Номер 32

Я слышала эту историю неоднократно, всякий раз замирала, переходила на полутона, застывала, слушая. Но последней "капельки" не хватало, картинка все не складывалась, разум подсказывал, что это все — сказки.
На днях я прошла " путь " этой истории сама, шаг за шагом, несколько часов кряду туда и обратно. По колено в траве, где-то просто ползком, а где-то уже муж меня страховал, потому что попадали в болото и трясину. Дойдя - таки до места я расплакалась.
Это было ОНО. То самое, что однажды проникнув в мое сознание, больше не отпустило...
Это рассказ о человеке, который лишний раз подтвердил мне, что истинная вера и любовь существуют.

Алексей Павлович мягко и неспешно принял почтенный возраст, разменяв девятый десяток. Он вел довольно-таки аскетичный образ жизни; на закате своего полновесного существования он все больше умолкал, будто растворяясь в том, что ценил больше всего на свете — своих воспоминаниях. Лайка Дуся, сторожевой Трезор и яблоневый сад — вот все, что было ценно ему и во что он верил. Остальное радовало его из глубины сознания: той внутренней скрытой человеческой стороны, что не торопит раскрываться всем подряд и делиться теплом без разбора.
Он давно уже жил один, в паре-тройке километров от него был хутор Степаныча, но к тому хоть дети приезжали, а у Алексея Паловича своих не было; не дал им Бог с Галиной услышать звонкий заливистый смех, потрогать, обнять теплые ладошки, наполненные солнцем, прикоснуться щекой к родному продолжению.

В десятке километров от его дома в самой гуще непролазных и неизвестных никому, кроме местных закоренелых грибников и охотников, лесных и болотистых тропинок, стоял дуб. Сколько ему было лет — не знал никто. Ни отец Алексея Павловича ни дед...Только обхватить его одному было не под силу. И двоим, и троим, и четверым. Могучий, неподдающийся, величавый, всевластный, он поражал своей мощью. Дуб этот был горделиво красив и страшен. Своей листвой он закрывал от непогоды, укрывал, защищал. Под нею же — спасительной богатой ветвистой кроной — он хранил десятки встреч, сотни обещаний, прикосновений рук и всего того, что могут хранить деревья. Но для Алексея Павловича он значил больше, чем просто слова и слезы. Гораздо больше...

На днях Степаныч сказал, что ураганным порывом ветра дуб разломило на куски и его больше нет... Но Алексей Павлович не поверил. Не смог поверить. Или не захотел, сам не знал. Только засобирался наскоро. Дороги - до вечера туда, там переночует — не впервой — обратно утром выйдет. Трезор с ним пойдет, Дусю Степанычу на день отдаст.
Весь вечер потряхивало его: то ли от нетерпения то ли от пустоты то ли от щемящего чувства тоски. Поутру он заглянул к Степанычу, пришлось чуть круга дать, предупредил, мало ли что, и вышел.



Как только тропинка привела его на пригорок и он вдохнул воздух березовой рощи, чуть сладковатый, еле уловимый вперемешку с ароматом клевера, его будто подменили, и он зашагал скорее. Первый привал он не пересидел, поспешил, второй стал для него спасительным. Отдохнув в тенечке и отпив воды, он двинулся дальше. Вот их с Галиной липа, вот полянка, где самые первые подснежники, вот болотистая топь, ее аккуратно надо, тут и палка их стоять должна. Точно. Никому не надо, никто давно тут не ходит. Полянками, тропинками, пригорками шел Алексей Павлович, ведомый верным Трезором, провожая свою тень, пока, наконец, не увидел вдалеке то, что застать боялся. Замедлил шаг, остановился, задержал дыхание, тихонько вышел на поляну перед дубом, хотел встать, но ноги не удержали, и он присел.

Дуб был разбит. Разрушен. Переломан на две части. Ствол, некогда крепкий, обломившись, торчал острыми клиньями, как будто сопротивляясь и не подпуская к себе, рядом в нескольких метрах лежала засохшая богатая крона. Алексей Павлович сел рядом с ней и гладил ее, разминая листочки, перебирая их пальцами, выискивая знакомые очертания, боясь забыть, упустить свои воспоминания...

Он привел сюда Галину сразу, как они приехали после свадьбы. Дуб был их семейным деревом. Семейным в полном смысле этого слова. Некогда мать Алексея Павловича — Анна Андреевна — ушла с мужем на сенокос. Был знойный июль, самая страда. Анне было ходить до сентября, но Господь распорядился иначе. И в тени могучего дуба под прохладой листвы родился Алексей. Пуповину Анна Андреевна перевязала сама, это был ее восьмой ребенок, она обтерла его, завернула в передник, и пока девчонки побежали в деревню, легла отдохнуть рядом с сыном...

Галина любила тоже там сидеть. И когда случился у нее выкидыш и никто не мог ее найти, Алексей Павлович знал, что она там. Он специально не тревожил ее, но спустя время пришел, и они плакали вместе. Он держал ее за руку, а она била, била по стволу дуба, заглушая ударами свою нескончаемую тугую пронизывающую боль. Он обнимал ее, а она разбила кулаки свои, а потом, обессилев, заснула. Ту августовскую ночь он продержал ее, cвою милую хрупкую Галину, на руках, накрывая ее своим теплом. Под дубом, что видел и разделял их боль до конца. Где эти вмятины теперь? Где они?

Когда Галя заболела, когда ей сказали, что она упустила время, то ушел уже он. И тогда она не тревожила его, зная, что ему больнее, но спустя время пришла, и вновь они плакали вместе. Только слезы их были уже на тридцать лет старше. Он тогда бил безумно, яростно, неистово, не помня себя от злости и тревоги бил по сильному стволу. Чтобы тот перенял и унял его боль. А потом тихо опустился на землю. Галя села с ним рядом. Тот октябрьский хмурый дождливый день они просидели молча вдвоем. Под дубом, что укрыл их от непогоды, видя и разделяя их боль до конца. Где эти листочки теперь? Их защитники? Куда улетели с тем октябрьским непогожим днем? Где они?

Когда Гали не стало, ему было не под силу находиться в их доме. И он ушел. Взял Трезорку и Дусю и ушел. Еле дойдя апрельскими разводами до дуба, он сел на свою фуфайку. Сел, закрыл глаза и заснул. В тот момент ему было не больно. Не страшно. Не одиноко. Он сидел, перебирая свои воспоминания, и все гладил и гладил дуб по стволу, отпуская Галю, провожая ее, прощаясь , освобождая, отвязывая ее от себя. Он водил пальцами по мокрой буро-серой коре, наизусть с закрытыми глазами зная все впадинки и неровности. И вместе с этими неровностями уходила и его боль. Он прощался с дубом навсегда, не желая приходить сюда больше. Зная, что это их последняя встреча. Где теперь эти впадинки? Он водил, водил рукой по стволу, но отыскать их не мог.

Но оказалось, им суждено было увидеться еще раз. На этот раз последний.
Через два дня, после того, как Алексей Павлович ушел, Степаныч, его сосед, пошел с сыном его искать. Его нашли там. Он сидел, обнявши обломанный острый ствол, вернее, то, что от него осталось. Рядом у его ног лежал Трезор

Та тропа уже давно заросла. Степаныча сын сказал нам, что это где-то в той стороне, по его мнению, когда-то отец ему что-то подобное рассказывал, но он не помнит точно.
Я шла этой тропинкой. Иной раз муж просто протаптывал, по дороге мы нашли ключ, который ледяной живительной струей бил из-под земли, дав нам возможность умыться и передохнуть. В одном месте тропа перешла в болотную топь, как нам и рассказывали, а потом мы вышли на поляну... Дуб все там же, и даже тропинку можно разглядеть под давно никем не протаптываемой травой. Его ствол уже изнутри превратился в труху. Но это была не труха.

Это были сотни взглядов, десятки слов, слезы, жизни, судьбы, что впитал в себя этот могучий величавый гордый раскидистый красавец. Они переполнили его изнутри, и он разломился под их тяжестью, раскидав и разбросав все, что накопил за эти сотни лет.


Где все это богатство теперь, интересно?
Где...