я растерялась. Тоже молча разглядываю класс, ищу сочувствующих. Не нахожу. Между лопаток пробежал холодок. Это уже серьезно. Я сделала ошибку?! Какую? Что сказала не так?
Класс - стена. Не подступись. Спрашиваю одного, другого, третьего - никто не учил. Ах, так! Нашла коса на камень. Решительно одергиваю на себе кофту, склоняюсь над журналом, чтобы не видеть застывших в ожидании вызывающе-испуганных глаз, обдумываю, что же делать дальше.
Надо все выяснить. Меняю тон и теплым тембром, как в клетке с тигром, пытаюсь установить контакт. Нет. Стена. Спрашиваю спокойно:
-Ребята, что случилось? Я хочу помочь вам хорошо сдать экзамен, а вы не учите. Почему?
Молчание.
-Объясните. Я не понимаю вашего поведения. Почему не учите?
Через минуту из-за последней парты кто-то выкрикнул, как выдохнул:
-Много очень…задаете.
И полились голоса со всех сторон. Напряженное молчание разразилось полифонией:
-Нам отвечать один билет, а вы требуете все!
-Несправедливо!
-Да, очень много!
-Нам Надежда Ивановна разрешила выучить один билет.
-Да, один и хватит!
Гул одобрения прокатился по классу:
-Да, она с нами согласна. Зачем все билеты учить?!
Класс гудел, бунтовал. Но это лучше глухого отчуждения: хоть знаешь, откуда ветер дует, и кто спровоцировал конфликт. Вот что значит замещение! Пока я сдавала государственные экзамены и получала диплом, разрушились те связи, контакты, что налаживала полгода.
-Ну, хорошо. А если вам попадется (ну, по закону подлости) как раз тот, который не учили? Что тогда? Тянуть второй билет будете? Пересдавать? - пошла я в наступление.
-Ну да, вот еще, пересдавать! Мы и так будем знать, какой билет, где лежит! Его и выучим.
Они кричали со всех сторон, удивляясь моей наивности. А я стояла и думала: «Вот двадцать пять уже взрослых людей с устоявшимися принципами, со знанием жизни и умением получать что-то с наименьшими затратами сил. Моя наивность, требовательность и принципиальность раздражала, оказывается, не только старосту, но и остальных ребят».
Смотрю на ребят и не узнаю. Да нет, это не они изменились, а с моих глаз упали розовые очки. В голове стучит:
-Переключи! Переключи внимание! Измени ситуацию! Покажи этим прагматикам силу романтики! Мотивируй их на знания! Ты же учитель!
И я выдохнула:
-Ребята, а вы любите клоунов?
Недоумение, заносчивый смех.
-При чем здесь это?! Ну, интересно, смешно. А что?
-А почему на него интересно смотреть?
-Ну, смешит ведь, вот и интересно.
-Значит, клоун - карикатура на человека. Он заставляет нас смеяться над теми чертами характера, которые человек хотел бы скрыть или скрывает, он зеркало, в котором мы видим свое гротескное отражение нелепое, искаженное.
Ребята недоуменно переглядываются. Отлично.
-А какое это имеет отношение к уроку? - зло, вызывающе кричит староста, чувствуя, что все идет не по плану.
-Прямое, - спокойно отвечаю я. - Вышел удивительный фильм Фредерико Феллини «Клоуны», где автор говорит: « Весь мир населен клоунами, то есть каждый из нас пытается скрыть свои недостатки, но появляется другой человек, клоун, и создает такие ситуации, где все видят твои скелеты в шкафу».
Филлини поделил всех клоунов на белых и рыжих условно, конечно.
Белый – само совершенство, грация, гармония, ум, трезвость мысли. Он властный и целеустремленный, не терпит возражений и непослушаний. Это многих идеал.
Рыжий – ему противоположность. Нищий, ожидающий подачки бездельник, доносчик, живущий по принципу «и вашим, и нашим», кто больше заплатит, тихий, молчаливый послушно выполнявший волю белого клоуна. Рыжий многое умеет, но ему лень это делать.
А теперь давайте поиграем в игру, придуманную великим режиссером. Вы знаете исторических деятелей. Определите, кто из них какой клоун:
Сталин? - белый. Гитлер – белый, Эйнштейн - рыжий. Правильно. Мечтатель. Рыжий не от мира сего, он всегда молчит, но в последнюю минуту с невинным видом вытаскивает из кармана решение головоломки, предложенной жизнью обоим клоунам, и побеждает белого.
А Пабло Пикассо?
-Рыжий, конечно.
-Докажите.
Ребята наперебой говорили то, о чем уже поняли:
-Дерзкий, не знающий компромиссов.
-Это все-таки ближе к белому, - замечаю я, что подзадоривает учеников.
-Он все умел.
- Да, точно. И никем не стремился управлять.
-Он из тех, кто в конечном счете обязательно берет верх над белым клоуном.
-Вроде бы все верно. Художник – белый клоун, и он никем не командовал. А Кутузов Михаил Илларионович?
-Рыжий! Рыжий! - закричали сразу несколько человек. - Добрый, умный и команды-то отдает, включая слова «пожалуйста», «голубчик» и одерживает верх над белым Наполеоном.
-Все верно. Про великих людей вы все поняли, а про себя? Кто вы? А к какой группе отнести тех, кто вас окружает?
Класс думает. Стоит моя любимая тишина, когда слышно движение мысли и шелест тайно листаемой тетради: кто-то лихорадочно ищет, где бы списать.
-Здорово! - наконец, слышу одинокое восхищение. – И не понять сразу!
-А Вы какая? - бросают мне проблему, пришедшие в себя ребята.
-Да, точно, а Вы какая?
И класс опять затаивается. А я отвечаю словами Ф. Феллини: «Если перед тобой человек из категории белых клоунов, тебя так и тянет играть при нем рыжего. И наоборот».
-Не понял… - тянет кто-то разочарованно.
-Да что тут не понять! – перебивает его Георгий (он очень не любит, когда его зовут Жорой). Это в нас самих есть и белый клоун и рыжий. Правильно?
-И я так понял!
-И я.
-Значит, я и белый, и рыжий, что ли? – недоуменно спрашивает Стас, рослый парнишка, два года уже работавший в колхозе трактористом все лето.
-Ну да!
-Не…здесь что-то не то…
-То, то, - смеется Георгий.
Класс зашумел. Это открытие надо было осознать, обсудить, поэтому говорили друг с другом, громко, возбужденно. Одна Таня сидела с каменным лицом, без эмоций. Вдруг она громко откинула крышку парты, встала, окинув взглядом класс, в поисках поддержки и крикнула:
-Абилеты мы все равно учить не будем!
Опять класс замер. Поединок продолжается. Но я чувствую уже поддержку класса. Мне жаль эту девочку, но дело надо доводить до конца.
-Хорошо, - говорю. - Люди скачествами белого клоуна, с задатками тирана, волевые, сильные, целеустремленные, образованные и смелые. Они управляют людьми с качествами рыжего. Но рыжий клоун добрый. Если он не лентяй и бездельник, не нищий, ожидающий подачки, он может и не подчиняться белому клоуну. Подумай сама, в каком качестве тебе больше нравится быть и будь им. Твой выбор.
Одобрительный гомон прокатился по помещению, а я продолжала:
-Быть умным, образованным, может, и не все захотят, но выбор у вас осознанный. Каждый делает его сам, а не под давлением белого клоуна.
Зазвенел звонок. Все оживились, завертелись.
-Хорошо, ребята. Подумайте о том, что вы сегодня услышали. Билеты будет отвечать только тот, кто захочет со мною заниматься подготовкой к экзаменам, остальные будут работать по учебнику. Решайте сами, какими вам быть.
Стены потрясло дружное «согласны»! А у меня настроение на нуле. Что-то надо придумать. Но что? Или не надо ничего, ведь живут же медузы уже шестьсот пятьдесят миллионв лет без мозгов и ничего, плавают.
Глава 19
После уроков дежурные убирали мусор в классе, подметали, и девчонки, окружив меня, наперебой рассказывали, какие нарядные платья у них будут на выпускном вечере. А Наташа, способная девочка, обладавшая редким лингвистическим чутьем, совершенно не нужным в деревне, по мнению матери, тронула меня за рукав платья и успокаивающе сказала:
-Вы, Эльвира Григорьевна, не переживайте из-за мальчишек: они всегда отлынивают от учебы, не хотят учить билеты.
-Да, да, не переживайте, - подхватила Тоня, ее подружка, - это все Танька. Она каждый день после уроков бегает к Надежде Ивановне и сидит у нее допоздна. Все ей рассказывает, что на уроках делается.
-Девочки, может, вы ошибаетесь? - удивилась я.
-Ой, Эльвира Григорьевна, да она с первого класса там сидит, а Вы говорите, ошибаемся, - затарахтела Нина, веселая, открытая девчушка, мечтавшая о городе, где полным – полно женихов, и где можно накупить уйму платьев.
Больше на эту тему мы не разговаривали, но я твердо решила показать, что таким отвратительным способом заработать четверку не получиться у Тани. Заодно и класс должен увидеть справедливость возмездия.
Наивная душа! Мне двадцать два года, и это мой первый выпуск. Экзамен - итог учительского и ученического труда, праздник. Не так часто мы можем видеть плоды своих усилий. Хотя Эйнштейн сказал, что тот «кто хочет видеть результат своего труда немедленно, должен идти в сапожники», мне повезло: проработав год, я все-таки увидела продукт своей деятельности.
Нарядные, возбужденные, с трясущимися руками и нервическим смехом, они заходили в класс, брали чистенький билет из листиков, разложенных перед началом экзамена, и хорошо, обстоятельно отвечали. Все, кроме старосты. Она сидела над пустым листком и бросала умоляющие взгляды по сторонам. Валентина Петровна не хотела показывать свою некомпетентность, поэтому сидела молча, изредка кивая головой отвечающему ученику, а директрисе по статусу не положено вставать и подходить к ученику, подсказывать. Не подошла и я. На первый билет, она не могла ничего ответить: попался действительно трудный вопрос, но и второй оказался для нее ребусом. Не помогли ни дополнительные вопросы, ни наводящие.
После экзамена заполняю протокол, ставлю оценки, расписываюсь, приглашаю притихших ребят войти в класс. Как они повзрослели, выросли. Поздравила со сдачей трудного экзамена и прочитала оценки.
-Рябова Таня – два. Переэкзаменовка в конце июня.
Я видела ее вытянувшееся лицо и злой взгляд, которым она окатила меня, и каменное лицо директрисы, и удивленно – сочувствующие лица ребят.
А во мне какое-то смешанное чувство жалости, сожаления и все-таки радости. Победа над наушничеством?! В коридоре сквозь гул одобрения слышу низкий голос директрисы:
-Эльвира Григорьевна! Зайдите ко мне.
Металл, звенящий в словах, заставил напрячься. «И вновь продолжается бой!». А я надеялась улизнуть незаметно. Экзамен окончен и хочется отдохнуть, и еще раз прокрутить ласкающие душу моменты этого утра. Совсем не хочется разговаривать, тем более с начальством. Похвалить не похвалит, а настроение испортит. Ей ведь сказать гадость – сердцу радость, а мне одни переживания.
-Иду, - все же говорю я и послушно шагаю в каморку.
Надежда Ивановна сидит за столом. Полусъеденная краска морковного цвета лишь по краям окрашивает бесцветные губы.
-Садитесь! – спокойно, даже доброжелательно говорит она. – Вы молодой специалист, у вас еще много будет выпусков. Зачем Вам начинать с двоек? Подумайте? Опять же на Вас пятно, и школе минус. Зачем это Вам? Ведь Татьяна -то уедет в Москву, будет там жить и работать, как и ее сестра, и забудет совсем Ваши правила. Они ей не нужны! Ваши частицы и глаголы на заводе не понадобятся.
-А говорить она на каком языке будет? - спрашиваю. Волна возмущения накатывает, но я сдерживаюсь.
-Да, Вы не волнуйтесь, Лидия Александровна за три года ее хорошо научила говорить, и у нее имела почему-то четверку. Почему, а? Вы не сумели найти подхода к девочке! Не сумели заинтересовать ее. Вот и получили результат! А теперь хотите все спихнуть на ребенка?! Не надо! – голос звенел. Пафос речи требовал ответного трепета повиновения. - Надо отвечать за свой брак и неумение!
Я сидела и хлопала глазами. Открыла рот, хотела оправдаться, да не тут-то было.
-Не надо, еще раз Вам повторяю: это Ваша недоработка и Ваша двойка. Вы плохо работали. Можете идти.
Ее губы превратились в морковную полоску, а редкие волосы, распадаясь, перестали прятать на макушке подложенный пучок чужих волос.
-Да, совсем забыла, - остановила меня у двери. – Вы на неделю, как раз до отпуска, едете на курсы. Вот пришел вызов. Ехайте, поучитесь еще.
Было обидно, противно, хотелось кричать от несправедливого к себе отношения, хотелось громко, чтоб все слышали, исправить ее «ехайте», но лишь дверью хлопнула и выскочила из школы.
Конечно, я ревела до самого дома. Отрада не город, прохожие – большая редкость, да и шла я полем.
-Почему ревем? – встретил меня Женя вопросом. - Можешь не отвечать. Я все знаю. Ты совершенно все правильно делала, ты молодец. Ну ее, эту школу! Забудь! Сейчас главное собраться, покушать - и прощай Отрада на целых два месяца,- закончил довольный мой пинатор. – Ну, ведь все хорошо, не реви!
-Как на два месяца? – всхлипывая, спросила я.- Мне еще через две недели после курсов надо приехать сюда экзамен принять.
-Да, да, - согласился муж, собирая майки, - конечно, приедешь. А я у мамы тебя подожду.
Мне эта идея не очень понравилась, но спорить я уже устала, да и уехать хотелось быстрее. Как ни нравилась мне Отрада, но город притягивал к себе шумной, интересной жизнью, новыми возможностями. Мечтала об аспирантуре, об общении с людьми другого круга, и совершенно не хотела сражаться с коллегами. Но в словах и суетливых движениях мужа было что-то раздражающее, а понять причину своего недовольства смогла только через некоторое время.
Через две недели я спешила назад в деревню, будто в дом родной. Соскучилась по балкам, по лесу, по полуразвалившейся избе и, конечно же, по деревянной, неброской, но успевшей запасть в душу, школе. Входная дверь радостно скрипит на весь коридор, пахнет краской. Маша моет окна в классе, и, увидев меня, кричит:
-Что, Григорьевна, приехала? А мы уж и не ждали!
-А где же Надежда Ивановна? – растерянно спрашиваю я.
-Как видишь, никого нет. Она до света уехала в районо, а остальные в отпусках.
-Как в районо?! А экзамен?
-Ну ты, Григорьевна, даешь! – рассмеялась техничка. - Какие же сейчас экзамены-то? Все давно закончилось, все твои красавцы получили документы и разъехались, кто куда. Разлетелись птахи, никто не остался в родном селе, даже Ванятка уехал. Сказывал, учиться будет на директора.
В другое время я удивилась бы и обрадовалась решению Ивана, но сейчас эта новость проскочила мимо.
-А Таня?- почти закричала я.
-У, так одна из первых уехала в Москву. Сестра приехала и забрала к себе, говорит, в техникум будет поступать, московский!
Это был крах. Я проиграла схватку за справедливость. А с кем боролась? Директриса - коммунист, государственный чиновник, а я - молодой специалист, которого обтесывала социалистическая система, как скульптор камень. Но это только кажется, что камень не живой и с ним можно делать все, что угодно. Камню свойственно сопротивление.
Я кинулась в учительскую - полка с журналами пуста. Выбегаю из школы и, невзирая на палящее солнце, мчусь по дороге на трассу. Семь километров ходьбы только укрепили меня в правоте действий. Все обдумала, и когда передняя дверь дребезжащего автобуса открылась, пуская в салон клубы пыли, я выскочила и сразу же пошла в районо, к заведующему.
Ждать приема пришлось недолго. Вошла в просторный чистый кабинет. Лысоватый, грузный мужчина в светлом костюме жестом пригласил сесть и, внимательно рассматривая, спросил:
-Я Вас слушаю.
Мой рассказ не изменил ни черточки в его лице. Никаких эмоций!
-Это все?
-Да.
-Хорошо, я разберусь. Идите, отдыхайте. Вы ведь в отпуске?
Разобрался.
Учебный год мы начали в другом селе и в другой школе. Мужа назначили директором, а меня, скандалистку, учителем русского языка и литературы.