Пустошь на вырубку

Во сне всё, как во сне.

Выход, из всеобъемлющей густой тьмы, залит белесой пеленой тумана стелющегося по земле. На тлеющей, с приходом осени, зелени, покрывающей землю, мокрая роса или изморозь. Чувствуешь, что не выходишь своими ногами, но тебя выносит темными волнами навстречу блеклому свету, каковым он бывает в самое предрассветное время. Что может быть холоднее и теплее этого недолгого часа, когда Солнца все еще нет, но все проснувшиеся видят на синеве неба, рдеющий его ореол и от того, кажется им, что они уже обогреты. Есть те, кому достаточно лишь предчувствия, чтобы ощутить. По-настоящему голодающего и одно только изображение пищи насытить может. Образы и виды порождают чувства. То, чего нет, способно на оживление того, что есть, стоит только подумать о том, каково это на вкус или на ощупь. Память и опыт познания мира – то, невидимое никому кроме их обладателя, что определяет вид и образы жизни несущего самое себя. Так высекается бессмертие натуры.

Но, вот его… Этого человека, вышедшего из леса к пустырю у селения, миниатюрой предстающего перед озаряющимся вокруг… Этого человека, что-то вынесло на волнах неведомой силы. Память и опыт молчат. Совсем непонятно, что делать и ничего не остается кроме, как плыть далее. Неустанно… Усталости в нем нет ни капли, ведь всего только и времени – часов пять не более. Еще неделю назад, в это же время Солнце бы уже озарило эту пустошь, но вот наступила осень и в то же самое время, все не так как всегда и так как всегда, никогда уже с наступлением осени, не будет. И как хорошо, что это именно так! Лучше не бывает! Каждое новое время – лучшее, без возможности к повторению, или это оборот его в отныне противоположное и неотвратимо настигающее – «вчера». Ретропричинность.

Помыслив о том и об этом, остановившийся обернулся назад к темному лесу – позади были высоченные пышные черно-зеленые ели. Вдали лишь изумруд, поблескивающий всеми гранями – то чаща, кажущаяся бескрайней. Честному глазу место определяет себя, как нечто у чего есть много троп, входов и выходов, а стало быть и границ, и тех самых краев, которые все же есть. Он будто вышел из камня, покоящегося в своей отдохновенной сути. И не правда, что камни не растут и не движутся! Все, что испытал на себе шествующий в одиночестве до упора – это полое, насыщенное давление на все тело со всех сторон, со всех его граней и краев, со всех возможных выходов и входов. Ветра петляли, тропы плутали, звуки глушили, а блики заманивали. И каждый раз, как в первый, будто маленькое дитя, он доверял какой-то силе внутри этого места, которое предоставляло ему варианты. Иди куда хочешь! Смотри сколько путей… Сколько подсказок, сколько знаков – верь хоть чему, хоть треску ветви, хоть крику совы, хоть кончику месяца над тобой, что уперся из-под тучи в самый трезубец еловой кроны, будто перстом указывая тебе – сюда! Сюда же! Тебе сюда. Это все только для тебя!

Лес и ночь остались позади.

Он вновь обернулся к светлой пустоши и обнаружил, что теперь на фоне миниатюры – виднеющейся вдали деревни из рассветного тумана, перед ним объявился силуэт девушки. В левой руке она держала красиво переплетенную округлую корзину, а правой схватилась за подол голубой юбки. По плечу, на платок, украшенный малиновыми цветами, спадала пшеничная толстая коса ее волос. Черты лица простые и милые. Девушка была молодая и для него казалась вовсе совсем еще ребенком, заплутавшим… Так рано? И куда же? Почему шла она от деревни или в деревню, но почему не была в такой час дома?! Подъем в селе, несмотря на труды и дела известные в нем, все же не должен быть таким ранним. До рассвета? Зачем?! Зачем столь юное создание лишать лучшего, самого крепкого сна перед восходом Солнца?!

Но, лишь миг – и образ растаял в тумане, поднимающемся от земли все выше и выше. Сначала в белой пышной мгле утонула голубая юбка, затем корзина, красивая коса волос, а после исчез и сам силуэт. Будто не было ни девушки, ни деревни в миниатюре, подымающейся острыми крышами местных домов над линией горизонта к серо-оранжевым полосам чистого утреннего неба.

Выдох полный досады. Что ж… Дальше идти на ощупь. Просто снова идти далее, как прежде, но теперь не по лесу, а по туману. Вот-вот… И все это падет к его ногам. Вот-вот и путник упрется в чью-то калитку… Непременно так и будет! Попробуй, разбери, что прямо перед носом в какой из шагов окажется. Пойди, разбери в такой пелене – только идешь и думаешь, хоть бы снова не разбить себе голову с очередным поворотом. А что поделать? Кроме как идти, больше ничего не остается. Ну не оставаться же на месте, в самом деле?! Не стоять же, как вкопанный, ни там, ни тут. К лесу оборачиваться – зазря только время терять, тот, что позади – этот пройден вдоль и поперек, а тот, что новый – так до него еще дойти надо. Впереди будет целый день на всё про всё, как это принято говорить. А про что, про всё? А на что, на всё? Никакой конкретики.

А он любил конкретику. Все истинное – не абстрактно. Все истинное реально и это реальное можно посчитать, рассчитать, высчитать… засчитать. Как минимум прикинуть вариациями, а их бесчисленное количество, и самое неприятное для рационалиста, ищущего моментальную выгоду из сделанных выводов на любой счет, скорее всего, ко всему прочему – неисчислимое!

- Ну, и? Что прикажите с вами делать? – разводил руками, сидя за столом прямо перед ним, сельский префект: - Вы совсем ничего не помните?! Ни имени, ни званий, ни места откуда вы? Ну… Подумайте лучше!

Префект, или иначе говоря – местный староста был человеком невысокого роста, с темными волосами и залысиной на макушке. Лицо его покрывала негустая щетина. Черты лица строгие, тонкие, исполненные ответственности за каждую мысль, приходящую в голову, как ту, что на его плечах, так и все прочие, что окружали его. На данный момент, он ответствовал к голове неизвестного путника, который как ни в чем не бывало, без всякого разрешения и цели, бродил меж домов с самого утра. Не помнившего причины своего появления на данном месте, схватили под руки, двое коренастых мужчин, да и привели первым делом к старосте. Если у кого и искать объяснений о происходящем, то только у того, кто несет за всех ответ и всем ответствует должные поручения для всеобщего порядка. Проще говоря – к упорядочивающему, непорядочного завели будто бы силой, хоть и сопротивления никакого за все прямое шествие к небольшому, но уютному дому заседаний, он не продемонстрировал ни единым словом или жестом.

А хоть жеста или хоть слова, наводящего на правду, староста от него бы и рад стараться добыть, но поначалу, незнакомец только сидел на стуле и, оглядев комнату, стал так же, молча, разглядывать человека перед собой. Два незнакомца друг для друга сидели за одним столом, и один у другого пытался допроситься самой обычной информации.

- Никаких документов при вас не нашли. – Размышлял староста вслух, а человек напротив, про себя парировал: «Ну, как это?! Я, мое лицо – чем не документ сам по себе».

- Ничего с собой нет. – Продолжил префект, как и продолжил в ответ про себя незнакомец: «Как же нет? Должно быть!» - и вместе с мыслью, руки его потянулись к внутреннему карману шинели…

- Вы курите? – жест был молниеносно подхвачен, упершимся в него всем вниманием, и на том вопросе, ведущий допрос, поднялся с места и подошел ближе, как навис над ищущим при себе портсигар, чтобы нравоучительно добавить: – Здесь не курят.

Молчавший опустил руки и тоже поднялся с ранее, так любезно, предложенного места напротив. И вот они бы двое не знававших друг друга прежде, оказались лицом к лицу, бесцельно и непонятно для чего, но и это было неравенством – незнакомец оказался выше префекта на голову, но то обстоятельство не смущало ни первого, ни второго из встретившихся при странных обстоятельствах, только заводящих знакомство.

- Правда. Ничего с собой нет. Курю. Но здесь бы не стал. Портсигар выронил по дороге. Наверное…

- Наверное… Наверное… - нервно повторил префект и протянул заговорившему свою руку: – Меня зовут Герман. Я здесь староста.

- Хайке. – согласно моргнув, наконец-то вслух обозначенный мужчина пожал протянутую руку.

- Хотя бы имя вы свое знаете. Это уже хорошо. – Зеркально повторив кивок и согласное моргание, тот, кого звали Герман, сделал пару шагов в сторону и оперся ладонями о стол, пребывая все в том же нервном напряжении, в каком находился с первой минуты появления, неизвестно откуда взявшегося, человека в деревне: – А больше ничего не вспомните?

Хайке отрицательно покачал головой и накрыл правой ладонью свои глаза. Затем рука опустилась ко рту, будто закрывала его специально, не позволяя сказать старосте еще хоть что-то. А тот, в свою очередь, снова подошел ближе и взглядом, а то и рукой указывал ему на одежду, пытаясь набрести, на некую совместную мысль о том, что же теперь префекту делать с потерявшимся в памяти человеком, которому здесь не место, хотя бы только потому, что у него, очевидно, уже где-то есть другое, свое бывшее за его именем место, то откуда он пришел сюда. Разумеется - совершенно случайно.

- Ну, вот, посмотрите… Погоны сорваны, никаких нашивок, никаких знаков отличия. Ничего при вас нет. Это вы сами с собой так управились?

Действительно, вид у Хайке был побитым. Не то, чтобы в прямом смысле слова, хотя и такое было. Но на плечах шинели болтались нитки и не только там. Кое-где висели пуговицы. Староста же стоял перед ним в отглаженных коричневых брюках и шерстяном темно-зеленом жилете поверх белоснежной рубашки. Одно их вид роднило – оба были небриты. Одному чесать на голове было почти что нечего, а у другого волосы ниспадали на лоб и прежде чем их вычесать и опрятно остричь, необходимо было, как минимум дважды вымыть.

- Сам с собой… - размышляя, подхватил Хайке, но тут же размышление было перебито уточнением продолжавшего догадываться вслух:

- Ну, да! Хотя маловероятно. Видно, что кто-то с вас все сорвал. Посмотрите… - опять указание руки на торчащие нитки и конкретно на одну повисшую пуговицу: – Ну, что это такое? Кто-то рвал с силой. Чтоб наверняка и разом. – Повторив пару шагов по комнате туда и обратно, префект с улыбкой добавил: – Как голова в петле. – И снова ухмылка и снова дополнение: – На виселице.

- Что, простите? – в недоумении переспросил Хайке, выйдя из-за стола.

- Это я о вашей пуговице. Это я все о ней. – Улыбка сошла с лица префекта и он взглянул стоящему рядом с ним в глаза: – Так, что прикажете с вами делать?

Хайке оставалось только раздосадовано пожать плечами. Хотелось бы ему ответить: «Да, делайте, что хотите!», но это уже призыв к вседозволенности в обращении с его персоной. А ему бы больше всего хотелось, чтобы его просто все оставили в покое. Ну, а помимо этого, был бы не прочь, если бы кто-то его накормил – о голоде он вспомнил, бросив взгляд на стену позади старосты. Там висела необычная картина, которую он где-то и когда-то уже видел огромное множество раз и вот снова она попалась ему на глаза здесь.

- Что вы там такое… А… Ну, вы же узнали это? – обернув голову на мгновение, Герман вспомнил о картине, что повесил сюда недавно и понял сразу, что внимание новоиспеченного, его же отныне (ну, а как иначе?) подопечного, обращено к изображению в светлой раме: – «Большие рыбы пожирают малых», а кто автор помните?

- Какой-то нидерландский художник…

- Какой-то… - с негодованием повторил Герман и, одернув головой, цокнул: – Какой-то… Не какой-то, а на мой взгляд самый выдающийся! Питер Брейгель Старший. Это же пословица.

- Это я понимаю. – проговорил Хайке, все еще внимательно глядя на картину, где распоротое брюхо громадной рыбины извергалось множеством мелких рыбешек: – Смысл в том, что все малое часть большего.

- Смысл в том, что на всякую силу, найдется сила большая.

- Но все это, то малое, что обращено в одну и ту же силу единой всеобъемлющей природы.

- Вы философ?

- Нет. Просто так думаю. Если бы художник видел в этом смысл, то эта картина была бы заключена в раму другой картины, где мы с вами стоим…в просторной уютной комнате вашего дома и говорим с вами о том, чего нет, но, что все – таки изображено на маленьком отрезке бумаги 25,5 на 21,5 сантиметр.

- Какая поразительная точность! – очень тихо, но выразительно проговорил Герман, оглядев Хайке с головы до ног. Было видно, что в его голове пронеслась куча вариаций из предположений о жизни и назначении человека, так странно ворвавшегося в тихую, просыпающуюся жизнь их, никому не интересного, селения.

- Все думаете о том, что со мной делать?

- А как иначе? Я должен что-то решить.

- Делайте так, как делаете обычно. Ну… выдворите меня прочь.

- Это исключено. Если вы простой человек, каковых много, то по-человечески это просто не вежливо. Если вы преступник и сбежали от участи предписанной вам по закону, то я должен вас вернуть на место… Тогда с точки зрения моей ответственности – совершенно безответственно, вот так взять и отпустить вас восвояси.

- Как же вы узнаете, кто я есть? Тот или другой человек. Хороший или плохой. Гость я для вас или преступник?

- Никак. – теперь пожал плечами префект и громко выдохнув, добавил более убедительно: – Никак!

- Есть вариант – разослать письма во все ближние к вам земли. Описать под моим именем, приметы, час моего появления здесь, мое поведение и… Ну, впрочем на меня у вас больше ничего нет. Но, наверное, кто-то, да даст вам более точную информацию о том, кто я такой.

- А то я без вас об этом не подумал. Все уже сделано. Но никакого ответа.

- Подождите еще…

- Нет времени.

- Времени нет.

На этом диалог исчерпал себя. Хайке улыбнулся префекту и был готов принять любое его решение. У него все равно уже больше нигде нет никаких дел, идти некуда, а куда глаза глядят – успеется.

- На окраине стоит постройка. Там и лавка есть и стол. Матрац и печку вам дадут. Пока ничего не ясно, побудите в том доме. Одежду свою постираете в реке. Там и помыться можете, но советую вам зайти ко мне вечером, будет баня – это лучше. Мыло и бритву я дам. Кое-что из одежды, что нужно еще… в этом тоже помогут. У нас здесь много добрых, отзывчивых людей. Кто-то обязательно будет до вас соучастным: – Герман уже было открыл перед Хайке дверь на выход, но остановил руку на мгновение и добавил: - Пока ничего не ясно, вы будете здесь в качестве гостя. Не преступника.

Оставалось только благодарно кивнуть в ответ и выйти вон.

Все, что было обещано перфектом, ему было выдано, но провожать до последнего дома, гостя никто не стал.

Дом был темный, заброшенный и местами поросший мхом. Находиться внутри было тяжело, но возможно. Маленькая печка медленно прогревала помещение похожее на одиночную «камеру» где-то в далеком, забытом всем миром, холодном лагере на поселении.

Нет, домом такое место не назовешь. Никакая картина в светлой раме, даже самая интересная и призывающая к размышлению не придаст этой лачуге хоть сколько-нибудь очарования и желания задержаться здесь дольше минуты. Но Хайке было некуда деваться… Он, вроде как, в любой миг мог выйти отсюда и просто двинуться дальше – деревня не была огороженным местом, и при нем никто не приставил никакой охраны. Никто и ничто его не останавливало, кроме самого Случая и ничем не закрепленной договоренности с местным префектом по имени Герман – пока «ничего не ясно», он останется здесь. А когда все проясниться? Что будет дальше?

Омывшись в прохладных водах реки, медленно растекающейся вдоль двух берегов, мужчина переоделся в чужую, но подошедшую ему по размеру, одежду. Свое тщательно выстирал и развесил на веревке, перетянутой от одного угла каморки к другому.

Позже он посетил баню при доме старосты. Побрился и привел в более менее достойный вид свои волосы. Ножниц ему никто не дал и пока услуг парикмахера не предлагал. Но теперь все выглядело вполне прилежно.

- Большое спасибо! – живо отозвался гость, когда встретился с префектом, уже спеша покинуть, любезно предоставленные ему, банные условия.

- Пожалуйста. Я подумал, может, вы что-то еще вспомнили и хотите мне что-то сказать. Или спросить у меня о чем-то…

Голос Германа был исполнен странной заботы, будто тот имел дело с ребенком или умалишенным и, в то же время, во всем этом внимании была опаска и было именно – внимание, как догадка. Префект нервничал о происходящем. Префект старался жить честно и, очевидно, был человеком справедливого нрава, прямолинейного характера. Но Хайке врезалось вслух то, как тот интересно заговаривал о виселице с улыбкой на лице. Если этот человек и знал что-то о справедливом разрешении любых понятных и непонятных дел, то скорее придерживался категоричности. Все у него рано или поздно обретало понятное «хорошо» или «плохо». Что хорошо – может жить, что плохо – то должно быть уничтожено. Так жить спокойнее. Тем ужаснее для него была ситуации с тем, о ком пока ничего не ясно – ни «хорошо», ни «плохо». Сплошные нервные раздумья и предположения. Помочь или наказать… Сделать благое дело первым способом или вторым? И сколько еще в его жизни будет подобного? Суета. Ответственная должность обязывает совестливых людей становится категоричными и обременяет их уместить то громадное неуместное ни в какие рамки и понятия, что жизнью зовется, в малое и четко очерченное рамочное - под названием «Закон».

- Да, нет… Все хорошо. Я все понимаю, господин префект. Еще раз благодарю вас и спокойной ночи.

Хайке почти ушел. Он сделал много шагов вперед, закинув на плечи белое полотенце, прикрывающее мокрую от наросших волос шею. Но вот он зачем-то вернулся обратно к смотрящему ему вслед.

- Все-таки, что-то вспомнили?

- Когда я только вышел из леса и увидел вашу деревню с пустоши…

- Продолжайте…

- В общем – я еще увидел девушку. На ней было голубое платье. Корзина в руках. Такие волосы светлые, длинные, связанные в косу. Совсем молодая, может быть ей лет семнадцать. Я тогда подумал… Было без четверти пять.

- Поразительная точность! – повторяясь, проговорил префект, держа руки в карманах брюк. Слушая Хайке, он поеживался от холода, старался удержать плечами, накинутую поверх рубашки, куртку с мехом на воротнике, но та все равно то и дело спадала и ее приходилось поправлять. Казалось бы – осенние вечера очень промозглые, ну надень же ты свою куртку, как положено! Нет… Есть образ. Есть привычки. Скоро ему надо возвращаться в дом к жене, скорее сесть за стол и приступить к ужину. Проще куртку просто скинуть с плеч, чем потом снимать сначала с одной руки, потом с другой. Пока делаешь столько движений – столько мыслей может слететь с языка… Префект не очень-то хотел рассказывать о Хайке жене. Расскажет жене – считай, что о том прознает все селение. А пока о нем ничего толком неизвестно, держался бы он от всех подальше. На окраине.

- Так, что вы скажите? Знаете эту девушку?

- Знаю. Сирота. Вольная птица. Гуляет где хочет и во сколько хочет. Это ее дело. Вы о чем-то с ней успели поговорить?

- И близко не подходил. До ваших слов, подтверждающих, что такая девушка есть, думал, что она привиделась.

- И часто вам видятся девушки? – насмешливо переспрашивая, Герман снова поправил на себе куртку.

- Никогда. Будьте спокойны, с моим здравомыслием все в порядке. Доброй ночи.

Последние слова Хайке прозвучали так, будто насмешка старосты его задела, но на самом деле, все происходящее было ему безразлично. Немного странно, но больше безразличия. Еще – немного грустно. Большого желания спать в сыром домишке у него не было. Как одноместный барак, если бы таковые могли существовать для пленных. Все же он действительно находился в здравом рассудке и все неприятное и тяжелое – было неприятным и тяжелым.

Прежде чем совсем распрощаться до следующей встречи, Герман подал Хайке корзину со словами: «Моя жена очень хорошо готовит!». Угощенный, подумал про себя: «Ни капли сомнения!», вслух же не сказал ничего, но только благодарно кивнул головой. В той корзине была банка с жирным мясным супом, кусок картофельного пирога, хлеб и сыр, бутыль с грушевым пивом. Ужин, несмотря на обстановку был скрашен теплым ощущением сытости, усыпляющей тело.

Но сон был не глубоким и, как ему показалось, слишком быстро прерванным ледяной водой, хлынувшей ему прямо на голову.

- Что же вы наделали, Хайке?! – голос префекта и нависающий суровый вид опознанного сквозь сон, заставил мужчину резко очнуться в новом дне, минуя все утренние бытовые прелести: - Да, просыпайтесь же, вы, наконец!

- Что-то случилось? – застигнуть врасплох того, кого уже было нечем удивить с учетом его присутствия в состоянии бесконечно низвергающихся напастей на его голову, было не так-то просто. Хайке спокойно приподнялся на мокром матраце и самым большим его желанием в тот момент, было просто рухнуть обратно и, несмотря на воду, стекающую по лицу и мокнущую рубашку, вновь провалиться в глубокий сон.

- А что это у вас на голове?

- На голове? Что у меня на голове?

- Откуда эта повязка?

- Какая повязка?

- Не важно…

Никакого сна! Как рукой сняло. Теперь ему самому было интересно, откуда же у него повязка на голове. Ее он нащупал сразу же и хотел было сдернуть – но повязана она была надежно.

- А что важно, господин префект? Что случилось? – повторил он свой вопрос, окончательно поднявшись и сев на лавке, свесил ноги на пол.

Сам же староста присел на край стола напротив допрашиваемого в очередной раз и скрестил руки на груди.

- Ют утверждает, что вы совершили над ней насилие. И что она теперь наверняка беременна от вас.

- Кто такая Ют?

- Сирота.

- Быть такого не может. Это чушь полнейшая. Когда я, по-вашему, мог это все проделать?

- Неделю назад. Это произошло неделю назад. На следующий же день после того, как вы сюда заявились.

- Что? Не может быть… Вчера я только выходил из вашей бани и…

- Неделя прошла. Какой, по-вашему, сейчас день?

- По-моему, среда.

- Какая именно? Какое число?

- Понятия не имею! – раздраженно выпалил допрашиваемый. К тому же, что-то больно заныло под повязкой, где-то внутри головы, будто нечто раскололось надвое и назад уже не сходилось в единое целое. То же самое происходило с осознанием. Все сливалась перед глазами. Хайке пересилив горячее чувство надвигающегося ужаса, тихо выдавил из себя: - Я не такой человек.

- Да, вы же ни черта не помните… Вы просто не помните, что вы натворили, да? И вы еще заверяли меня, что вы человек здравомыслящий!

Когда головокружение и помутнение в глазах прошло, Хайке поднял взгляд на, нервно сжимающего свои предплечья, старосту. В его фигуре читалась растерянность, а в той растерянности допрашиваемый распознал для себя и своей ситуации нечто ценное.

- Да, я многое не помню. Но я понимаю, что если бы вы точно были уверены в правдивости слов той девушки, то, скорее всего, не стояли бы передо мной вот так вот. Вероятно, со мной бы уже расправились ваши люди. Я прав?

- Вероятно… Вероятно… - повторил он интонации наблюдательного оппонента: – Хорошо. – Герман выдохнул и, отойдя от стола, сделал несколько шагов из стороны в сторону: - Именно о Ют, вы рассказали мне тем вечером, ровно неделю назад. Зачем?

- Просто так. Вы меня попросили, рассказать что-то. Я что-то рассказал, о чем вспомнил и чего не знал. Я не знал эту девушку, но я ее увидел. Больше ничего.

- Хорошо. Она приходит ко мне и подает на вас жалобу, да еще и такую… Зачем?

- У нее нужно спросить. Точно не у меня.

- Я нахожу вас спящим в отданном под ваше расположение доме, с повязкой на голове. И вы… Вы снова ничего не помните! Более того – убеждаете меня, что эта среда, среда давно минувшая. Нет никакой логики в преступлении, но логика есть в том, что вы сами за себя поручиться не можете.

- Да-да… Можете не продолжать. Нет никаких гарантий, так как я ничего не помню, вдруг я все это сделал в беспамятстве против самого себя. Вот только… Господин префект, я вам уже сказал – «Я не такой человек!».

- Нет никаких гарантий. Нет свидетелей. Никого и ничего, что ответствовало бы за вас и ваше убеждение.

- Есть. Есть я! – дверь, не закрытая до конца, то и дело поскрипывающая на древних петлях, распахнулась и между Хайке и Германом оказалась красиво одетая женщина. Это, то первое, что бросилось в глаза Хайке – черное платье, лаковые туфли, темно-зеленая накидка, отороченная бурым мехом. Ее изящная фигура, оказалась прямо перед ним, и теперь все, что он видел - прекрасный женский силуэт, вставший на его защиту. Голос, исходящий от этой фигуры, был строгим, полным решимости смешанной с учтивым тактом в обращениях к старосте.

- Кристина... – громко задышав, префект подался вперед ближе к женщине и почти что шепотом произнес, мельком взглянув на подопечного, а после - всем взглядом проникаясь к возникшей, будто из ниоткуда: - Что это значит?

- Он ни в чем не виноват, господин префект. Ни в чем. Видите повязку у него на голове? Это из-за меня. Из-за меня он пострадал и неделю пробыл здесь в бреду. Я ухаживала за ним.

Женщина обернулась и присела на лавку рядом с Хайке. С одной руки она сняла черную бархатную перчатку и обнаженной ладонью, поправила спадающий с виска бинтовой узел. Она ни разу не взглянула ему в глаза. Взгляд ее следил за движением собственных пальцев. Затем она и вовсе отвернулась от него и сидя рядом, продолжила смотреть на старосту и говорить только с ним. Хайке присутствовал во всем этом действе лишь номинально. В наличии. При стечении некоторых обстоятельств.

- Кристина… Я слушаю. Это важно! – требовал продолжения префект, и допрос одного лица сменился допросом другого.

- Я гуляла у реки. Просто так гуляла, ты же знаешь, я люблю там бывать. Но вот я увидела незнакомца – этого самого человека. Он сидел у берега и смотрел на воду. Я подошла ближе и увидела его отражение. Вдруг, я просто испугалась, что и он меня увидит. Это был только испуг! Я не заметила, как все произошло. Как взяла в руки камень и ударила его по голове. – У женщины был приятный мелодичный голос. Она рассказывала о случившемся так, будто это происходило с ней прямо сейчас. Она даже изобразила легкий вскрик – обозначающий ее «испуг» при встрече с незнакомцем: – Потом я помогла ему подняться. Но он был не в себе. Он сам показал мне дорогу, сюда на окраину, где он сейчас проживает. Здесь я его оставила. – В ее истории произошла заминка, но староста, молча, ожидал продолжения, не подгоняя: – Мне стало его жаль. Я сожалела о том, что так вышло. Нелепо и глупо.

- Нет-нет! Я понимаю тебя. Незнакомый человек в деревне… Да! Твой страх и твоя реакция мне понятны. – Голос Германа был одобрительным, но он хотел услышать от нее что-то еще. Все, что слышал Хайке, он слышал со стороны. Все происходило не с ним, и он, действительно, всего лишь наблюдатель чего-то, совсем его не касающегося.

- Да. Я сожалею. И поэтому я приходила сюда каждый день и ухаживала за ним. Он был не в себе. В бреду он постоянно называл твое имя… «Герман, Герман…», тут я подумала, что раз вы знакомы и он живет в этом доме, значит не стоит бояться. И я продолжила следить за ним. Он, конечно, никуда не выходил все эти дни. – Женщина поднялась с матраца и обернувшись посмотрела на того, кто все это время беззвучно оставался на своем месте: – Он ни в чем не виноват.

- И что прикажешь мне с вами теперь делать? А как же Ют? Ее показания против него?

- Ты и сам ей не поверил с самого начала. Ведь так? Если бы поверил, то уже давно привел бы наказание в исполнение.

- Какое наказание? – улыбаясь, спросил подопечный, с интересом продолжая следить за происходящим возле него, стараясь не вовлекаться.

- Вас бы расстреляли. Или повесили. – спокойно произнес женский голос.

- Расстреляли… У вас, что и расстрельная команда здесь есть?

- Есть, есть! И команда и веревка. Все есть. – оживленно закивал префект и кадык нервно заелозил в его горле вверх-вниз.

- Герман, ты мне должен! – вдруг выпалила женщина, положив руку на плечо старосты: – Ты не знаешь, что с ним делать. Отдай его мне. Мне нужен помощник. Будет служить в моем доме.

Префект сделал шаг назад от говорившей с ним. Не сводя с женщины глаз, он медленно, но согласно кивнул ей, затем подошел к сидящему на лавке с обращением:

- Вставайте, Хайке. Вы уходите с этой женщиной. Она берет вас на поруки. – Стоило только покоряющемуся Судьбе, встать, как он был тут же схвачен префектом за локоть, без силы, но момент был преисполнен выученной воспитательной интонации: – Но мы с вами еще не закончили. Ничего на счет вас так и не прояснилось. Как только придет запрашиваемый на вас лист, мы продолжим наш разговор.

- Конечно, господин префект. Я все понимаю. – учтиво произнес мужчина и огляделся в поиске той, за которой нужно было следовать далее, но женщина уже покинула помещение и направлялась по тропе в восточную сторону селения. Теперь нужно было ее нагнать и поблагодарить за свое спасение или за заботу… Тогда нужно было поблагодарить ее и за удар по голове. Удивительное дело!

Хайке сначала шел немного позади, но потом решил сделать несколько шагов вперед, чтобы можно было поговорить с женщиной. Ведь нужно было знакомство, обмен именами. Информация о его новом положении в этом месте. Что от него требуется и чем он обязан незнакомке за всё, что с ним происходит прямо сейчас. Сию минуту, пока они направляются прямо к небольшому особняку, довольно ярко выделявшемуся от прочих местных построек. Дом с садом. Дом с забором и воротами. Это был дом за забором. Дом, стоявший особняком всей деревне.

- Кристина… Я могу обращаться к вам просто так… по имени? Кристина?

- Да, можете. – тихо проговорила она. – Именно так и обращайтесь. Ну а ваше имя – Хайке.

- Да. Так точно. – улыбаясь женщине, которая не смотрела на него, он вдруг почувствовал прилив сильного головокружения, видимо удар еще давал о себе знать, но слабость была преодолена усилием воли.

Они уже почти пришли.

- Вы совсем не помните меня? Не помните, как я приходила к вам? Как меняла повязки? Как подавала вам воду? – Перед самыми воротами женщина остановилась и на этот раз посмотрела Хайке прямо в глаза, а он только и смог, что улыбнуться ей снова и, пытаясь не смотреть на нее, также пристально, как она на него, сказал первое, что пришло в голову:

- Не знаю точно, вспомнил я всё или только представил то, о чем вы говорите. Но я вам благодарен. – Мужчина поцеловал ее руку, вновь покрытую бархатом перчатки. Он загляделся красотой ее изящного лица и золотистых локонов спадающих на бурый мех накидки.

Такое внимание ему было позволено недолго. Женщина быстро отвернулась от него и, открыв кованые ворота, вошла во двор своего дома. Приглашенный Хайке или же отданный в безвинно приговоренное услужение, шел за ней следом.

- Это Мари – моя кухарка и гувернантка моему сыну. Мари – это Хайке. Он будет жить в этом доме. Так было решено мной в согласии с префектом. – На пороге дома, стояла пожилая женщина с характерным белым передником на подоле темной юбки, именно ей и был представлен новоявленный жилец особняка.

Здание внутри оказалось очень компактным по замыслу. На первом этаже – с одной стороны была кухня и столовая, с другой - кабинет бывшего хозяина, куда и был приведен гость. Лестница из гостиной вела на второй этаж и, вероятно, там были спальные комнаты жителей имения.

- Кристина… - ему уже начинало нравиться произносить это имя: – Позвольте полюбопытствовать, чем же вам так задолжал господин префект, что отдал мне вас в момент и без всякого уговора?

После заданного вопроса, прозвучал щелчок выключателя, и помещение, в которое они вошли, озарилось светом большого торшера, установленного рядом с двумя книжными шкафами, стоящими позади письменного стола и дорогого кожаного кресла.

- Его брат убил моего супруга. – С деланным безразличием просто, лаконично, но не менее интригующе ответила хозяйка дома: – Это был его кабинет. – Кристина прошла мимо Хайке, встала позади спинки кресла, и будто приобняла его руками: – Мой муж был судьей. Все любили его. - последнюю фразу женский голос произнес едва слышно, но затем громкость ее речи стала прежней: – Брат Германа не местный. Он гостевал в нашей деревне и был любезно принят в нашем доме. Он имел какие-то дела с моим мужем. Но, как оказалось, цель его визита была другой. Ночью гость проник в нашу спальню – сначала он убил моего мужа… Ударом по голове. А потом хотел причинить мне вред, но не получилось. Я сильно сопротивлялась, и он скрылся прочь. До сих пор Герман его ищет. И я не знаю – ищет ли. Но должен он мне не поэтому. А потому, что я никому ничего не сказала, чтобы и на его имя, имя префекта не пало никакого наказания и вины. Ведь он ни в чем не виноват! – с сожалением добавила женщина. – Герман обещал мне, что во всем разберется сам. С тех пор он не только префектом здесь стал, но и принял на себя все полномочия суда.

- А как же люди? – все, что заинтересовало Хайке, в недоумении застывшего на месте посреди кабинета покойного.

- Люди… Люди думают, что все это случайность. Что их судья, ночью случайно упал с кровати и ударился головой о тумбу.

- Нелепый некролог. – Он думал, что только лишь подумал об этом про себя, не так часто его мысли, становились оглашенными вслух, но в этот раз мысль вырвалась, как исключение из правила.

- А они бывают иными?

- Кто?

- Что… Некрологи?

Все же удар по голове был сильным. Хайке все еще слышались странные вещи и он с трудом, но очень старательно следил за ходом общения с женщиной, с которой ему было приятно говорить и которую было приятно слушать.

- Да, вы правы. Всё нелепо. И это, как и многое… Всё прочее – полный абсурд.

Сказав вслух, наконец то, что давно вертелось на языке и в помыслах относительно разного толка, Хайке вдруг, будто сам услышал свой голос со стороны. Головокружение прошло. Боли не было. Он только теперь почувствовал себя очнувшимся ото сна. Как резко пробужденным своим же усилием. Вместе с пробуждением вернулась и прежняя усталость от пути. Он так и не отдохнул с тех пор, как вышел к этой деревни. Все тело вспомнило себя же, вышедшим из темного леса.

Вдова направилась к двери и, раскрыв ее, снова повернулась к гостю:

- Вы умеете ремонтировать технику?

Вопрос женщины заставил его насмешливо улыбнуться ей:

- Умею. – Он охотно кивнул головой и сделал шаг в ее сторону.

- Граммофон в гостиной. Давно не работает.

- Давно… почему же не отдали мастеру? Или в деревне таких нет?

- Не люблю, когда что-то мое трогают другие люди. И других людей в этом доме я не люблю. – произнесенное звучало, будто бы с вызовом, но Хайке проигнорировал эту интонацию, хоть и постарался ее запомнить, как необходимое напутствие.

- А я… Разве не тот самый «другой» человек?

- Теперь нет. Я сама вас сюда привела. И это теперь ваша комната. Здесь и живите. Делайте что хотите, хоть с этим столом, хоть с книгами. Мне все равно!

Хайке был рад предоставленному жилью – то, конечно, было куда лучше его прежнего временного места обитания, однако, тут же напрашивался еще один наводящий вопрос, как прелюдия с требованием уточнения:

- Но здесь нет кровати… И даже на полу места для сна не достает.

Он рассмеялся над своим положением. Женщина успевшая рассмотреть его со всех сторон в дни выживания только, молча, пронаблюдала за его переменой в лицах.

- Все спальни наверху. Раз вы живете теперь в комнате моего мужа, то и спать будете там, где спал он.

С этими словами она вышла из кабинета, оставив Хайке со своим смехом наедине.

Все творившееся с ним, если бы не было таким горьким и отрезвляюще пустым, то было бы одним сплошным поводом к хохоту до рези в животе.

Нужно было успокоиться и снова постараться выйти из мыслей про себя во внешний мир – так много и так надрывно смеяться над ним не стоило. Да и сил на это уже не было. Сил эмоциональных. Сил физических было с избытком всегда. На это он никак не мог пожаловаться.

Хайке честно старался найти способ обустроить для себя спальное место в самом кабинете. Он даже попросил у Мари простыню, одеяло, подушку… Но из всего перечисленного в руки получил только личное полотенце и мыло, да направление в ванную комнату. Там же его ждало чистое белье и халат. Так что той ночью в спальню к вдове он вошел по-настоящему чистым и по-настоящему обязанным к самой большой из нелепостей, в которой он когда-либо мог оказаться.

- Я надеюсь, вы ничем не смущены? – как ни в чем не бывало, спросила женщина в кремовом кружевном пеньюаре, расчесывающая свои волосы у дамского столика.

- Совсем ничем. – не без иронии ответил присевший на край широкой семейной постели.

- Нет. Это моя половина. Ваша – у окна.

- Хорошо. Понял. – Сменив место, Хайке присел на край кровати с другой стороны и сейчас оказался к вдове еще ближе. Можно было протянуть руку и потянуть ее за шелковый пояс. Но как только он об этом подумал, женщина поднялась с пуфа и, обойдя постель, быстро забралась под одеяло, повернувшись к нему спиной.

Щелчок. Свет погас.

С минуту, Хайке еще глотал в себя все, что ему хотелось высказать о происходящем, но затем (как он это уже отлично умел делать) просто позволил всему быть таким, каково оно есть здесь и сейчас.

Он тоже забрался под одеяло и какое-то время бездумно смотрел на тени лунного блика, проникающего в спальню через толстую щель, наспех зашторенного, большого окна.

Тихо повернувшись на другой бок, он постарался совсем неслышно придвинуться ближе к женщине. Что может случиться, если он просто ее обнимет? Зачем класть с собой в постель мужчину, если не для этого? Хайке льстила мысль о том, что она положила на него глаз. Глубоко задумываться над ее историей он не хотел. Поверхностное суждение проще и тем приятнее, что оно действительно всё упрощает. И он обнял ее, а она только делала вид, что спит. Тепло женского тела, такого изящного и близкого, напрочь отключило его от остальных размышлений. Рука потянулась по ее животу выше и накрыла чувственную упругую грудь. Он почувствовал, как меняется ее дыхание, и, наклонившись, коснулся носом ее волос – это была смесь трав с пряным парфюмом. Она пахла, как что-то сладкое, чего он очень давно не пробовал на вкус и потому даже забыл с чем этот аромат в нем ассоциируется.

Простое, приятное ощущение от всего. Но как быстро оно набирало обороты, также быстро все его действия были прерваны. Кристина повернулась к нему и дала пощечину. Не сильную, и совсем не больную, но голос ее был настроен решительно:

- Не делайте так больше или я убью вас!

Смотреть было можно. И даже можно было прикасаться к ней. Она не останавливала его до тех пор, пока он не оказывался на грани своего возбуждения. И так прошло несколько ночей подряд.

Чтобы больше не слышать пустых угроз и не получать от нее отказа, он останавливал себя в ласке ее груди. Раз большего не позволено, то нужно было отпустить ситуацию и смириться со своим положением. Довольствоваться тем, что разрешено. Однажды она сама попросит у него продолжения. Хайке убедил себя в этом, и это помогло ему осадить свое рвение к быстрому удовлетворению, не так уж и часто посещающего его, желания овладеть женщиной.

Один день он посвятил ремонту ее граммофона. Затем даже справился с музыкальной шкатулкой. Он никогда не разбирал и собирал обратно такие тонкие и хрупкие инструменты, но у него все всегда получилось по этой части удачно. За какое бы техническое дело он не взялся – все удавалось, хотя многому из той специальности он даже не обучался.

Мари будто бы и не существовало в доме. Эта услужливая женщина проводила все время с ребенком, да и самого мальчика, какое-то время Хайке не видел, хоть и хотел поскорее с ним познакомиться. Странно было находиться в одном доме с сыном погибшего судьи неделю и ни разу его так и не увидеть.

В один из дней он открыто спросил у Кристины о работе для него. Спросил совета – стоит ли ему выйти в деревню. Сидеть на месте без дела было непривычно, приходилось слишком много замечать, а это было в его положении – совершенно невыносимо.

На седьмой вечер, присев на свою сторону кровати, вот так бездельно и бесцельно он внимательно смотрел на вдову. Следил за ее руками и глазами. Как та смотрит на себя в зеркало, как она втирает в кожу, своей прекрасной манящей шеи, масло, источающее тот самый сладкий запах. Вот ее рука останавливается и она просто смотрит на себя – в ее глазах горечь, в изгибе ее плотно сжатых губ ноющее терпение. Весь ее красивый облик был искажен ненавистью. Это не боль утраты супруга, это не помешательство от странного преступления, совершившегося над ней когда-то. Он увидел в ней другое и на ум пришел вопрос, для большего убеждения в собственной догадке:

- Вы же не храните верность своему мужу? – пауза, но никакой реакции не последовало: - Иначе бы я не оказался в этой постели, правда? Причина не в этом. Вас что-то мучает. Можете поделиться, я хороший слушатель, не менее хороший, чем наблюдатель.

Женщина продолжала смотреть в зеркало, пребывая в своем гордом молчании.

- Что бы это ни было, оно ничего не стоит.

Он видел, как она опустила глаза и, чуть повернув голову в его сторону, все еще не смотрела на него и не заговаривала с ним, но дала понять, что его слова ее задели.

- Знаете почему? Я скажу вам…

Хайке поднялся с места, но чтобы только сделать несколько шагов, а затем опуститься перед женщиной на колени. Его руки не торопясь поднимались с ее ног к ладоням покоящимся на коленях. Выше – и шелковый пеньюар легко сполз по спине, так же легко были спущены с плеч бретели сорочки. Целуя обнаженную грудь, мужчина продолжил свое:

-…Вы так прекрасны! Сколько еще мне говорить вам это? Сколько? Кристина!

- Да! Еще! – зашептала она, поддаваясь его нежности. Он чувствовал, как то терзающее всю ее натуру чувство, сменяется в ней вседозволенностью, для которой, как он надеялся полагать, скоро совсем не останется никакого препятствия.

- Еще? Хочешь еще? – с жаром выпалил он, припадая губами к ее шее.

- Еще! Называй меня по имени! Говори же!

- Кристина! Кристина! Кристина! – Хайке шептал ей на ухо то, что она просила, и ее просьба оказала на него еще большее странное воздействие, чем сама радость того, что она, наверное, сейчас уж больше совсем не сможет отказать ему в продолжении. Он снова увидел себя со стороны, и помимо себя, он обнаружил еще одного наблюдающего за устремлением двоих к любви.

Дверь в спальню была приоткрыта. За ней стоял мальчик, с которым ему до сих пор не удавалось увидеться. И мальчик смотрел на происходящее с самого начала.

Хайке пришлось остановиться. Он сжал женские плечи и тяжело выдохнул. Он оставил ее в покое и, поднявшись с колен, направился к двери, за которой, конечно, уже никого не было. Когда он ее закрыл и повернулся к Кристине снова - она уже лежала под своим одеялом, накрывшись с головой.

С утра к воротам особняка прибыл помощник старосты. Он передал Хайке записку через Мари. Записка была от Германа и тот, хотел бы увидеть его в своем доме.

Любезное приглашение было не менее любезно принято. И еще больше расположения к префекту Хайке испытал, когда ему был предложен, совместной с его семьей, завтрак.

Жена Германа готовила очень вкусно. И даже такое тривиальное утреннее блюдо, как омлет с поджаренным в свином жире хлебом, было изумительно аппетитным. К кофе – печеные яблоки с медом и орехами.

Жена и дети вышли из столовой. Хайке остался с Германом наедине и тот через стол протянул ему бумажный сверток.

- Тут ваши новые документы. Сделали за день. Лист на вас пришел еще три дня назад. С вашим делом все в порядке и теперь…

- …и теперь вы с чистой совестью, можете меня оставить в покое.

- Да. Вы свободны. Можете остаться. Можете уйти. Делайте, что хотите.

- Я хотел бы получить здесь какую-нибудь работу.

- Полагаю, вы многое можете, но здесь и без вас своих мастеров вдоволь. Разве только на вырубку…

- В смысле?

- В прямом. Мой помощник отвезет вас – покажет один раз, ну а дальше сами сообразите. По другую сторону деревни тоже лес. Мы его валим. Заготавливаем дрова и продаем древесину. Доход приличный.

- Теперь понял. Мне подойдет и это. Раз больше никакого выбора нет.

- Выбор у вас есть. Можете уйти, но раз уж вы остаетесь, то могу я попросить у вас помощи, тем более, что вы все равно невольно уже вовлечены в это дело… - Префект поднялся из-за стола со своего места и перенес свой стул в непосредственную близость к Хайке, присев рядом он продолжил: - Ну, так, что? Вы согласны.

Хайке внимательно смотрел на человека перед собой, ему показалось, тот стал еще тревожнее, чем был прежде. Значит, дело было вовсе не в подопечном, а в чем-то или ком-то другом и это что-то было для него самым большим поводом для беспокойства.

Молчание гостя, староста принял за согласие.

- Вы помните с чего все началось? С сироты. Так вот знайте, что она уже давно бродит неприкаянная, так как дом ее сгорел много лет назад. Живет при одной старухе приютившей и все на этом. Образование не получала, но не глупая. Читать умеет, пишет плохо, но может. Всему этому ее обучал наш покойный судья. Ют часто наведывалась в его дом. Он взял ее на поруки. Просто так. И я даже стал забывать о ней, хотя стараюсь интересоваться всеми. Не слышал ничего и видел ее редко, пока она сама ко мне не зашла с жалобой на вас. – цокнув языком, Герман добавил: - До вас здесь все было очень тихо.

Хайке подумал про себя: «Опять… и снова я в чем-то всегда виноват»

- Нет, вы не виноваты. – как прочел его мысли префект: – Но помогите мне понять, что происходит. Зачем она вас оговорила.

- И как же я вам помогу в этом? Не скажу, что я последний человек в понимании психологических тонкостей, но не всегда и не все мотивы поддаются логическим догадкам.

- Вы просто сами зададите ей этот вопрос. От себя. Не от меня. В правильной обстановке, конечно же. Это многое прояснит. – Префект поднялся со стула и Хайке решил, что и ему стоит встать, чтобы поскорее закончить эту обязывающую его в чем-то беседу. – Я вызову к себе Ют. Скажу ей правду. Скажу, что за вас поручились и вы совершенно невиновны. Тем более, что нет на ней никаких следов насилия и, разумеется, она не беременна. Это факт. Дальше, я говорю ей о том, кто именно вступился за вас и где вы теперь обитаете. Вот увидите, она сама придет в дом Кристины. Она попросит у вас дать ей книги, как когда-то она просила их у покойного. После его смерти она боялась приближаться к тому дому. Кристина никого не пускает к себе.

Они пожали друг другу руки.

Оставалось только ждать появления девушки на пороге. Да и застанет ли он это. Ему хотелось занять себя работой, желательно физической и на большее количество часов. В этом он хотел найти очередное временное спасение от собственных мыслей и наблюдений. Труд освобождал его от самого себя.

Помощник старосты действительно привез его к лесу и несколько местных рабочих охотно приняли к себе подмогу.

Домой он вернулся в сумерках.

Сам нагрел себе воду. Мари не встретилась ему за вечер ни разу.

Помывшись, поужинал в кабинете, тем, что заботливо было оставлено для него под большой белой фарфоровой крышкой – тарелка с супом и ломоть хлеба.

Поднявшись на второй этаж, он уже прошел к двери в спальню вдовы, но заметив быстрое чуть слышное передвижение за своей спиной, только сделал вид, что открыл дверь и закрыл ее снова, «как» вошел в комнату. Он сразу понял, кто тенью промчался позади него к лестнице. Кто так старательно избегал с гостем дома любой возможной встречи.

- Фолькер? Ведь тебя так зовут… - мальчик, застигнут врасплох. Он стоял в пижаме и тапочках рядом с письменным столом в бывшем кабинете своего отца и держал в руках маленькую открытку, которую и рассматривал бы себе дальше, пока не вошел тот, с кем он так сильно боялся заговорить. – Я слышал, как твоя мама говорит о тебе с Мари. Запомнил твое имя.

Фолькеру было восемь лет. И он до сих пор еще не посещал сельскую школу, потому что так захотела его мать, решив, что пока Мари отлично справляется с его воспитанием и обучением.

- Что это у тебя? – Хайке решил перевести внимание на что-то другое, иначе никакого знакомства не выйдет, а он чувствовал, что оно необходимо. Над ним висело это ощущение не складывающегося сюжета, будто одна деталь выпадала и никак не находила себе места, от чего вся картина сливалась в нечто безобразное и бесформенное.

- «Осада Парижа. 1871 год.» – мальчик зачитал вслух написанное на открытке с обратной стороны и снова повернул ее красочным изображением батальной сцены к себе: – Я нашел это в сумке под столом.

Хайке узнал этот вкладыш. Раньше такие находили в сигаретных пачках. Ко всему прочему, его обрадовала мысль о том, что в сумке с его вещами обнаружился такой «клад», возможно, где-то там все же есть и его не потерянный портсигар.

- Да. Давно это было. – мужчина оперся одной рукой о стол, второй будто поддержал руку Фолькера, желая посмотреть на картинку тоже.

- Пруссия победила. – ребенок не смотрел на стоявшего рядом, но разговор продолжался: – Мари рассказывала мне.

- Да. Мне об этом когда-то рассказывали мои отец и дед. Они там были. – Фолькер отложил красочный вкладыш на стол и явно хотел сбежать, но теперь сделать это ему было по-детски страшно и неудобно. С ним уже начали разговор, его уже обязали стоять здесь. Он оказался настигнутым страхом встречи с новым мужчиной в своем доме.

Хайке пригляделся к изображению батальной сцены внимательнее. Обстрел. Старая тяжелая артиллерия в действии. Его взгляд задержался на нечеткой, как сказочной, рисовке пушек. Стоило ему моргнуть и, тут же, раздался взрыв, за которым последовал могучий грохот.

- Что это? – вырвалось шепотом.

- Горняки взрывают породу. – отозвался детский голос.

- Но ведь горы далеко...

- Эхо.

Мужчина моргнул снова и посмотрел на того, кто по-прежнему стоял рядом.

- А где Мари? Я сегодня ее не видел. – Хайке не знал, о чем он еще мог спросить, не желающего с ним говорить, мальчика. Он отлично понимал свое положение перед ним.

- Она заболела. Лежит и не встает сегодня. Завтра будет лучше. Такое с ней бывает.

Хайке не мог больше задерживать ребенка, он видел, как тому не терпелось выйти из кабинета. Последнее, что он сказал ему:

- Если хочешь, можешь оставить картинку себе.

Было приятно подметить, как мальчишечьи глаза снова посмотрели на свою неожиданную находку «из-под стола», но рука не потянулась забрать желаемое. Наверное, в своем воздержании он определил проявление своей детской, но все же, гордости, достойной уважения. Он не взял дозволенное у того, кто вызывал в нем столько страха, дискомфорта и подавления воли. Маленький хозяин дома чувствовал себя брошенным на произвол Судьбы – вот о чем подумал Хайке. Его дом с появлением чужака в нем, перестал быть для него только его обиталищем, таким большим, как весь мир, и таким малым, как клетка, в которой у него было из свобод лишь то, что позволяла ему мать, перекладывая все хлопоты и заботы о сыне на старую служанку.

О том, что в этот раз мужчина не обнял женщину перед сном, пришло воспоминание вместе с пробуждением от удушения. В самом прямом и действенном смысле.

Хайке проснулся в постели от нехватки воздуха и боли в сдавливаемой шее. Кристина лежала на нем и душила, обеими руками вцепившись ему в горло.

- Ненавижу! Ненавижу! – тихо шипела она, но ощутив сопротивление лежащего под ней, пришла в себя. Одернув от Хайке руки, сама резко подалась на свою сторону постели и, откинувшись спиной на подушку, заплакала: – Я не хотела! Мне просто приснился жуткий сон! Это сон! Только сон!

Отдышавшись, он повернулся на бок и протянул Кристине свою руку. Хайке хотел ее обнять, но она отводила объятье в сторону, повторяя: «Я не хотела! Я не хотела! Это все сон!»

В голове промелькнула мысль, озвученная собственным внутренним голосом: «Лучше бы ты меня задушила», но он продолжил свои попытки успокоить плачущую. И одна из них все же удалась.

- Ничего не бойтесь! Это действительно только сон! Забудьте и спите дальше.

Поцелуй в лоб и Кристина снова спокойно засыпает под его рукой.

Утреннее пробуждение следующего дня было гораздо лучше нервного события странной ночи. Мужчина почувствовал приятную тяжесть на своей груди. Сначала женщина просто положила на него свою голову, затем, не заметив никакой перемены в его дыхании, осторожно раскрыла ворот ночной рубашки. Ее поцелуи были едва ощутимыми, но очень волнующими. Чем выше она поднималась от груди по шее к подбородку, тем сильнее от сердца и ниже нарастал горячий прилив желания. Было ошибкой, поднять руку и положить ладонь на ее спину – ласкающая, тут же, вскочила с постели и вышла из комнаты.

Позже, после завтрака, Кристина встретила взятого на поруки у самого выхода из дома. Она стояла в красивом фиолетовом платье и яркие золотые локоны волос, ниспадали по ее лицу из пышной высокой прически. Рядом с изысканной статью этой женщины, Хайке была замечена интересная композиция - был бы он художником, то так бы и обозначал сюжет: «Две винтовки». Оружие вместе с патронами лежало у самой двери на длинном столике.

- Мари все еще не здорова. Пожалуйста, займите Фолькера. Он уже держал это в руках. Думаю и вы с этим знакомы. Сходите в лес на охоту. Это полезное для него занятие. Он очень давно просил, но я не хочу отпускать его с префектом, а других кандидатур, кому бы я могла доверить сына, у меня нет.

Кивок был знаком согласия.

Мать позвала своего сына и тот, уже подобающе одетый, был готов к приказанному мероприятию. Его сопроводителю оставалось только сменить домашнюю обувь на высокие сапоги, ранее принадлежавшие почившему судье, и сходить за курткой, которая также ранее ему не принадлежала. Что поделать – его личные вещи, не очень-то отныне подходили ему для пребывания в своем сегодняшнем временном расположении.

Около часа двое, молча, шли в сторону пролеска неподалеку. Как только охотников накрыли тени от желтеющих крупных лиственничных ветвей, Хайке задал вопрос:

- Твоя мама сказала – ты давно просил ее об этом. С какого года ты обучаешься стрельбе?

- Отец всегда брал меня с собой. Это было - сколько себя помню.

- И тебе нравится охота?

- А вам?

- Я никак к этому не отношусь. По воле случая – бывал когда-то.

- В свой первый раз я убил большого зайца. Папа был рад. – Фолькер говорил с ним без энтузиазма, это Хайке сразу подметил. Он сразу засомневался в желании мальчика посвящать свое время этому занятию – это читалось, начиная с того, как он взял в руки оружие. Хайке знал, какая неприятная у этой винтовки отдача, а плечи ребенка никак не выглядели особо развитыми в мышцах даже для его возраста, чтобы с большим удовольствием испытывать оружие, как саму ношу.

- Если не хочешь, можем просто пройтись по тропе вокруг и вернемся обратно. Не обязательно кого-то убивать в этот прекрасный осенний день.

Кажется, мальчик отстал и возможно не услышал его слов, потому что, не было никакого ответа и Хайке перестал слышать шаги позади себя. К тому же появилось удивительное чувство, где-то в области солнечного сплетения со спины и в то же время под переносицей внутри головы – это чувство никогда не забудешь, если однажды испытал его. Оно становится рефлексом выживания. Такая острая сигнальная пульсация в двух этих точках – ощущение себя мишенью.

Обернувшись, Хайке увидел Фолькера оставшимся на предыдущем повороте. Подняв винтовку перед собой, он с силой удерживая ее навесу, целился в мужчину. Длинный тонкий побелевший от напряжения палец замер на курке.

Несколько шагов навстречу, преодолевая небольшое расстояние в обратную от заданного направления, сторону. Выстрел вот-вот мог бы раздастся, но в тех же двух точках – солнечное сплетение и переносица, сигнал выживания быстро угас в своей пульсации. Расслабление, следом за ним – немая насмешка над самим собой, конечно же, не над тем, у кого те же самые точки сейчас пылали колючей болью, которая с каждым шагом приближения гостя его дома, обрастала новым приливом жара, разливающимся к ногам. Было видно, что только его побелевшие от напряжения руки, так и оставались холодными.

- Да… Хорошо. – Хайке остановился на расстоянии шести шагов и, сняв с плеча, отбросил свою винтовку на землю: – Одного отца ты уже лишился.

Хайке понимал его. Он очень сильно его понимал. Слышал внутри себя его горькое одиночество, чувствовал его тоску и безвыходность. Мальчик был заложником своего возраста. Он будет еще долго «мал», для того, чтобы что-то решать по-своему. Все в его жизни, сколько он себя помнит – решалось за него его родителями. Его отца уже не было в доме, но его привычки ему приходилось повторять. Навязываемое, становилось должной «Природой». Обещало стать самой натурой, но никак не могло. Он был хоть и продолжением того кого нет, но тем не менее отдельной личностью, когда-то много после пожелающей посвятить себя другому, чему-то новому. А пока все, что ему было нужно – это понимание. Чтобы в возрасте становления, было не так больно встретиться с одиночеством бОльшим, каждый в своем детстве должен испытать пресыщение искренним пониманием. Если этого ребенку никто не дает – у него потом не будет никаких сил стать личностью, вопреки складывающимся вокруг него условиям, навсегда состоящими из хаоса и абсурда.

И вторая винтовка была брошена на землю. «Две винтовки» - теперь картина выглядела куда многозначительнее.

Фолькер со слезами на глазах бросился в объятие Хайке. Слезы, молча, стекали по его раскрасневшимся щекам. Ни единого всхлипа, ни одного звука. Маленькие ладони с тонкими длинными пальцами со всей силы сжимали ткань куртки на мужской спине. Большая рука гладила ребенка по голове. Они простояли так несколько минут, после чего та же рука взъерошила светлые волосы, а мужской голос сверху шутливо произнес:

- Мы же не можем вернуться, не истратив ни одной пули, не так ли?

Слезы были вытерты тыльной стороной руки и, вскоре, в этой же руке снова оказалось оружие, только мишенью теперь было нечто превыше всего – раздался выстрел в воздух.

- Я тоже об этом подумал. – С азартом подметил взрослый сопровождающий и поступил как ребенок, выстрелив в небо. Вдруг, прямо к его ногам рухнула птица.

- Вяхирь. – констатировал Фолькер: – В таком месте редкость. За ними обычно заходят глубоко в чащу.

Серо-голубая мертвая добыча любопытно сочеталась с цветом нового платья хозяйки дома. Кристина встретила их на пороге в синем шелке, который делал ее глаза еще ярче и выразительнее.

- А Фолькер ни в кого не попал? – единственное, о чем она спросила.

- Нет. – лаконично ответил Хайке: – К счастью для него. – добавляя последнее, он заставил вдову задержать на себе взгляд и, бросив мертвую птицу на стол в гостиной, хотел уйти, но она не позволила ему это сделать.

Женские руки потянули его за куртку и увлекли к играющему граммофону.

- Работает. Вы делаете все очень аккуратно.

Звучал фортепьянный концерт. Мелодия показалась ему знакомой, напоминала одну старую песню о женщинах, сравниваемых с цветами и наоборот, но если он и напевал когда-то ее мотив, то слов не запоминал, а ее часто играли на вечерах в заведениях для проведения досуга солдат и офицеров.

Прислушавшись лучше, он понял, что все-таки – это совсем другая музыка, но, тем не менее – напоминала все о том же.

- Вам так кажется. Я все делаю просто. Как могу. Максимально возможно.

Кристина томилась в своем желании добиться от него чего-то особенного. Мужчина наблюдал во всех ее движениях, в преодолении, невесть откуда взявшегося стеснения, в жестах и мимике, как инструментах очарования, страшную искусственность создаваемой ситуации, в которую она его втягивала. Она была другой с ним в спальне, по утрам или ночами. Она могла сопротивляться. Закрываться наглухо или открываться до фатального самопожертвования. Но сейчас женщина хотела что-то повторить, сконструировать момент и у нее, при всем ее отчаянии, не получалось сыграть собственную роль в своем же воспоминании.

Хайке стоял перед ней в одежде ее мужа. Кристина притянула его за рукава охотничьей куртки к себе. Он должен был ее обнять, сама же она присела на край стола и, приподняв ногу, носиком туфли гладила его голень, точнее - высокий кожаный сапог.

В ее взгляде, соскальзывающим с его лица в сторону, читалось усилие над собой и, в то же время, усилие скрыть получаемое удовольствие от того, что она могла себе позволить прочувствовать присутствие двоих мужчин сразу – одного она ощущала всеми органами чувств, другого оживляла в памяти ума и сердца.

- А как же сын? – услышала она его шепот у своего маленького ушка и, прикрыв глаза, стала спешно расправляться с ремнем на его брюках.

- Он ушел к себе. Никто не помешает. Давай же! Возьми меня сейчас или я умру!

У него никак не получалось отключиться в своем наблюдении за ней. Женские стоны и его собственное громкое дыхание не глушили внутренних мыслей об убитом.

- Называй меня по имени! По имени! Прошу тебя! – снова потребовала она и он исполнял все ее желания. В конце концов – для чего же еще он настойчиво удерживался в этом доме. Это было негласным договором, но совершенно очевидным. Обыкновенная естественная человеческая симпатия. Он сильно понравился ей, а его будоражило само положение. Он по собственной воле был лишен права слова, права принятия решений, права действий. Все могло и должно было происходить по ее позволению. Это наполняло его продолжавшееся существование смыслом. Непредсказуемость и красота. Сладкая мучительность любого нового поворота событий. Все просто происходит и он просто в этом участвует. Он наблюдает издалека себя самого. Он смотрит кино с собой. Не в главной роли.

- Не надо. – отмахнулась она от его руки ночью: – Не прикасайся!

Отказано даже в успокоительном сонном объятии.

Обед, последовавший за охотой и музыкальным этюдом, был недолгим, после чего он уехал на вырубку леса за селение. Вернулся поздно и никем не был встречен. Когда же лег в постель, то все, что ему хотелось – закрыть глаза и провалиться в свой сон, но после проявления напускной холодности к себе, не стал сдерживать напрашивающийся вопрос:

- Ты все еще любишь своего мужа?

После свершившейся близости, Хайке обращался к женщинам на «Ты» и теперь уже никак иначе. И сам же, не без забавы, подмечал перемену восприятия и отношения к женщинам после занятия любовью – ощущение, хоть и мнимого, но присвоения. Он не влюбил ее в себя, он для нее никто и, более того, уйди он прямо сейчас все, что в ней будет это холодная отрешенность. Выключение его из своего мира, она сотрет его из памяти, как эпизод недостойный повторения, потому что тягаться с памятью того, кто был в ее голове, задача, видевшаяся в ту ночь для него – невыполнимой, ровно до ее слов:

- Я его ненавижу!

За ответом - слезы.

Шли секунды. Минуты. Ее тихий плач становился невыносимым. Несмотря на запрет, он снова ее обнял, и она не сказала ни слова. Только он думал, что, наконец, наступила тишина, как она снова погружалась в свою тоску, тем самым вынуждая его к проявлению еще большего постоянного внимания, уже почти что безразлично повторяющегося сквозь наваливающий сон усталости.

Таким же вынужденным и усталым было утреннее пробуждение. И с закрытыми глазами, он точно видел внутри себя, что в спальню приоткрыта дверь, он точно помнил, что слышал, как Кристина вставала, как она приводила себя в порядок, сидя на пуфе перед своим зеркалом. Он даже помнит через пелену сна ее образ – зачесав волосы, она берет в руки флакон с духами и проводит мокрым остроконечным колпачком по своей шее, затем оборачивается и смотрит на него спящего. Удивительный взгляд полный противоречивых чувств, самое яркое из которых – страх. Страх остаться одной, страх быть побежденной, страх стать развенчанной в своей независимости. До этого он думал, что он все про нее понимал, но это все, как всегда было еще не все. Главное – он увидел ее очень слабой, теряющей свои силы, но постоянно придумывающей что-то новое, чтобы заставить его стать для нее чем-то особенным. Женщины всегда требуют невозможного от обычных людей, которые просто стараются делать то, что им под силу понять и присвоить.

Да… Кристина после своего ритуала вышла из спальни и закрыла за собой дверь. Сейчас дверь снова открыта и он чувствует на себе требование к полному пробуждению.

- Доброе утро! – донеслось из коридора. Это был голос Фолькера. Увидев, как Хайке поднимает голову от подушки, тот перестал стоять в дверях и тут же оказался у прикроватной тумбы.

- Доброе утро, парень… - сев в постели, мужчина посмотрел на мальчика одетого в выходной костюм и только хотел спросить, «что», «зачем» и «куда», как тот сам выдал всю нужную информацию:

- По воскресеньям я занимаюсь с пастором. Он обучает меня математике. Ты не отведешь меня?

- Конечно… Да… - безоговорочно согласившись, Хайке поднялся и стал одеваться: – А Мари?

- Ей все еще нездоровиться. Я не стал ее будить. Но обычно она меня отводила.

- А твоя мама?

- Она ушла на мессу.

- Мы опаздываем?

- Скоро опоздаем.

Вопросы и ответы были скорыми, также быстро он постарался одеться и только уже на пути к церкви зацепился за очередную нелогичность:

- Если мама ушла на мессу, почему она сразу не взяла тебя с собой?

- Мы давно не ходили на мессу, а сегодня она пошла одна.

Этот ответ не давал никакого пояснения к тому, что Хайке пытался додумать.

- Почему ты решил, что она пошла на мессу?

- Она уходила в черном платье и на ней была шляпка с тенью. Раньше в этом она всегда ходила на мессу, после папиной смерти.

Ему не хотелось, чтобы мальчику снова пришлось говорить о том, что и так сдавливало его все время, когда он оставался наедине с самим собой. Нужно было переключить его внимание и концентрацию на предстоящее занятие.

- Значит у пастора – математика. Ясно. Я думал, что тебя всему обучает Мари.

- С Мари мы много читаем. Она обучает меня французскому. Ты знаешь французский?

- Нет. Я знаю другие языки.

- Научишь меня?

- Из меня плохой учитель, Фолькер.

Не сразу заметив, что ребенок стал стремительно проникаться к нему, после акта понимающего объятия, Хайке вновь поймал себя на жалости к его детству.

- Ты бы хотел учиться в школе с остальными детьми?

- Наверное…

Голова опущена, смотрит на носки своих ботинок «левый, правый - левый, правый», из общения только пастор, да престарелая гувернантка. Отрешенная, погруженная в свои страсти мать. Память об отце, перед которым приходилось делать вид, что ему нравится то, что ему не нравится. И все равно, непременно, каждый ребенок безусловно любит своих родителей, в какой бы грустный и сковывающий рвения к естественным радостям, мир, они его не заключили.

- У тебя есть друзья?

- Да. Есть один. Герман.

- Я надеюсь, ты не о старосте… - засмеялся вслух Хайке, заметив через рассеивание хода своего размышления о мальчике, приближение к закрытым дверям церкви.

- Нет! Мы с ним вместе занимаемся у пастора.

- Ну, понятно. У меня тоже был друг по учебе. Роберт. - машинально, без единой мысли о том, чье имя прозвучало, мужской голос прозвучал дважды – первый раз вслух, второй раз внутри его головы. Это было похоже на диктат в записную книжку. Это отложенное «на потом». То самое «Я подумаю об этом снова и снова, но когда-то и позже», сейчас я здесь и сейчас.

- Не опоздали! Месса еще идет! – радостно приметил Фолькер у закрытых дверей, из-за которых доносилась органная музыка.

- Как думаешь… Ничего страшного не произойдет, если мы заявимся внутрь?

Мальчик пожал плечами и улыбнулся. Нарушение порядка – всегда приятная шалость, особенно когда за это нарушение несет ответственность сопровождающий тебя взрослый.

Они вошли внутрь и заняли свободные места на одной из скамей.

Мало кто обернулся на незначительный шум позади себя. Но среди прочих Хайке разглядел, что на одной из соседних скамеек, несколько впереди от них с Фолькером, сидела Кристина. Она занимала крайнее место в одном ряду с семьей префекта, сам же Герман был ее непосредственным соседом. Конечно, она видела, кто вошел, конечно, она знала, что он на нее смотрит, иначе, зачем бы ей в то же мгновение не перейти к опасному флирту с тем, кто был рядом. Еще одна ее постановочная сцена? Что она делала? Легкое, чуть уловимое движение бедра, тесное соприкосновение обуви с сидящим так близко. Староста повернул к ней свою голову лишь на градус. Никто вокруг ничего не видит, никто вокруг ничего не чувствует, но этот сюжет это все, что было в благословенном месте, перед глазами Хайке. Да и церкви самой не было. Ни стен, ни этих скамей. Только два человека и то не полностью – детали – движения, полунамеки… Ему стало отвратительно. Зачем дано человеку презрение к безобидному?

Только вот ничего безобидного в этой сцене не было. И это не его личное умопомрачение. Он видел то, что видел, таким, каково оно было.

- Вы молитесь Богу? – это уже вопрос от пастора.

Они стоят с ним в светлой, белой комнате с книжными шкафами из черного дерева, забитыми книгами и тетрадями. Вся скопленная ученость так и норовила сорваться вниз, рухнуть на пол, завалиться кучей и прикрыться самим шкафом, как крышкой. Такой крышкой накрывается варево алхимика, не ведающего о собственном итоге претворения в жизнь, из отдельно обозначенных ингредиентов, целого сущностного - «нечто» под новым именем. Конвейер обреченности на бытие под эгидой приумножения благодати, благовоспитанности, благоразумия, благо…подобия. Повторение уже написанного через все новые и новые умы. Постоянное подобие с претензией на истинность познания.

- Что? – Хайке огляделся вокруг себя: где скамьи… где органная музыка, где Кристина и где префект с женой и детьми. А главное – где Фолькер?

- Ну, вы же слышали мой вопрос. Зачем переспрашиваете? Переспрашивают, когда не нравится вопрос. В надежде, что спросивший переменит заданное по воле не желающего отвечать.

Пастор не выглядел, как умудренный старец, что так любит всю эту обстановку вокруг себя, но у этого довольно молодого облика в черном церковном платье, были умные и проницательные глаза. К тому же интонации говорили о нем, как о человеке протестующем, как о человеке с гонором.

- По своему, да.

- Я тоже. По-своему. - Заметив суету гостя в своей обители, пастор указал на одну из дверей и уточнил: - Фолькер там. Там класс моих учеников.

Дезориентированный, выпавший из времени и утративший равновесие в себе Хайке, все так же, суетливо кивнул в знак понимания и, поддерживая беседу, сказал первое, что пришло на ум:

- Вы любите математику.

- Это начало начал. Разве можно ее не любить? Основополагающее…

- Да, в начале была цифра и цифра эта Ноль. – выдал он вдруг и приятная насмешка пастора, сработала, как омовение прохладной водой. Тревога и гнетущее чувство растерянности стали отступать. В этом молодом человеке с умными глазами, да напористым гонором, ощущался также и добрый открытый нрав.

На выходе во двор пришло воспоминание в лицах. Две фотокарточки – отец философа – Карл Людвиг Ницше и первый учитель последнего кайзера – Георг Хинцпетер. Два протестанта, лютеранин и кальвинист, так похожие друг на друга, но никогда бы не прознавшие о том, что некто будет вспоминать о них двоих вместе, в сравнение с третьим неизвестным.

- Долгим было мое ожидание, Хайке! – тут же перед ним предстал староста и сразу предложил присесть на огромный деревянный пень. То, что раньше было деревом на этом месте, могло бы накрыть своей тенью всю церковь и близлежащие постройки. Теперь это «плато» для незапланированных переговоров: – Вы помните о нашем незаконченном деле? Сегодня в ваш дом должна придти Ют.

- Это не мой дом.

- Не придирайтесь к словам. Так, что вы скажите?

- Герман, вы любите свою жену?

Игнорируя заданную тему, Хайке задумал разом разрешить один неприятный момент.

- Что?

- Вы же слышали мой вопрос. Зачем переспрашиваете? Не желаете отвечать?

- Конечно, люблю. – Вопрос поставил префекта в тупик, но ответ он выдал незамедлительно без всяких раздумий. А для надежности повторил дважды: - Люблю. Но к чему это? Как прикажите это понимать?

Заглянув в тревожный, всегда прямолинейный взгляд старосты, его бывший подопечный, снова столкнулся с дилеммой – было ли на самом деле то отвратительное во время мессы, что он увидел или это он только себе представил. Но зачем такое представлять?

- Хорошо… Ют придет сегодня… – лучшим из вариантов, было возвращение к началу.

- Не просто сегодня. Она должна придти в ваш дом к обеду. Моя жена пригласила Кристину на обед к нам. Так что вы будете свободны, узнать всё наверняка.

- Постараюсь… – вторил Хайке за старостой и его безучастность к тому, что тревожило префекта, была подмечена вопросом, как призывом к действию, к которому следовало бы прислушаться:

- Вы собираетесь уходить отсюда? Вернетесь на свою Родину?

- Для этого, необходимо, чтобы Ее имя все еще числилось на путеводных картах. Вернусь…

- Когда же это?

- По возможности, было бы хорошо, если до сорок седьмого года.

Герман глубоко выдохнул и с не менее назидательной улыбкой посмотрел Хайке в глаза:

- Такого, как вы и могила не исправит.

- А у меня ее и нет.

На том, деловые переговоры на громадном пне были окончены и, пожав друг другу руки, мужчины разошлись – каждый пошел своей дорогой.

В доме судьи застыла пугающая тишина.

Стоя в гостиной, Хайке прислушался к ней. Его охватило волнение на счет Мари. Приоткрыв дверь в ее комнату, он через тоненькую щель пригляделся к худощавому телу, укутанному в одеяло. Не замечая никакого движения удостоверяющего о том, что женщина дышит, он приблизился к щелке сильнее и замер в ожидании. Вдруг эта уставшая больная женщина повернулась на другой бок и продолжила свой сон также беззвучно и обездвижено. Она обязательно должна поправиться, иначе Кристине придется подыскивать себе кого-то еще. Хайке понимал, что она слишком занята собой и не имеет никакой трепетной связи с тем, кого привела в этот мир, теперь уже девять лет назад. Просто ставил себя на место мальчика и представлял, какого бы ему жилось, будь у него такая холодная, погруженная в себя мать. Тут же все нутро сковывало тяжелое отчаяние. Ощущение одиночества без конца.

Поднявшись на второй этаж, он разрешил себе войти в комнату Фолькера. Обычная мальчишечья комната. Ничего особенного. Кровать. Письменный стол, стул. Шкаф, в котором было немного книг и тетрадей, но в основном статуэтки – вырезанные из дерева дикие звери и птицы, фарфоровые образы людей – мужчин и женщин в одеждах прекрасного века. Здесь же было и несколько типичных солдатиков, более интересные фигуры – кавалерия. На самой нижней полке – коробка с шахматами и жестяной пенал.

Маленький хозяин дома держал свое имущество в порядке. Постель была заправлена, как полагается, ни единого зазора и потому, то, что было не на своем месте, заметить было несложно.

Из-под подушки, с самого верхнего края торчал уголок желтого картона.

Конверт с черно-белой фотографией, на которой запечатлен статный мужчина в темном костюме, при галстуке в тонкую полоску. К вороту пиджака был прикреплен партийный значок. «Судьи должны быть беспартийными» - первая попавшаяся мысль, озвученная внутренним голосом. Хайке подметил, что, возможно, отдаленно они чем-то даже похожи. Ну, да… Все люди своего типа похожи друг на друга, так будто всем им в далеком прошлом отцом приходиться некто один.

Закрыв конверт, он вернул фотографию под подушку. Тишина была нарушена звоном кольца на входных воротах.

Когда мужчина открыл перед девушкой дверь внутрь, та сама решительно и без всякого дополнительного приглашения, поспешила пройти в кабинет судьи.

Наконец-то ее впустили туда, где когда-то она проводила долгие, свои самые чудесные вечера, заполненные познанием мира через сообщение с тем, кто заменил ей всех на свете.

От радости Ют закружилась вокруг себя и подол ее простого клетчатого платья не поспевал за ее стремительным проявлением чувств. Черная кружевная шаль, упала с плеч. Она начала суетливо изучать книжные стеллажи. То брала одну книгу и быстро листала ее, то другую… У Хайке было мало времени. Заняв место на кресле у стола, он приступил к конкретизации.

- Зачем ты меня оговорила?

Вместо ответа, только пожатие плечами и девичий взгляд полный азарта, брошенный в его сторону.

- Раньше ты здесь часто бывала, да?

- Да. До тех пор, пока госпожа не прогнала меня.

- За что она так с тобой?

Ют постоянно вертела головой от книг к Хайке и обратно и было не разобрать, что ее сейчас волнует больше.

- Думаю… Она ревновала. – признавшись запросто о своей догадке по поводу супруги ее учителя и воспитателя, Ют рассмеялась, но стеснение юности, и пока еще ничем не вытесненная кротость, заставляли ее прикрывать улыбку рукой.

- А это оправданно?

- Рихард был очень хорошим человеком. Он заботился обо мне. Жалел и любил.

Это девичий голос произнес из-за спины. Хайке не видел выражение ее лица, но и не думал, что она все еще улыбалась. Интонация выражала тоску.

- Значит, так звали судью…

- А вы не знаете?

- Впервые слышу, что кто-то вспомнил о нем по имени. Он многое для тебя значил.

Подняв свою шаль с пола, она принялась заворачивать в нее набранные книги.

- Подожди… Хотя бы покажи, что ты выбрала!

Совсем погрустневшая Ют, подошла к столу и положила книги перед Хайке. Один том – Клейст. Второй – Гёльдерлин. Третий – сборник норвежской поэзии.

- «Все приходит ко мне –
Я принимаю так много,
Но всего невозможно
Вместить и понять одному –
Малую часть я беру
Из того, что лежит у порога –
Мир приходит ко мне,
Как я прихожу к нему.», автор – Герман… Герман Вильденвей – с интересом зачитал вслух мужчина, открыв книгу на последней четверти.

- А вы говорите по-норвежски? – не менее заинтересованно спросила Ют, присев к нему на колени так, что он не успел воспротивиться.

- Нет. Но здесь есть переводы. И ты всё поймешь. - Нежные руки девушки в мгновение обняли его за плечи и она одарила его самой невинной из всех улыбок, каковые ему довелось принимать в дар от хорошеньких молодых женщин. – Нет, нет, нет. Второй раз я на это не поведусь… - вырвалось у него само собой. Сам не понимая, что говорит вслух, снимая с себя милую гостью, Хайке быстрее вышел из-за стола и открыл перед ней дверь в знак того, что время, для ее короткой возможности побывать в этом кабинете, на исходе.

- Не сердитесь! – Держа перед собой шаль с книгами, девушка подошла к выходу и, привстав на цыпочки, украдкой поцеловала мужчину в щеку: – Мне будет приятно, если вы заступитесь за меня перед господином префектом.

Ют не успела покинуть дом незамеченной. Кристина уже снимала с себя меховую накидку стоя в гостиной.

- Я приказывала тебе больше никогда здесь не появляться?!

Еще пронзительнее был взгляд женщины, устремленный на Хайке, стоявшего позади «запрещенной» гостьи. Теперь он был виновен во всем.

Девушке хватило ума не проронить и слова. Она быстро скрылась из виду. А вот мужчине оставалось принять на себя наказание за неповиновение воле госпожи.

Он попытался ей что-то объяснить, но та не стала слушать.

Он попытался взять ее за руку, но она оттолкнула его, только чтобы часами позже, посреди ночи разбудить, оседлав верхом.

Горячая тяжесть внизу живота и острый укол в солнечное сплетение, сигнализирующий об очередном решительном моменте, быстро вытащили его из темной пучины сна без сновидения. – Кристина сидела на нем с, занесенным над его шеей, ножом в руке.

Облизав сухую нижнюю губу, Хайке приподнял голову и немного повернул ее вправо, обнажая открытое горло так, чтобы ей было удобнее всадить в него заготовленное острие. Этот нож был кухонным. Наверняка давно не точился. Успеха он не ожидал.

- Не могу! – тихо произнесла она: - Это не я… - убеждение в отрицании было произнесено громче: - Это не я! – еще громче…

Выбить нож из ее руки было легко. Еще легче было остановить ее в попытке выбежать из спальни. Завалив ее под себя, обратно на постель, Хайке прикрыл ее рот рукой, но оказывается, сложнее всего заставить страдающую в своей личной трагедии, женщину, замолчать. Она кричала всё то же, что и прежде: - «Ненавижу! Ненавижу!»

- Ты разбудишь Фолькера. Напугаешь его. Ты слышишь меня? Кристина?!

Чудом, его слова воздействовали на нее и жуткий надрыв постепенно затухал.

- Отпусти… - расслышал он вполне адекватное из-под своей ладони и только убрав руку с ее губ, понял с какой силой давил на нее. – Я себя ненавижу!

- Не будешь кричать?

- Не буду.

Поднявшись с женщины он, переведя дыхание, включил свет в комнате и присел на другой край постели. В прикроватной тумбе лежали сигареты, там же была и тяжелая гладкая малахитовая пепельница. Закурив моментально присвоенное без разрешения, Хайке задал два вопроса, по его мнению, тесно связанных друг с другом:

- За что ты себя ненавидишь? Ты убила своего мужа?

- Вот этой пепельницей. Я его убила. – выдала она, стоя у своего зеркала: – Мы занимались любовью и он назвал меня другим именем. Он назвал меня – Ют.

- Тебе показалось. – Он думал, что у него получится убедить ее изменить представление о том, что когда-то произошло, если таковое все же случилось.

- Я постоянно вижу этот один и тот же сон. Он называет ее имя, а я протягиваю руку к этой пепельнице. Удар и… Всё. Всё - эта проклятая девушка. – вместе со спадающей по щеке слезой, прозвучало последнее констатирующее причину: - Молодая.

На большее понимание он не надеялся, но все открылось ему слишком запросто. Правда была у самого порога. Простая, естественная, неотвратимая для красивой, жаждущей жизни женщины. Все возможно для нее пока она знает, что она прекрасна в глазах смотрящего. Если смотрящий больше не смотрит, и нет никакой причины кроме природной истины о сроке цветения всего живого, то она утрачивает смысл своего существования. Ненавидеть можно только себя.

Кристина ревновала своего мужа к, приходящей за обучением в их дом, Ют. Было ли что-то между погибшим судьей и тогда еще совсем юной, напрашивающейся на внимание взрослых, девицы или ей все это только показалось? Обо всем этом лучше всех знает только один человек, и тот, скрыв своего, обвиненного в убийстве, брата ото всех, сам не может освободить себя от вечного долженствования перед вдовой удвоившей его местные административные полномочия. Префект и судья рассуждая, не мог осудить, так как будучи совестливым человеком, вынужден был бы взявшись за это дело по-настоящему, в том числе отдать под суд и самого себя за сокрытие, если не точной информации, то хотя бы подозрений и догадок.

Каждый остался при своем. А сны и представления пусть остаются снами.

- Так вот в чем причина. Ревность к молодости. – сухо высказался Хайке, докуривая сигарету. Следующий вопрос прозвучал не менее отстраненно, так будто с ней говорил не он, а кто-то другой, тот, кого она не знает и перед кем ей больше не нужно было держаться на своей недосягаемой высоте: – Сколько тебе лет?

- Тридцать восемь. – Она больше не могла держаться. Больше не было никакого смысла в ее игре.

- Я бы дал не больше тридцати. – Закинув ногу на ногу, он откинулся на деревянную спинку постели и внимательно смотрел на нее. – Мне сорок два. - Его прямота помогла ей опомниться. Ладонью она пригладила свои волосы и присела на край кровати с той стороны, на которой когда-то приказала ему спать. Она готова была его слушать.

- А когда у тебя день рождения?

- Не скоро. – Сигарета потушена. Можно было снова лечь под одеяло, но он продолжал смотреть на то, как повелевавшая женщина становилась обессилено-послушной, взаимно-интересующейся. – Мне тоже часто снятся повторяющиеся сны. В одном из них на проходной железнодорожной станции я встречаю старого знакомого. Дружеское приветствие. Каждый ожидает свой поезд. Разговор ни о чем. Желание курить. Он предлагает свой портсигар и тот остается у меня в руках, пока он показывает мне бумагу о новом назначении. Его окликнули по имени. Поезд отбывал раньше времени. А мой состав еще только готовили к нескорому отбытию. Вспомнив о чужом портсигаре в руках, я кричу ему вслед – «Роберт!», что бессмысленно, ведь я понимаю, что поезд уже уходит, а стук колес и гудок, конечно, заглушили мое запоздалое обращение. – Красивые глаза женщины высохли от слез, Кристина смотрела на него, как живая картина, ее поза, взгляд и выражение лица были спокойными. Растворяясь в истории других, слушающие ощущают себя бессмертными. Их собственное я, становится общим. Обезличивание возрождает дозволение всему происходящему – просто происходить. Так остывают одни чувства, ревностно лелеемые из приземленной привычки понимания себя и своей ценности, и загораются другие – бесценные, безвременные, всеобъемлющие.

- Ты вернул портсигар?

- В сорок четвертом я узнал, что он погиб. Убит польским снайпером в Каменце, годами ранее. Выстрел с бастиона. Расстояние в 100 метров. Я столько всего видел, но удивительно то, что чаще прочего задумываюсь именно о его смерти. Какая нелепость. Но он должен был умереть, иначе мишенью оказался бы сам генерал. Роберт был его адъютантом. Смелый, талантливый офицер. Ты только представь это… Огонь из задних рядов наших частей, накрывал наши же передние ряды; подполковник отправился туда, чтобы прекратить беспорядок. Какая сила включила в нем побуждение сделать шаг перед собой? Устремиться к той точке, где его настигнет пуля. На это решение у каждого есть момент, в котором нет никакой мысли, но есть сражение с внутренним предупреждением. Каждый, кто должен сделать шаг – его сделает. Записано даже точное количество этих шагов, чтобы с точного расстояния мишень была настигнута. Он всего лишь заменил собой генерала, а вышло так – что перекрыл цель того, кто уже нажал на курок винтовки. Поразительная точность! Секунда в секунду. Одна смерть заменила собой другую. И Судьба отдает предпочтение на продолжение пути всегда фигуре более значимой для всего того, что происходит. И у этого хаоса, есть совершенная конструкция. Архитектура мгновения, где все нелепое – есть точно выверенное. Логика безусловного порядка. И большие рыбы пожирают малых. И малая деталь – часть огромного полотна, границы которого служат лишь сцепкой во вкраплении того, что жизнью названо и разлито через края. – Замолчав, Хайке снова повторил воспоминание в своей голове, проматывал его дважды туда и обратно и каждый раз его завораживал этот миг судьбоносной подмены: – Я узнал эту историю, потому что мне посчастливилось служить под командованием этого генерала. Недолго. И в другое время.

- Чем ты занимался на войне?

- Всем, чем на ней приходиться заниматься.

Щелчок и свет должен был погаснуть. Глубокая ночь? Нет. Самый ранний рассвет. Позади станции огромный темный лес, кажущийся бескрайним, утопает в белой пелене тумана. Эта мгла окутывает ноги даже здесь – у самых путей.

- Хайке! Да, неужели!

- Приветствую!

Старые знакомые еще со времен учебы в Штеттине, пожали друг другу руки.

- Домой?

- Только оттуда. Теперь по назначению…

- А я давно не был. Готовимся.

- Мы тоже.

Как назло в нагрудном кармане снова пусто. Стоящий напротив безмолвно понимает жест и протягивает случайно встреченному перед самым отбытием, свой портсигар.

- Спасибо.

- Я тебе кое-что покажу… - пока не принимая обратно свою вещь, человек вытаскивает из другого кармана лист сложенный трижды (дорожная карта), но не успевает ее раскрыть, услышав свое имя, выкрикнутое из вагона невдалеке.

Кивок головой в бессловесном обещании о скором возвращении.

Вдыхая сигаретный дым в легкие, Хайке обернулся в сторону леса. Позади него начинало светать, но здесь все та же непролазная тьма, манящая к себе возможным отдохновением тела и духа. Бродить по такому лесу, особенно в такой час, все равно, что ночью плыть по Восточному морю. Все сливается единым эфиром – вода, воздух и земля. Огонь – это Солнце. Огонь – это само человеческое сердце. Где-то в районе солнечного сплетения – его истинная натура, смотрящая про себя кино внутри головы, прямо за переносицей.

- На вырубку… – произнес он вслух, возвращаясь в очередное «там и тогда». Поезд уходил все дальше и дальше. Почувствовав холод от портсигара в руке, Хайке, опомнившись, запоздало позвал владельца именной вещи: - Роберт!

- Хайке, ты это слышал? – прозвучал голос одного из работников, прямо у него над ухом.

- Что? – обнаружив в кармане брюк от старой униформы, которые теперь и годились только для такой работы, тот самый портсигар… Хайке, имевший роскошь прибывать на данном месте по собственному желанию, поднял голову к вопрошающему бригадиру: - Что я должен был слышать?

- Старосту убили. – Человек вбив топор в соседний пень, развел руками и, попросив у Хайке закурить, продолжил: – Он вел со своим братом какие-то дела на счет продажи древесины. Может из-за этого. Другого повода я не вижу. Так вроде порядочный был во всем.

- Хайке, как на счет новой должности, а? – отозвался еще один отвлекшийся от своего ответственного занятия.

- Ну, а что? Мы бы за тебя проголосовали. Ты отличная кандидатура. Все делаешь аккуратно. Опыт службы у тебя есть. Да и живешь в доме судьи. На вдове женишься. И плевать, что не местный. На это уже никто не смотрит! – продолжил подначивать бригадир, но всё, что компания получила в ответ, это его лаконичное:

- Я не такой человек.

Вновь заработала вырубка. Тесание бревен от ветвей. После – распил бревен. Что-то шло на дрова, что-то на чистую древесину. Одно стоило меньше, другое стоило жизни.

- Германа не убили... – задумчиво произнесла вдова, стоя у наглухо зашторенного окна спальной: – Это был несчастный случай. – Поправив жемчужную пуговицу на пышном рукаве своей белой рубашки она, подумав еще, повторила без уверенности: – Его не за что было убивать.

Кристина знала префекта лучше многих, если и в ней не было никакой точности о вине или невиновности в собственной кончине не вернувшегося домой старосты, то, кто вообще мог взять на себя смелость судить о произошедшем без фактов. Без хоть какой-то информации об обстоятельствах. Только пересуды и догадки.

Хайке молчал. Он сидел на своей стороне кровати, свесив ноги на пол и держа в руках потрепанный вкладыш с картинкой, обнаруженный им на прикроватной тумбе. Наверное, Фолькер все-таки забрал открытку себе, затем приходил в спальню, очевидно о чем-то спросить Хайке, но не дождавшись того с работы вовремя, убежал, оставив «Осаду Парижа в 1871 году».

Женщина пожелала срочно обратить внимание мужчины на себя.

Подойдя к сидящему ближе, Кристина присела к нему на колени и, взяв его руку, осторожно приложила ее ладонью к своему животу.

- Ты же не уйдешь от нас?

Батальная сцена с открытки была самой обычной. Ничем не примечательная рисовка. Тяжелая артиллерия в действии. На больших пушках взгляд всегда задерживался, а глаза норовили закрыться в моргании, чтобы пропустить момент взрыва.

Его поезд идет в заданном направлении. Санитарный вагон переполнен, но и в таких обстоятельствах он нашел для себя способ обрести спокойствие.

Грохот, раздававшийся от путей в самом начале состава, побуждал к одной ассоциации, произносимой в его памяти голосом неизвестного мальчика:

- Горняки взрывают породу.

- А партизаны – мосты. – Констатация факта.

У Кристины в доме нашлась одна некогда запрещенная пластинка. Поставив ее, он не ожидал чего-то особенного, но впервые услышал Горняцкую песню. В исполнении Эрнста Буша, в самом начале, отлично звучали строки:

Wir graben unsre Graber,
und schaufeln selbst uns ein.
Wir mussen Totengraber
und Leich' in einem sein.

Бестолковое пораженческое настроение. И, что за привычка драматизировать, то, что происходит запросто? Разумеется, все роют могилу сами себе, но Хайке отрицал наличие таковой не только для себя, но и для всех прочих. Однако, темный лес всегда полон иллюзий об этом.

Сменяя одну пластинку другой, он почувствовал, как в гостиную проникает тонкий аромат марципана – Мари окрепла и, встав на ноги, тут же занялась приготовлением любимого десерта Фолькера. Скоро нужно будет вернуться за ним к пастору. На сегодня с него довольно математики.

(18-22.9.2020)