01. Эпистолярный жанр. Пролог

«А в письмах вы казались мне стройнее»

О. Арефьева

Письма раздавал дневальный. Кажется, его звали Серёга. А может Витька. Дородный увалень из Новосибирска. Неспешно проходя по казарме и озабоченно щурясь на строчки адресов, он ленивым бесцветным голосом выкрикивал фамилии счастливчиков.

Письма! От родных, друзей, девчонок… Кому как везло. Несмотря на деланное спокойствие, ждали мы этих писем с жадностью и восторгом. Переживали все. И те, кто получал, и те, кто нет.

Год на дворе стоял давний. Интернет, айфон и соцсети ещё и носа не показывали на горизонте. А мы, рядовые салаги-бойцы Советской Армии, служили в неведомых краях и мечтали о трёх вещах: поесть, поспать и получить весточку из дома. Сейчас, вспоминая прошедшее, надо признать, что удовольствие от чтения почты ничуть не уступало первым двум пожеланиям. Для меня, во всяком случае.

Письма! Думаю, стоило пожить в ту эпоху, когда они казались, да что там казались, – были! – настоящей ценностью.

В одном из них мой приятель написал: «Никогда не возвращайся туда, где случилось что-то хорошее». Совершенно вылетело из головы, по какому поводу он разразился такой глубокомысленной сентенцией, но прошедшие десятилетия не стёрли её из памяти. Как и счастливый момент, когда я выхватил конверт из рук Витьки (а может Серёги), аккуратно надорвал, вынул тетрадный листок и стал читать. Сейчас это кажется не важным, но в те далёкие, чуть не сказал древние, времена эмоция от прочитанного следовала строго за эмоцией томительного ожидания. А это, доложу я вам, совсем не то, что пялиться на экранчик телефона с эсэмэсками. Это – ого-го какое было ожидание!

Как человек, который в первом классе начальной школы писал пером и знает, что такое чернильница-непроливашка, хочу воспротивиться совету друга и вспомнить время писем – то самое «хорошо», в которое вернуться, и правда, уже не получится. А время, скажу по чести, было удивительное.

Как-то на заре нового века в одном из московских двориков я отыскал книжную лавку. Почти антикварную. Крохотные комнатки были до потолка забиты изданиями и старинными, и новыми. В руки (по воле случая, а может быть и нет) попался том переписки В.А. Жуковского. Я начал читать и… утонул. Просто канул, растворился во времени, чувствах, выражениях, изысканном слоге. Как всякий неотёсанный провинциал, попадая в такие места, я обладаю счастливым даром – открываю для себя что-то совершенно новое, необычное. Не потому, разумеется, что способный, а потому лишь, что в молодости был плохо учен и многое пропустил мимо ушей.

Но эта книга! Выражаясь грамотно, её надо называть вершиной искусства эпистолярного жанра. Без сомнений. И пусть смысл слова «эпистолярный» мне ещё не был знаком в тот момент, но я читал строку за строкой, страницу за страницей и не мог, прям душевно не мог оторваться.

Боже ж ты мой, как изумительно выражена вся глубина, всё напряжение, нежная истома чувств и мыслей в его строках. О слоге автора не сказать лучше, чем это сделала в мемуарах дочь одного из друзей Василия Андреевича:

«Одна черта в разговоре Жуковского была особенно пленительна. Он, бывало, смеется хорошим, ребяческим смехом, не только шутит, но балагурит, и вдруг, неожиданно, все это шутовство переходит в нравоучительный пример, в высокую мысль, в глубоко-грустное замечание…»

Слова эти – суть эпистолярного жанра в период расцвета. Как тонко, скользяще, искусно вливает автор думы свои в послание родным, любимым, друзьям. Как искренне каждое слово, как значительно в глубине. И как плавно, что поражает и восхищает более всего, льются фразы, сплетаясь в бархатную ткань повествования… Блеск! Жванецкий, помнится шутил: «Ах, что толкового, казалось, можно было написать в те времена – пером да при свечах?! Ну, разве ж только «Евгения Онегина».

Взгляните на несколько цитат, которые приведу ниже, не допуская и мысли выразить своими словами содержание, а тем более настроение писем Василия Андреевича Жуковского (начало, извольте помнить, благословенного XIX века):

Обращение:

«Милая душа моя, уж это и для меня самого непостижимо, как мог я так долго не писать к вам, как могли вы так долго сносить мое молчание и не кинуть бранного слова».

О переводе Гомера с немецкого:

«…это дает мне полную свободу угадывать поэтическим чутьем то, что лежит передо мною в немецких безжизненных каракульках, это дает моему переводу характер творчества, имея всю материальную сущность стиха: смысл и порядок слов; я в самом себе должен находить его поэтическую сущность, то именно, что непереводимо, что надобно создать самому, чего нельзя взять из оригинала. Кажется, что здесь мое чутье меня не обмануло».

Из письма Пушкину 1 июня 1824 года:

«Ты уверяешь меня, Сверчок моего сердца, что писал ко мне, писал и писал - но я не получал, не получал и не получал твоих писем. Итак, бог судья тому, кто наслаждался ими. На последнее и единственное твое письмо буду отвечать двумя словами, ибо тремя некогда».

И так далее, и так далее. Там, в маленькой зале книжного магазина, не смея оторваться от наслаждения чтением, я чувствовал себя младенцем, тихо плывущим в заботливой колыбели, которую качали ласковые волны умного, роскошного и удивительно мелодичного русского, истинно русского языка, какого не сыщешь ныне, не услышишь в нашей речи. Тем более не прочтешь в том первозданном письменном виде, который уж канул в Лету.