Дядя Лёша

Раскаленная буржуйка гудела ровно, плевалась искрами и грела так, что тепло доставало до самых костей. Гаражная каптерка наполнялась клубами табачного дыма. Вовка расстегнул ворот застиранной рубахи, закатал по колено штаны и уселся на топчан рядом с дядькой. Тот курил самокрутку и, время от времени поглаживая седую бороду, тяжело вздыхал. Оба долго смотрели на отблески огня.

– Дядь Лёш, может дров принести?

– Сойдёт и так.

Вовка кивнул, подтянул колени к подбородку, обхватил руками и задумался. Мысли в голове у паренька бродили разные. Он вспоминал свою совсем ещё короткую жизнь и ему до ужаса хотелось что-то в ней изменить. Ну, не в смысле там шляпу на глаза напялить или усы с бородой приклеить. Нет. Он обдумывал другое – свое отношение к этой жизни. А повод нашёлся серьёзный. Сразу, как услышал совет дяди Лёши: «Не можешь дело справить – сам виноват. Помощи не жди».

Это из-за того, что Вовка по простоте душевной рассказал про Длинного. Так звали местного парня, что приставал к младшим пацанам, заставляя таскать ему курево, и люто бил каждого, если не подчинялись. С Длинным никто не связывался – все считали, что верзила сдвинутый и терпели. А Вовке доставалось от него каждый день. Он постоянно ходил с разбитой губой, и вчера заполучил под глазом такой фингал, который, наверное, мог светился в темноте. Ну, дядя Леша и спросил, что за дела. Вовка рассказал. Если честно, свалял дурака – понадеялся на сочувствие. Получил совет. Теперь все ясно.

Слова, конечно, правильные. И, главное, точно подходили к Вовкиным убеждениям: каждый сам за себя. Да и вообще, хорош сюсюкать, пора взрослеть. Не маленький уже – скоро десять. Но жизнь поменять всё-таки хотелось – житуха последнее время задалась тяжкая.

Ладно, еле-еле душа в теле, так еще интернат сгорел. Мальчонку вместе с такими же детдомовцами привезли из города сюда, в деревню, прошлой осенью. Шёл третий год войны. Жили они в старой усадьбе, кутались в брошенные тряпки и с дракой делили кашу да куски хлеба, что раздавал истопник Петруха, приставленный сельсоветом доглядывать за голытьбой.

Он усадьбу и сжёг. Ночью растопил печь, а сам пьяный свалился и подтопок не закрыл. Кто-то проснулся, увидал как полыхает – свистнул остальным. Пацаны кинулись на улицу. В коридор никто не заглянул – дыму полно. В суматохе прыгали в окна. Так Петруха и сгорел. И усадьба сгорела. Дотла.

Ребятишек на следующий день устраивали по семьям. Кого куда. Вовка попал к дяде Лёше – местному сторожу, демобилизованному с ранением и контузией, сутулому и вечно хмурому старику. Тот похлопал мальца по плечу и без улыбки сказал: «Ну, я тебе не сват, не брат, а так». На том разговор кончился.

Дома у дядьки не было. Оба жили в гаражной подсобке. Много не общались. Старик справил Вовке фуфайку в заплатах и сам подшил валенки. Относился по-доброму, но сурово, и слова лишнего из него было не вытащить. Долгими вечерами после работы он сидел молча, грелся у буржуйки, задумчиво пыхал цигаркой. Табак выращивал сам, и запаса хватало на целую зиму. Приемышу курить не разрешал.

Это «так» у них и шло второй месяц. Ни шатко, ни валко. Вовка скоро привык, но по вечерам, как теперь вот, часто тосковал, вспоминал детдом до войны, и на душе у него становилось горько. Он мечтал вернуться в город, снова увидеть Сашку Серого, Витьку и Балуна – своих приятелей, сыграть на пустыре в чику, сходить на речку искупаться и поесть досыта картошки с мясом.

«Эх, зря рассказал! – ругнулся про себя Вовка и привстал, ногой затирая в пол искру. – Сам справлюсь». Но чувство одиночества подступало нещадно. Он улёгся под одеяло и тоскливо глянул на дядьку. Тот пускал дым, сидел, как обычно, сгорбившись, и думал о своем.

Жизнь гаражная текла буднично. По утрам они таскали воду. Огромный бак, что стоял в углу каптерки, надо было заполнить до краев. И сегодня в два коромысла до обеда должны управиться.

Когда наполовину завершили дело, дядька присел курить, а Вовка в очередной раз двинулся к колодцу. С пустыми-то ведрами идти легко, но ужасно хотелось есть, и он старался чем-нибудь отвлечь мысли.

Почему-то вспомнил Веру Ивановну, их детдомовскую воспитательницу, и как злился на ее вечные рассказы про всякое хорошее. Вераванна, конечно, тетка добрая, любила ребят и всегда старалась их подбодрить, но у нее, как считали пацаны, был бзик «про сказки». Воспитательница все время рассказывала добрые истории и уверяла, что они, сказки эти, помогут в жизни. Ну, чудная!

Вовку это злило тогда и раздражало сейчас. Может потому, что дядя Лёша все время молчит и слова нормального не скажет, может потому, что синяк ноет, а может просто так. Не знаешь ведь, отчего у тебя настроение портится. Сказки! Черт их задери.

Ну, правда. Сколько можно! Сплошное вранье. Разозлишься тут.

Иваны-дураки с волшебными мечами и прочая дребедень – все враки. Витька Козлов, когда учителке нажаловался, что Вовка списывал – это что? Кто выручил? Иван-царевич прискакал и вступился? Как же! Появляется такой и давай впрягаться. Так, мол, и так, барыня, не надо ругать хорошего парня, а лучше угостите его мороженым. Ага! Эта «барыня» линейкой по башке колотила так, что никакому царевичу не снилось.

А когда соседские с Первомайки во дворе поймали и оттузили ни за что – кто заступился? Шапка-невидимка? Сапоги-скороходы? Счаз!

«Нет уж! – мотал головой Вовка, перекладывая коромысло с плеча на плечо и почти с ненавистью вспоминая бредни Верыванны. – Будьте такими, да растакими, да помогайте всем, да пример берите с героев. Чушь!»

Кошек спасай, собак не обижай, на букашку не наступи. И чо? Саньке Куравлеву, который к ним в детдомовскую школу ходил, целый рубль занял – и с концами. Обещал вернуть, а где? И сам пропал. То ли переехали они куда-то с матерью, то ли еще чего. Только денежки-то – тю-тю.

А на той неделе вон, вообще. Жучка ихняя гаражная, худючая, рваная. Глянешь – голодного стошнит. На кой подумал ее кормить? Еще за коркой хлеба бегал. Пожалел, как учили. На тебе! Цапанула так, что рука аж до локтя ноет. Зараза!

К едрене фене все эти сказки. Чтоб еще хоть раз послушал. И книжки повыкидывал бы все, если б были. В печку стопить – и то польза. Вон, Пилюля, который из второго отряда был, – никаких книжек с роду не читал, а лучше него сквозь зуб никто не плюнет. Не гляди, что кличка смешная – Пилюля. До чего же он на Емелю похож!

Хотя… ну, Емеля, ну, Ванька-дурак. Один хрен. Байда все это несусветная. Как что приключись – никто не поможет. Дядька прав. Сам не выкрутишься – пиши пропало.

Пока он злился на дурь, что Вера Ивановна втюхивала, не заметил, что из-за угла навстречу вывернул Длинный. Как ждал, сука. Верзила встал поперек дороги, держа руки в карманах, и гнусаво крикнул:

– Куда поперся, дармоед?

Вовка остановился и пробурчал:

– Воду ношу. Бак с дядькой наливаем.

Длинный изобразил на лице что-то вроде ухмылки:

– Ну, дак топай к своему дядьке и тащи мне горсть табаку. Живо! Пошел!

Паренёк стоял молча. Сказки кончились.

– Тебе чо, – свирепо наклонился Длинный, – еще накостылять?

– Отвяжись! – мальчонка вдруг заорал в ответ со всей силы. – Отвяжись от меня!

В нем мигом вспыхнуло такое отчаяние, что он уже и себя не помнил. Нахлынуло, как в омуте. Всю жизнь один, всю свою малюхонькую жизнь! И снова одно и то же. Вовка не боялся побоев. Не угрозы сейчас его волновали, не синяки, не этот противный голос, а обида на все. Вообще на все! На детдомовские харчи, на постылую войну, что конца нет, на приятелей, которых не осталось в живых после бомбежки, на вечную голодуху, на россказни Верыванны. Да на весь белый свет! Провались он, дерьмо собачье!

Мальчишка сжался в комок всем своим существом, всей своей обиженной душою и скинул с коромысла ведра. Приподнял деревяшку, вцепился в нее до боли в пальцах и, стиснув зубы, первым кинулся на Длинного. Со стоном. Как в последний раз. За всё!

Он замахнулся и собрался ударить, но верзила, хоть и успел вынуть из кармана только одну руку, ловко увернулся, и тут же хлестанул кулаком так, что у Вовки в голове зазвенело. Он упал, а Длинный мигом насел сверху, крутанул за плечо, вцепился в горло и начал душить.

– Сдохнешь у меня! – хрипел жердяй, яростно вдавливая пальцы Вовке в шею. – Сдохнешь, урод!

Лицо мальчика посинело, руки онемели, в голове пронеслось только – помощи не жди! – и он начал терять сознание.

Хватка ослабла резко. Руки слетели с горла, а верзила взвизгнул и повалился набок.

Дядька сбил душителя одним ударом. Шагнул вперед и еще раз врезал сапогом под ребра так, что тот кувыркнулся и заныл.

– Пшёл! – коротко рявкнул старик, по-звериному глядя в лицо Длинному.

Тот сплюнул, не смея глянуть в ответ, поднялся, и, схватившись за бок, заковылял прочь.

У Вовки медленно прояснялось в голове. И тут же снова жуткое отчаяние нахлынуло в грудь. Он сел, ошалело огляделся и вдруг… заплакал! Да так, что дядька с удивлением замер, закусив цигарку. Никто еще в деревне не видел, чтоб эти детдомовские волчата ревели.

А Вовка зарыдал. Зарыдал отчаянно, всхлипывая и вдыхая всей грудью. Слезы покатились, как дождь. Казалось, всё-всё, о чем он молчал, что не произносил долгие годы – вся обида и боль сейчас брызнули из его глаз.

Вытираясь рукавом и всхлипывая, мальчик резко вскочил, кинулся к дядьке, уткнулся ему головой в грудь и ревел не переставая. А сам вцепился руками по бокам, да так крепко, будто держал последнее, что у него осталось.

Старик стоял, обомлев, и только заладил:

– Ну, ты чего, малец? Ты чего? Я же не сват, не брат. Ну, ну…

Вовка рыдал, что было мочи дергал за фуфайку, а потом вдруг резко откинул голову назад, и, глядя прямо в глаза дядьке, выпалил:

– Дядь Лёш! Не сват, не брат… Ты мне друг! Дядя Лёша! Друг единственный!

И опять уткнулся ему в грудь, выдыхая горькие слезы.

Дядька оторопел, глаза у него блеснули, а в уголке рта так и повисла потухшая цигарка. Он обхватил приемыша и зашептал:

– Да я вот и говорю же, не сват же. Друг. Друг. Эх, малец. Кто ж я тебе еще…

Вовке ужасно хотелось выплакать всё, что у него было на душе. Всё до слезинки. А дядя Лёша гладил его вихрастую голову, прижимал к себе и шептал, шептал… столько слов, сколько не вымолвил и за два прошедших месяца.