Номер 30

Матвей Ильич привстал и опустил ноги на студеный пол; было без четверти три, за окном еще не светало, но в форточку тянуло утренней прохладой предстоящего жаркого июльского дня. Опершись на здоровую коленку, чуть покосившись на прихватывающий бок, встал и вышел во двор: Фим спал в будке, соседский петух, будь он трижды неладен, еще не пел. Тишина... Вдохнув предрассветный чуть сладковатый запах, зачерпнул воды из ведра подле колодца, подлил воды Фимке, и, почесав затылок, отправился обратно в дом.

Предстояло почти неподъемное мероприятие: еще вчера, глядя на Анфису, уткнувшуюся лицом в висевший на стене ковер, водя по тому пальцами, cловно разглаживая свои воспоминания, он решил предложить ей сегодня пойти за черникой. Палыч ходил вчера, насобирал прилично; и с сахаром перетер, и насушить приготовился. Тогда-то и появилась затея вывести Анфиску из дома: вторую неделю уже не встает, а из дому не выходила уже почти с месяц как. После Алешкиных похорон подняться никак не может, врач смотрел: сердце, сказал. Чего хотите...семьдесят девять, через год юбилей должны были справлять, но Алешка...Эх, выскочил навстречу ведь один, горем их с Анфиской теперь проклятый: сам ничего, а Алешка в сторону с дороги ушел, а в стороне та самая, для него, видать, липа росла...Анфиска замолчала после похорон, да так и не встает. Все теперь самому приходится делать, так ведь оно и к лучшему: за делом быстрее отвлекается, забывать — не забывается, конечно, но переключаешься волей-неволей. Да и как тут отвлечешься, когда в сад выйдешь — а тут скамейка, что Лешка им справил да в роще березовой для матери поставил, чтоб та отдыхала, в сарай зайдешь — Бура глазищами своими смотрит, будто спрашивает, где он...тот, кто ее приводил с фермы-то. Теперь тяжела она, телиться скоро будет. Лешка бы помог, а так Палыча просить придется: тот заходит теперь почти через день, помогает, одному пока тяжело. Эх, Лешка...Лешка...сынок.

Матвей Ильич зашел в комнату и понял, что Анфиса не спит. Ворочается. Подсел и сказал, что надо бы за черникой сегодня отправиться, Палыч уже насобирал вчера, назавтра дождь обещают, лес мокрый станет. Одному ему идти неохота, надо бы вместе, а то не насушат на зиму, а ну как живот прихватит, а им ведь без черники не очень-то. Да и листья бы посушить надо, от кашля — первое средство. Сказал подумать да вставать, пока утро не разыгралось да жара не спустилась. Фимку возьмут, тот не гулял уже по лесу давно как. Сам он чай уже попил, вчерашние ватрушки доедать надо. С этими словами придвинул Анфисе табурет, на который заранее поставил кружку подслащенного чая, на блюдце положил ватрушку и вышел во двор управляться. Когда зашел обратно, Анфиса сидела на скамейке у входа. Завидев его, молча встала, повязала платок, взяла ковш под ягоды и вышла. Удивленный и обрадованный, Матвей Ильич наскоро намотал на ноги портянки, натянул сапоги, взял ведро и вышел вслед за женой: зарождался новый красивый солнечный июльский день.

Тропинка от их дома сразу вела в лес, посему до места они добрались скоро, как обычно. Полянка была тронута, видно, Палыч вчера тут прошелся основательно, и Матвей предложил пройти подальше. Направо от сосняка было их место, куда они раньше постоянно ходили. Палыч туда редко доходит, а больше наведываться сюда было некому, поэтому дойдут дотуда, а обратно уже потихонечку как-нибудь. Анфиса молчала, просто шла, глядя себе под ноги, слушая своего Ильича, который без умолку рассказывал деревенские истории, стараясь посмешнее, поточнее, половчее слово вставить на радостях, что Анфиска встала-то, хоть из дома удалось ее вывести. Слушала Анфиса его, да ответить не могла: ком к горлу всякий раз подступал, как глядела она на мужа. У Лешки были повадки все отцовы, глаза, лучистые добрые ясные — и те в отца; такой же бесхитростный был. У внука такие же, только тот далеко: забрала его Верка, когда разошлись с Лешкой, да так больше и не привезла, новая семья там у нее, говорит, не хочет ребенка туда-сюда перетягивать. Да и Бог ей судья; не хочет — так и не надо. И каждый раз, как Матвей в комнату входил, отворачивалась, ничего с собой поделать не могла: с возрастом вообще путать их по голосу стала. Глаза уже не те, даже в очках, а у Лешки и голос, и осанка — все отцовы сделались. Так и молчала, чтобы дед в ответ не заговаривал, и отворачивалась, чтобы его не видеть. Больно. И совестно перед ним-то, ведь вокруг нее все крутится...Но как глянет на него...так в груди что-то сожмется, сдавит, да к горлу подступит...И заклокотает внутри, затрясется внутренними неслышными рыданиями...Так думала Анфиса, глядя на Матвея Ильича, что шел ,бодро хорохорясь, впереди ее. Да скоро что-то неладное заметила, как припадает он на одну ногу и на бок запрокидывает его. Да дыхание перехватывает " в паузу". Присмотрелась внимательней, насторожилась и присела на пень, будто идти не может. А сама искоса поглядывала на него. Отсидевшись, поднялась и молча пошагала дальше, как вдруг услышала позали себя резкий хруст и гулкий удар, как хлопок. Оглянувшись, увидела, что Матвей лежит на земле, лежит и не шелохнется. Боясь подойти к нему, не решаясь увидеть то, чего боялась больше всего на свете, Анфиса резко повернулась и пошагала в сторону Матвея: тот лежал, держась за левый бок, cкрутившись от боли и глядя на нее пронзительными виноватыми, но до боли ясными глазами, силясь сказать ей что-то...

В телефоне у Матвея( Лешка купил им один на двоих, да и тот брать не хотели) было всего три номера. Жмешь долго на цифру один — Лешка отвечает, на "два" — врач, "три" — Палыч. Пытаясь попасть по третьей кнопке, Анфиса вслух ругалась, громко и безудержно. Объяснив соседу, где они, еще раз посмотрела на " своего деда". Присев рядом, приподняла голову его...и заплакала. Заревела. Завыла. Пятьдесят девять лет. Ровно столько она держалась этого сильного волевого душевного человека. Ровно столько была за его спиной, защищена и прикрыта его заботой, его помощью, его истинной любовью, проверенной годами, ссорами, счастьем, радостями; а теперь и потерей. Ровно столько его лучистые яркие искренние синие глаза смотрели на нее изо дня в день с нескрываемой теплотой, и она отвечала ему тем же. Держа его голову в своих руках, она присела на колени, подложив свой передник ему под голову, достала фляжку из ведра и обтерла лицо холодной водой. Дожидаясь Палыча, смачивала рот и обтирала лицо,— это все, что она могла сделать для того, кого любила больше всех на этом свете.

Палыч с сыном нашли их почти сразу. И часу не прошло. Зная эти места с детства наизусть да прозванивая Анфису, они вышли на полянку, где почти час в одной позе сидела, согнувшись над Матвеем, Анфиса, загораживая собою солнце, боясь пошевелить мужа, все время смачивая ему губы и обтирая студеной водой лицо. Палыч c cыном осторожно переложили Матвея на " cамоделки", подняли аккуратно, сказали, что помощь вызвали, скоро будет. Как доберутся до дома — там их уже и ждать будут. ДорОгой расспросил сосед, какого лешего они в лес потащились, ведь Ильичу врач запретил. Как ее — Анфису — смотреть приезжал, так Ильич ему больше не понравился. Сразу в больницу отвозить надо было, но Матвей уехать не мог, ее оставивши. Сказал, что Анфису как на ноги поднимет, так тогда и за себя можно взяться. Врач недоволен жутко был, но заставить уехать Матвея не смог. Хотел было Анфисе сказать доктор про мужа, но тот ему дорогу перегородил и запретил трогать жену. С того дня Матвей все тихонечко сам делал да Палыч с сыном приходили помочь, а позавчера Ильич совсем заплохел. Сказал, что, похоже, помирать скоро будет. Вот только если б Анфиску как-то выйти уговорить, чтобы одна она не осталась. С вечера еще ватрушки затворил, все приготовил...А она, что, не знала разве ничего?

С этими словами он обернулся и посмотрел на Анфису. Не знала. Разрыдалась. Неистово, бешено, яростно. Схватила мужа за руку, закричала. Почему не сказал? Почему не показал? Зачем потащился в лес? Для кого? Для нее?
И снова приступ ярости. Не помня себя от возмущения и гнева она рыдала. Почему не сказал? Как мог? Как посмел?

Мог. Потому что любил...И теперь, глядя на нее молча лукавыми глазами, успокоился, узнав, наконец, свою Анфису: теперь она все сможет, она все сумеет. Ее надо было только поднять, только на ноги поставить, а там она сама всегда говорила, что ей сносу нет.
Вот теперь можно и самому прилечь. Да хоть в больницу. Теперь спокойно за нее. И на душе спокойно.

Теперь можно...