Первый шаг

В конце восьмидесятых годов прошлого века судьба забросила меня на Закарпатье. В школе собрали группу старшеклассников и за символические деньги отправили в Ясиня, на горнолыжный курорт. Апрель победно шагал по стране, тогда еще огромной и необъятной, выметая последние крошки снега и льда из глубоких балок и густых лесов. Здесь же царила зима. На верхушках гор лежал метровый слежавшийся наст, а древние смереки гнулись от массы смерзшейся воды.

Поселили нас в неуютной сырой гостиничке с непритязательным названием «Турист». Кататься на лыжах мне тогда не понравилось. Подъемник, как и многое в СССР, не работал, ботинки жутко жали, сорок пятого размера для меня не нашлось, а заросший по самые брови, словно кавказец вуйко* никак не мог меня научить спускаться «плугом».

Сдав амуницию, я почувствовал себя свободным, как птица и решил немного пошататься по поселку. В Ясенях традиционно жили русины и венгры. Первые между собой общались на собственном гуцульском диалекте, с киевлянами и одесситами говорили на добротном украинском, с москвичами и ленинградцами на ломаном русском. Маленький осколок Киевской Руси, затерявшийся в холодных горах.

Вторые, судя по всему, кроме своего, иных языков не знали и держались особняком. Старики за чаркой пускали слезу за Великой Мадьярией и хранили на чердаках венгерскую форму времен второй мировой. Но конфликтов между общинами не возникало, молодежь порой дралась на дискотеках, но не из-за национальности, а больше по избытку тестостерона.

Смотреть в Ясинях особо было нечего, симпатичных девушек не наблюдалось, и я совсем загрустил. Стоило переться в эдакий холодильник волков морозить. Дома не в пример лучше, по Крещатику фланируют симпатичные девчонки, а теплый апрельский ветерок бесстыдно задирает им короткие юбочки с вырезом.

С этими невеселыми мыслями я с разбегу уперся в костел. Здание было старинным и очень красивым. Высокие витражные окна с цветными изображениями библейских историй завораживали яркой палитрой красок. С высокого, покрытого резной ковкой крыльца печально смотрели два потемневших ангела. Из открытых дверей неслась нежная музыка и пахло чем-то неизвестным.

Ноги сами понесли в храм. Там, в обширном зале на покрытых светлым лаком скамейках сидел народ и тихонько подпевал нечто совсем тарабарское. Все дружно обернулись на меня и с осуждением воззрились на нежданного гостя. Пришлось плюхнуться на ближайшее свободное место рядышком с необъятной угоркой в синем плаще.

Наградив мою скромную персону косыми взглядами, мадьяры потеряли к чужаку интерес, и полностью отдались службе. Я же попытался проникнуться католической литургией. В моей семье, увы, все были коммунистами и атеистами. Ну почти все. Прабабушка Дарья верила, всерьез, по-настоящему. В ее маленькой комнатке, в московской квартире сына, всегда теплился желтый огонек в лампадке, а с темных от времени икон смотрели суровые лики древнерусских святых. Прабабушка вырастила восемь детей, но веру не смогла привить ни кому.

Она часто приезжала в Киев и тишком, чтобы не узнала дочка и зять, мой дедушка политработник-фронтовик, водила правнука во Владимирский собор. Бабулька, как ее называли в семье, в свои почти девяносто чувствовала себя неплохо, была сухощавой и легкой на ногу. Но чтобы вытянуть внучку, мою маму в храм, жаловалась на здоровье и просила ее провести. Дескать идти тяжело. В церкви продолжала свою игру и просила прочитать имя того или иного святого на иконе. Мама наклонялась, и тогда хитрая прабабушка легонько ее толкала, чтобы та коснулась иконы.

С детства помнились бородатые священники с добрыми глазами, они давали мне из ложки сладкое причастие и заставляли целовать большую желтую чашу. Потом старушки угощали розоватой водой, смешанной с вином, давали пресный хлебец и зачем-то поздравляли, будто я сделал что-то хорошее.

А затем бабулька как-то тихо и незаметно умерла, и меня некому уже было водить в церковь. В школе учили атеизму, забивая робкие ростки веры у худенького мальчика. По телевизору показывали пьяных и лохматых попов, безумных бабок, давя православие даже в подсознании. За крестик на шее могли исключить из школы, а за посещение церкви лишить родительских прав. Такое стояло времечко.

Но, как и многим гонителям до них строителям коммунизма не удалось убить Веру в русичах. Хоть и хвалился Хрущев извести попов, а с последним сфотографироваться в восьмидесятом... Но в том годе и самого генсека уже не было, а церковь Христова стояла также незыблемо, как и тысячу лет до того.

Потихоньку при Горбачеве стали ослаблять гайки и первые, еще робкие реформы коснулись церкви. Удачно сложилось празднование тысячелетия крещения Руси, на черно-белых и цветных экранах к всеобщему удивлению появились бородатые священники с россыпями фронтовых наград на рясах. Заговорили о вкладе православия в победу над фашизмом, гуманитарной составляющей, об иконописцах...

Я же запоем глотал фантастику, пытаясь унять внутренний жар души и до дыр зачитывал «Мастера и Маргариту». Сейчас многие богословы критично относятся к этой книге, дескать она противоречит христианству, главный герой преклоняет колена перед Воландом... Не знаю, вполне может быть, но для нас тогдашних эта книга была первым свиданием со Спасителем. Живым и человечным, а не обезображенным уродливой советской пропагандой. Мечтал о космических полетах, параллельных мирах и бессмертии. В общем искал Бога под каждым картонным переплетом книги. Как слепой котенок тыкался в темноте, чувствовал, искал и не находил, хотя Он всегда был рядом.

В костеле опять заиграл орган и его сладостные, чуть щемящие звуки заставили меня затрепетать. Исчезли непонятные люди, недобро посматривающие на чужака, странный запах и причудливые фрески. Осталась только музыка, торжественная, таинственная и чарующая. Она взлетала к старинной люстре с бронзовыми ангелочками, замирала, и разбиваясь сыпалась мелкими дождинками тихой, волшебной и необычайно отчетливой радости.

Время остановилось, сломались песчаные часы, их ход замер в спертом воздухе старого костела. Застыли люди, пришедшие со своими скорбями и бедами, остановился в проходе усталый ксендз с печальными глазами... Потом все закончилось. Вмиг. Время со скрипом опять понеслось своим неспешным шагом юности, когда год тянется не так, как в сорок пять. Я выдохнул, прислушался к ошалевшему сердцу и понял, что здесь чужой. Меня никто не звал на этот праздник и от того так искоса смотрит немолодая женщина с огромным шиньоном. Подняв широкую доску парты, на которой венгры читали Евангелие, я тихонько выскользнул из костела.

Под ногами противно хлюпало, сырой ветер нагло засовывал свою ледяную ладонь за пазуху, но мне было все равно. Пойди сейчас град величиной с яйцо, вряд ли я стал бы искать убежище. Что-то незримое вело меня по погрязшему в апрельской слякоти поселку. Ноги сами толкали меня вверх, к видневшейся черепичной крыше православного храма.

Свою конфессию я знал точно, уж об этом бабулька позаботилась. Других христиан она называла инославными, и не обидно, и непонятно. Мусульман величала агарянами, евреев – «удеями», а остальных язычниками. Разницу между православными и католиками, я, конечно, не знал, но подозревал, что различия имеются существенные.

Церковь была в типично верховинском стиле. Деревянная, с резкими перекатами потемневшей от времени черепичной крыши, узенькими оконцами-бойницами и поблекшей сусальной позолотой одинокой часовенки. Храм явно знал лучшие времена. Крыша местами прохудилась, в потемневшей обивке фасада виднелась плесень, верная спутница сырости и сквозняков. Паперть покосилась, серая плитка зияла провалами, как беззубый рот старика. Куда там до помпезной красоты костела, тонкой лепнины Мадонны и высоких, выделанных цветным стеклом окон-фресок. Православный храм рядом смотрелся более, чем скромно.

Вздохнув, я подошел к открытой настежь двери в притвор, и в нерешительности замер, увидев нищего. Попрошаек в моем городе не было. За этим власти следили строго. Из столичных городов их изгоняла милиция, не ждали бомжей и в провинции. Встречались они лишь на церковной паперти, где хриплыми голосами просили милостыню. Бабулька после посещения Владимирского собора вытаскивала из холщовой сумки белоснежный плат и не спеша одаривала нищих. Не щедро, кому потемневшую копеечку, кому две. Особо увечным давала три копейки. Бродяги низко кланялись и многословно благодарили прабабушку. Та чинно кивала и прятала платок обратно в сумку. Меня всегда занимало, почему она не пользуется кошельком, а держит деньги в носовом платке. Но спросить я стеснялся, так и унесла бабулька свою тайну в мир иной.

Бородатый старик с выбеленными временем патлами и глубокими морщинами на бронзовом от горного солнца лице, мирно дремал на узкой скамеечке в неглубокой арке. Я его сперва и не заметил. Человек кутался в старую армейскую шинель со споротыми знаками отличия и что-то беззвучно бормотал, наверное, молился. На его куцей бородке налипли крошки хлеба, видно он недавно трапезничал.

Заметив приближение неизвестного, нищий очнулся и посмотрел на меня блеклыми голубыми глазами. Второй раз за сегодняшний день, я почувствовал прикосновение к чему-то бесконечно непонятному и завораживающе влекущему. Старик криво улыбнулся, показав гнилые пеньки, все, что осталось от зубов, и просительно посмотрел на меня.

Я замер, не зная, как поступить, и неловко вытащил монетку из заднего кармана брюк. Бросил в мятую алюминиевую кружку позеленевшую трехкопеечную монету. Тут же густо покраснел, устыдившись своей скаредности и добавил новенький двугривенный. Нищий пробормотал нечто невразумительное и опять замер в своей нише, а я, повинуясь непонятной силе, сделал еще несколько шагов, подошел к притвору и замер на пороге.

Храм был почти пуст. То ли служба уже закончилась, то ли еще не началась. В огромном помещении находилось лишь несколько человек. Две женщины в опущенных по брови платках безмолвно мыли пол, еще одна зеленым армейским сукном начищала тускло блестевшую спокойным огнем большую лампаду. Она нависала над створчатыми овалами царских врат. Возле одной из больших икон на коленях стояла молодая женщина. Она размеренно клала поклоны и находилось в той самой власти, которая еще недавно сковывала и меня в чужой церкви.

Сверху, с хорала чистый и глубокий голос читал что-то непонятное. Угадывались лишь отдельные слова, а сам смысл прятался в древних фонемах многовековой мудрости.

Я стоял неподвижно не в силах пошевелиться и устремиться в таинственный манящий и такой родной для меня мир. Мир моей бабульки и десятков поколений ее предков. Мир чистого разума и кристальной добродетели. Как же так случилось, что мы оставили его? Призрели и выбросили за ненадобностью? Посчитали себя всемогущими, равными богам?

Мне стало стыдно, я мучительно покраснел, и вдруг понял, что все враз стало на места. Бесконечные метания и поиски закончились, смазанный фокус мира замер и обрел резкость. Я успокоился, глубоко вздохнул пахнущий ладаном и воском воздух и сделал свой первый шаг...