Июньский каравай

Из комнаты, где орудовала не совсем удачная весна, вошел в ту, где лето выжигает всё на корню. Ною: и сколько это может продолжаться? Но, закусив удила, живу. И, несмотря на то, что солнце уже – поперек горла, частенько смотрю на его закат…

Сегодня оно лишь после двадцати ноль-ноль начало готовить постель, чтоб лечь да отдохнуть, в конце концов. Попробуй, обогрей всех! Всем, оказывается, оно нужно: и людям, и растениям. Хотя, поведение иногда у него «сногсжигающее». Да и само за день, как намается! Вот, смотрю, от усталости даже запуталось в косах деревьев. Потом вдруг спряталось за крупными строениями, и отходит. Дотлевает, будто крупный паровозный уголёк. А в том месте, где оно, хоть и неуклюже, но еще шевелится, краски заката затухают. Птички дворовые разлетались, особенно ласточки. Провожают, что ли? Знают, что ему надо отоспаться, привести себя в соответствие, ибо на календаре - двадцатое июня, а это значит, что завтра подъем в четыре пятьдесят одну.

Интересно, зачем для солнца такая точность? Даже одну минуту учтено. Как «зачем»? А пшеница дозревает! Её ведь освещать, обогревать надо. Готовить - под гребёнку. И повело меня на мысли-рассуждения. Эх, мол, что сейчас – уборка! Приезжает «Джондир» какого-то там энного поколения. Комбайнер – в кабине со стеклами, при галстуке. Кондиционер работает. Джик и за час, как говорится, умыл руки. Как рейдер. Ни копен на поле, ни зерна. Тут тебе вслед трактор с лущильником заходит. Полчаса и – пошли грачи собирать остатки…

Вот раньше было! Ко дню уборки зерновых село, будто вымирало. Люди, от стариков до подростков, все в поле. Трактора, комбайны, брички, кони, волы – всё там. И это не на один день, а на месяц-два. Между копен снуёт извозчик с бочкой воды. Обед подвозят прямо к комбайну. Зарплату, аванс бухгалтер везёт на одноколке. Собрание, политинформация – тут же. В селе, как после потопа, пожара – тишина, ни души, а если и есть движения, то лишь после часу ночи или в три утра. Вступали в бой с природой за урожай надолго: косили, возили, веяли, песни пели, влюблялись. Все в поту, с красными глазами, так как - сплошь пыль…

А сейчас на дворе - двадцатое, и кругом спокойствие. Эх, загорелась кровь молодца! Потянуло и меня к полю. А оно – рядом, за городом – хоть на юг, хоть на восток. Шуршат колесики скутера по асфальту. Душа поёт, а глаза рыскают. Хотя, что высматривать? Просто проезжай и смотри по сторонам. Пшеница – везде. Вот, по правую руку, вижу, местечко завораживающее. Тут сложился, как бы, свой «микроклимат». Окраина города. От объездной дороги по левую руку - завод Поролоновых изделий. Стоит особняком, спиной к восточной окраине города. Двор. Трехэтажное здание в нём, цех большущий. Все выкрашено в белый и синий цвета. Морем, почему-то, отдаёт, пристанью, гаванью, кораблями, баржами. Ни «хаток» вокруг, ни огородов. Легковушки ждут владельцев под старыми клёнами, вытянувшимися вдоль дороги, по которой движусь.

А перед лицом завода, через дорогу, по которой еду, по мою правую руку - поля с летними эскизами. Ай-ай-ай! Подсолнечник – длинный, зелёный, вот-вот головки раскроются. И не поймёшь иногда, бывало, кто сильнее освещает пространство – солнце или они? По соседству - пшеница молочно-желтая, с примесью, наверное, кофе. Безостой – называется. Потому, что без усов. Вообще, сейчас и сортов пшеницы развелось, как иномарок, как «Джондиров». Колосья торчат вертикально, один в один, не тесно им, не жарко, а от зрелости, кажется, даже звенят. Солнце уже, обежав за ночь нижнюю часть земного шара, взошло и потягивается, спокойно так раскрывает веки и начинает распекать всех и вся своими градусами.

А впереди одного (пока) открытого глаза вырисовывается неописуемая география. Там, где стою, у завода, возвышенность. От меня, на север и восток разлеглась неправильной формы впадина. Она заключила в себе много полей. Все они разной формы. И каждое таит загадку. Хотя красок всего лишь две: зелёная и желтая. Северную сторону впадины окаймляет Калиновая балка с рощей, в которой плотно прижались друг к другу шапки деревьев и кустов. Оттуда веет таинственной, первозданной тишиной, там, как в сказке, «леший бродит». От балки на юго-восток оторвались и пошли вразвалку, прямо по пшенице, бетонные высоковольтные опоры - заспанные, с ленцой. И всё это -

будто нарисовано на листе бумаги…

Впрочем, на пшеничных полях часто встречаются металлические опоры. Это громоздкие сооружения с четырьмя «ногами», обросшие, как правило, кустами молодого клена. Их, заметно невооруженным глазом, периодически кто-то обслуживает. Но к ним-то пешком не ходят, а – на машине с четырьмя колесами. А ехать надо «вброд» по пшенице. Вот и зияют кое-где вмятины на пшеничных массивах от таких поездок. Там уж, конечно, зерна не собрать. А жаль!..

А где бетонные опоры, там уже солнышко подретушировало ситуацию. Тишина. Таинственность. Даже сказочность. Птицы кое-где шныряют в поиске завтрака. Пшеница, пшеница! И нет ей конца. Разве что оттенки несколько разные: то кофе больше, то – молока. Да шапки двух опрятных, приземистых деревьев виднеются, которые, наверное, ночью ходили в ближайшее село, и теперь возвращаются.

И вдруг всю эту котловину, с нагромождением вещей, красок, в один миг залило солнечным «водопадом», так как оно открыло второй глаз. И засияла пшеничка медью да золотом, так, что мои глаза стали чесаться, слезится. Вот это прожектор! На него смотреть невозможно. И всё-таки я успел сделать вывод о пшенице: она слишком загорелая, видно, только что из Турции или Канар вернулась. И последнее, что еще успели выхватить глаза, так это то, что не поле (поля) то, а пирог, каравай лежит на противне, доходит, ужасно горячий, и чтоб не воспламенилось всё, его вокруг вспахали плугом…

Ну, а коль нельзя смотреть вперёд, я «спрятал» глаза у подножия пшеничного поля. Стена! Спичка к спичке. Товар, как говорится, готовый к употреблению. Как невеста осенью, когда по хатам ходят женихи. В данной ситуации - под комбайновый нож. Взгляд мой вдруг остановился на колосьях, из которых завтра извлекут зерно, а послезавтра испекут хлеб. Будет лежать он на полке магазина с ценником. А на том колоске – зерна, один к одному. До трех десятков в каждом. Будет хлеб! Заживем! Хотя, хрен его знает! Жук вон, по имени «солнышко», тоже уцепился за зернышко и мечтает, что заживёт. Пытался я его «отстегнуть», да куда там. Уцепился насмерть. Не отдам и всё! Но час его, пожалуй, прошел. Теперь - мой наступил. Как писал В.В. Маяковский: «Которые тут временные, слазь!»…

Кинул я взгляд поверх поля, остерегаясь, чтоб не «опалить ресницы от пожарища», и выхватил взглядом абсолютно чистую поверхность плантации. Ни маков, ни ромашек, ни васильков – всё ушло на обочину, уступив место пшенице. Правда, дурман, не дисциплинированный такой, торчит кое где на фоне пшеницы. Тесно ему, видно, жарко, душно. Он уже и сам, наверное, не рад, что поселился там. А чем ему поможешь? У него имя, слышите, какое? Дур-ман…

Лучи солнца и отражение котловины не дают смотреть. Кидаю взор к своим ногам. О, так тут тоже июньский художник поработал: нарисовал обрамление к пшеничному полю из множества придорожных цветов. А я-то их, увлекшись пшеницей, ранее и не заметил. Хотя стою по пояс в них. Хочешь, притронься рукой к плоским шапкам тысячелистника, сотканным из белых крупинок, сине-голубым цветкам цикория, желтым - донника. А если нагнуться, можно погладить верхушки «ёлочек» сизой полыни, желтые головки ромашек с белыми лепестками, отцветшие корзинки одуванчика, «парашюты» от которых уже разлетелись по всему свету…

Июнь – пора для желтого цвета. А почему? Не знаю. Может, художник другие краски уже израсходовал, а осталась лишь эта. А может, подстраивается под цвет пшенички? Кто знает? И я не отвечу, так как - не всезнайка. Я, если честно, даже названий цветков с десяток-полтора знаю, а их, как говорит наука, около пятисот тысяч видов! Кстати, а описано лишь двести девяносто.

Вот они все уставились на меня – нежные, пахучие. Но мне уже - пора. Прощайте, говорю, друзья. Передайте пшенице, что я еще наведаюсь, когда «Джондиры» появятся. Хочу знать, каков урожай получится? В районе, пишут газеты, уже выборочно косят. Пшеничка даёт по кругу - 42,9 цнт. га. Так, что будем с хлебом. А будет хлеб, как говорится, будет и песня…