Отчество

Катя убрала после завтрака на кухне, вытерла пыль в зале и вымыла руки. Еще раз заглянула в спальню к маме – так по всеобщему согласию домочадцев она называла свою подопечную, пожилую даму. Та спокойно лежала в своей постели и смотрела телевизор. Можно немного подышать во дворе, пока не стало жарко.

Через стеклянную дверь Катя увидела двух полицейских в белых перчатках и белых фуражках. Оба стража были вооружены автоматами. «Почему туристическая полиция вооружена?»- успела подумать Катя. Тут же поняла, что гости направляются именно к их входу. Пришли за ней.

Всегда хладнокровная и выдержанная, Катя ничем не проявила страха. Знаками и несколькими греческими словами попросила разрешения зайти в дом, чтобы предупредить старую хозяйку о своем отсутствии. Обычно она по утрам уходила за покупками, поэтому проблем не возникло. Пожилая воспитанница улыбнулась Кате и махнула рукой:

- Эудакси, педи му!*

Высоко держа кудрявую черную голову с проседью и привычно поджав губы, Катя спокойно шагала по тротуару. Она была так хороша сейчас в своем достоинстве – статная, смуглая, углубленная в себя. Полицейские не опускали дула автоматов: так положено. Прохожие смотрели на Катю и ее сопровождающих без удивления: жители Ираклиона видели всякое.

Здание турполиции находилось совсем недалеко, на Дикеосинис, 10, на полпути между площадью Элефтерияс и рынком.

В кабинете, куда препроводили женщину, ее встретил знакомый офицер. В прошлый приезд Катя нелегально осталась на Крите, и именно ему пришлось заниматься ее делом. Он хорошо запомнил эту пожилую женщину, сильно отличающуюся от обычных нелегалок - нянь, домработниц, уборщиц. В ней подкупали честность и вера в то, что человек всегда поймет человека. Так и случилось. Совместными усилиями им удалось урегулировать ее статус, и расстались обе стороны довольные друг другом.

- Катя, это ты!- сказал он без улыбки. – Что на этот раз?

Один из конвоиров быстро доложил: при оформлении визы, уже гостевой, в документах не проставили отчество женщины. Офицер по-русски объяснил это ей.

В это мгновение у Кати что-то кольнуло в сердце. Растерянность, когда без всяких разговоров полицейские просто велели ей идти с ними, стыд оттого, что под конвоем шла по оживленным улицам, внезапно сменились страшной болью в душе. Здесь, за несколько тысяч километров от родины, люди из совершенно иного мира вдруг напомнили об отце!

Она задохнулась от неожиданности, но овладела собой и выпрямилась.

- Отца своего я не знаю, - сказала она неторопливо. – Я сирота, осталась грудным ребенком, когда он ушел на фронт. Выросла без отца, без ласки и заботы мужской. Мужа тоже потеряла, без товарища осталась в этой жизни. Вот приехала к вам, чтобы помогать старой женщине, ухаживаю за ней. Какое хотите отчество можете написать, мне все равно! А по документам я Петровна.

Она говорила ровным и спокойным голосом и казалась совершенно бесстрастной. Но черные глаза и тонкие губы выдавали страшное душевное волнение. Это несоответствие голоса выражению лица потрясло офицера. Он молча выслушал, помедлив, бросил сотрудникам несколько фраз. Два молодых полицейских взглянули на женщину с сочувствием. Тут же дали подписать несколько листов и попрощались. Один из сопровождавших открыл перед ней дверь и вежливо кивнул. Женщина прошла до уличной скамейки и присела.

Как ни хотелось Кате не думать о прошлом, волнующие мысли нахлынули. Это были, конечно, не ее воспоминания – мамин рассказ.

Катя родилась в августе 1941го. Уже без отца. Его, как и всех военнообязанных мужчин деревни, призвали сразу, с началом войны. Новобранцев обучали в Тоцке, в лагерях. Мужчины передали на родину весточку: через пару месяцев их отправят на фронт. И если смогут, пусть жены приедут с ними повидаться, еще успевают. А отец прислал еще письмо, в котором просил: «С детьми я простился, но маленькую не успел увидеть. Знаю, нелегко тебе будет с грудным ребенком в дороге. Но прошу тебя, Фаина, привези, покажи мне Катю! Увидеть хочу малышку…»

И Фаина решилась ехать – подруги помогут.

Солдатки собрали что могли, хотелось накормить мужей домашним. У кого-то было вяленое мясо, ягодная или яблочная пастила, сало, соленый гусь или утка, хранившиеся в погребе, куда с зимы был натаскан с реки лед и постелена овсяная солома. Голода люди пока еще не знали. Напекли хлеба, пирогов, пристроили детишек и сели на поезд с ближней станции до Тоцка. В сорок первом паровозы тянули свои вагоны медленно. С волнениями, разговорами, нетерпеливым вглядыванием в грязное вагонное окно, доехали.

Объятия, первые слезы и смех – шумно началась встреча двух десятков человек. Постовые с завистью смотрели на счастливых сослуживцев.

О встрече с мужьями женщины рассказывали одинаково:

- Господи, а исхудал-то мой как! И в чем только душа держится?

И начинали плакать. Это уж потом, после войны, Катя читала, что «этот лагерь давал только что оторванным от родного дома парням хорошую солдатскую закалку, умение переносить трудности и воевать в сложных условиях». Читала и тоже плакала: вспоминала, как мать передавала смущение и стыд солдат, вчерашних мужиков, когда они не могли удержаться от голодного порыва и яростно набросились на привезенную снедь. Понимали, что самое вкусное и сытное вывезли из запасников их верные жены, и совестно было им, но неудержимо хотелось есть.

А жены… Молодые невестки и бабы с тремя детьми были равны здесь. Все одинаково жалостливо-любовно смотрели на своих мужей. Любимый, нелюбимый, верный, беспутный ли был муж, здесь он был Солдат. И никто не знал, увидятся ли они еще раз.

Рассыпались прямо на желтеющей сентябрьской траве цветные платки и юбки вперемешку с защитными одеждами солдат– такого количества гостей лагерь принять не мог, устроились на земле за забором. На счастье, стоял погожий день – бабье лето.

Потихоньку обозначились семейные пары, пошли вопросы, тихие разговоры, кое-где вспыхнул смех. Самые юные умудрились сбежать от чужих глаз, вот эта задача была трудной! Не знали жены, что двое молодых ребят, только весной отгулявших свадьбу, заранее приметили укромную траншею неподалеку от контрольно-пропускного. Была когда-то учебной, а теперь – просто мелкая канава, заросшая травой. Места степные, ни кустика вокруг, вот и сочинили себе уголок.

- Моя не пойдет, ты что! – хватался за голову курносый Витек. – Стеснительная – страсть! Мамка с утра баню топила после свадьбы, так моя – ни в какую! Пришлось на руках затаскивать. Брыкалась еще, по животу попала. Я ж помру, если ее так просто отпущу, а? Что делать-то, Вась, скажи!

Васька смеялся над незадачливым женишком и форсил:

- Не, я Галинку научил! Она у меня никогда не откажет!

Но все прошло как задумали. Курносый Витек провожал маленькую жену Надьку совершенно счастливый, а она, хоть и краснела, без конца гладила его по стриженой голове. Только когда стало ясно, что вот она, минута прощания, настала уже, - только тогда молодые окончательно поняли: расстаются.

Солдаты по команде вошли на территорию лагеря, женщины поспешили на поезд.

Надька уже наливала голубые глазки слезами, но тут ее хорошенько толкнула локтем Варвара:

- Надька, помни!

Женщины подобрались, поправили заплечные мешки, почти пустые после свиданки. На глазах посуровели, подтянулись: перед станцией клятвенно обещали своей верховодке, смелой Варваре, не реветь при прощании.

- Мы, девки, дома остаемся, у нас дети и старики на руках. А мужьям нашим завтра в путь. Что их там ждет – неведомо. Нехорошо нам сопли свои и слезы показывать – разжалобятся, размякнут. Им сейчас сила нужна! Какой он солдат, если жену в слезах будет вспоминать, о детях думать, сумеет ли плакса мать их накормить? Смотрите, чтоб ни слезинки мне не проронили! Пусть наши мужики со спокойным сердцем воюют, в надеже на нас будут.

Не плакала ни одна. Только вот оглядываться – оглядывались. А Надюшка не выдержала и побежала обратно к своему Витьке, и он кинулся за ворота, хоть и запрет был строжайший – не переступать черту лагеря. Обнял махонькую жену крепко, словно знал: родится через девять месяцев у них курносый Ванюшка, которого в деревне ласково будут называть Тоцкий.

А месячная Катюша мирно спала на руках матери. Она успела получить и отцовский ласковый взгляд, и запах его махорки, и колючие поцелуи. Ничего не понимая, вобрала в себя память о своем отце, о роде – непередаваемое и необъяснимое, важное, кровное.

Фаина никогда не рассказывала дочери подробностей этой встречи с мужем. Не принято было в деревне делиться бабьим с дочерями. Только одно вспоминала:

- Петро силком мне в котомку положил, три кусочка хлеба оставалось. И сахара три куска припас: «Скажешь, отец гостинца прислал».

И всю жизнь, пока еще живы были вдовы и несколько жен фронтовиков, участниц этого маленького путешествия, Катерина по словечку, по грустной улыбке, по намекам восстанавливала в голове эту историю. Ей всегда виделась та недолгая, но трудная и важная дорога по степи. Отсчет своей жизни вела именно с этих трех дней – туда, неполный день у лагерей, обратно в деревню.

Ни одного письма не пришло от отца, только похоронка. Катя сегодня уже намного старше, чем была ее мама в тот год.

Над Ираклионом уже высоко стояло солнце. Мимо шли люди, фотографировались туристы, слышались крики играющих детей.

Катя поднялась. Ее ждала названая мама, добрая старая женщина, чьи дети отнеслись к Кате с такой почтительностью и заботой, что она через год вернулась по их просьбе, снова стала компаньонкой девяностолетней Атанасии.

Россиянка легко справлялась с несложными обязанностями, радуясь каждому дню на благословенном острове. Домой не хотелось. Радуясь тому, что может помочь деньгами сыну и невестке, может наслаждаться чудесным климатом и морем, вкусной едой и солнцем, Катерина почти забыла тяготы повседневной жизни в России.

И теперь с трудом переводила дыхание, которое перехватило ветром с родины – с запахом ковыльной степи, полыни и спелого зерна. Снова резко потянуло туда, где осталось ее сиротское детство – в суровую Россию, за которую погиб незнакомый ей отец.

*εντάξει παιδί μου – Хорошо, детка! (греч.)