Чердак

Я с тоской оглядел знакомый с детства интерьер старого садового домика – сколько вещей приходится бросать. Они просто никому не нужны: старый диван, набитый дырявой обувью, громоздкий деревянный стеллаж, черно-белые березы на черно-белой фотографии. Все что можно вывезти уже вывезено. Последние крупицы, отбитые в яростной схватке со здравым смыслом, лежат в багажнике машины.
Пока я прощаюсь с домом, жена прощается со своими грядками и цветником – мы продаем сад и завтра уже приедут бульдозеры. Покупатель ясно дал понять, что картошку и морковку сажать не собирается и скоро здесь будет жилой дом, который по проекту, вместе с гаражом, баней и альпийской горкой около рекреационной зоны, займет все шесть сотой. Поэтому этим яблоням, сливам и кустарникам, многие из которых сажал лично я, осталось жить один день.
Как и нашему старому дому.
Я опасливо зашел внутрь – его еще в девяносто четвертом перекосило, когда в особо дождливое лето вспучило грунт, сорвав домик с простенького фундамента из залитых цементом бочек. Так и падает с тех пор потихоньку как пизанская башня. Последние пару лет внутри уже было по-настоящему страшно находиться – крен достиг градусов двадцати и в любой момент вся конструкция могла рухнуть под весом крыши. Под дальнюю стену даже подпорки по требованию соседей поставил и провода, идущие от ближайшего столба, обрезал. Но я все же обошел все комнаты, потрогал стены и бакелитовые выключатели, задернул занавески на окнах, которые в прошлой жизни висели на бабушкиной кухне, будто закрывая мертвому глаза. Схватил пластикового гуся с полки, прижал к себе, поставил обратно к Буратино с оторванной рукой. Пускай тут... Вместе со всеми...
В глазах стояли слезы. Подошел к матово-блестящей стальной лестнице, над которой время было не властно. Там наверху, за крашенным белой краской люком, скрывался чердак, где я мог в пору беззаботной юности часами пропадать, предпочитая полумрак, пыль и пожелтевшие страницы журналов минувших времен яркому свету летнего дня. Но уже лет десять на чердак лазить было смертельно опасно. А я полез, пока жена не видит.
Тут все было как и раньше, как я и помнил. Черно-белый телевизор, выпотрошенная радиола, сгнившие пальто, плащ-палатки и валенки под прогрызенным мышами полиэтиленом, подшивки журналов, слипшиеся от плесени, кипятильники с громоздкими спиралями и толстенными плетеными проводами. И непременные огромные осиные гнезда, ныне, тоже пустые и безжизненные. Но то, что мне было сейчас нужно, стояло у единственного окна. Пол скрипел и прогибался, а дом, будто предупреждая меня, хрипел, пока я обливаясь холодным потом, полз по-пластунски к заветной коробке. Коробке от стиральной машины "Малютка" со всеми всеми моими игрушками, которым по моей мольбе мусорка была заменена ссылкой сюда. Дрожащими руками я сдернул крышку – пусто! Украли?! Но вспомнил... Сам же все отвез на тачке на садовую помойку у жд путей в качестве жеста прощания с детством, когда перешел в десятый класс. Дурак был, хотя жест красивый. Как же я мог забыть. Ну что ж...
Пополз обратно. Почему-то назад было ползти легче. Я спустился по лестнице на ровный пол. Что? Я огляделся не веря глазам. Белые обои вместо голубых. Целый электросчетчик с ввинченной пробкой и занавески еще те самые, с корабликами. А на столе, рядом с бубнящим радиоприёмником - три стакана с алюминиевыми ложками и старый заварник с сколотым носиком. В металлической эмалированной тарелке - огурцы и два бурелых помидора. Рядом - баночка с мутным темно-желтым подсолнечным маслом.
- Юр, нарви лука и укропа на салат. Хватит на чердаке своем сидеть - глаза испортишь.
Я пошатнулся и упал на пол, больно ударившись копчиком. Все тело пробрало волной крупных мурашек. Стало тяжело дышать, а сердце забилось, выпрыгивая из груди. Я встал и спотыкаясь, выскочил на улицу в мой цветущий и бушующий зеленый мир. Бабушка чистила картошку в котелок, медленно закипающий на небольшом костерке на песчаной площадке рядом с колодцем. Я кинулся к ней, прижался как мог и расплакался утыкаясь в капроновую рубашку.
Она гладила меня по голове не задавая никаких вопросов, а я все никак не мог надышаться ею.
- Прости меня, за все прости.
- За что?
- Как же я тебя люблю.
- Я тоже тебя люблю.
Я с трудом отстранился и внимательно всмотрелся в ее лицо снизу вверх. Еще нет глубоких морщин. И правая рука еще прекрасно действует. Сколько мне сейчас? Лет шесть? Посмотрел на еще детские ручки. Ну да, может и меньше - даже шрама от лобзика нет. Когда мы старую теплицу снесли? В восемьдесят девятом вроде. А она вон стоит. И дед рядом сидит с насосом возится, у которого опять слишком крупный фильтр песок пропустил к нежным внутренностям.
Я подошел и встал рядом, впитывая в себя каждую секунду рядом с дедом. Он посвистывал, похмыкивал, позвякивая ключами, а я балдел. Почему я раньше не ценил это всё?
- Юра, зелень.
- Сча.
Вспоминаю, что рвать нельзя – нужно взять из кладовки ржавые ножницы и аккуратно настричь. Не удержавшись, по пути быстро объедаю горох, прямо с грядки, выколупывая упругие горошины в рот и тихонько выбрасываю пустые стручки прямо на грядку. Мыть в тазике, а воду - из бочки – там дождевая, чистая. Приходится встать на грубо сколоченный табурет, чтобы достать до края – я еще совсем маленький. Все мои сто девяносто сантиметров еще впереди. А что еще впереди? Девяносто первый, девяносто третий, МММ, Гермес, девяносто восьмой... Я же всё знаю. Я же не Юрка, который через год пойдет в первый класс буквы разные писать тонким пёрышком в тетрадь. Я Юрий Михайлович, который вместе со всеми своими образованиями, умениями и навыками, прошел по всем граблям и теперь знает, как их обойти или хотя бы пройти по ним так, чтобы не было мучительно больно.
Да я даже знаю как старый погружной насос починить, который валяется у домика! Только сил не хватит гайки прикипевшие открутить. Но силы наживное. Ух наворочу! Ух заживем! Не как в прошлый раз – по уму! И машину, и квартиру в центре, и Газпром...
- Юрка, ты какой-то не такой сегодня. Суровый весь, серьёзный, - баба внимательно смотрит на меня, - вон взгляд какой взрослый, - по маме соскучился что ли? Скоро приедет – сам знаешь, автобусы плохо в выходные ходят.
Мама... Мне вновь тяжело дышать, а слезы сами начинают течь. Этого я уже не вынесу. Бабушка снова утешает меня под укоризненным взглядом деда, мол чего ревешь – такой большой же. Это я большой. А Юрка - нет. Он ещё не знает радость любви и горечи потерь, он не знает, что такое постоянная усталость, у него еще ничего не болит. А еще он не любит спать. Да, у него нет огромного жизненного опыта, послезнания и понимания, как нужно было прожить жизнь. Зато у него есть совсем еще не старый ярко-зеленый садовый дом с зеленым бушующим миром вокруг, есть Бабушка, Дедушка, Мама и целая огромная жизнь впереди. Это его жизнь, а моя жизнь сейчас, отобрав у мамы телефон, фотографирует цветник с люпинами и бегает по грядкам, так как наконец разрешили.
Я целую бабушку , потом – подошедшего дедушку в его щетинистую, сколько не брей колючую щеку и крепко крепко до боли их обнимаю.
- Я люблю вас сильно сильно.
Они растроганно обнимают меня.
Я быстро, не оглядываясь, забегаю в дом и лезу на чердак. Добегаю до пустого ящика с игрушками и закрываю его лежащей рядом крышкой. И как могу быстро ползу к люку по все сильнее кренящемуся полу. Дом терпит, подгоняя меня отчаянными скрипами. Кубарем скатываюсь по лестнице и, выскакиваю из дома в пустой заросший обесцвеченный сад. Кричу дочке с женой, чтобы отошли подальше. А дом за спиной сначала плавно, а потом все быстрее, с каким-то отчаянным пронзительным скрипом, похожим на плачь, будто карточный, начинает складываться. Крошатся листы шифера с крыши, со звонам лопаются стекла в окнах, с визгом ломаются березовые доски. Десяток секунд, и дома, простоявшего сорок шесть лет нет – только гора обломков.
Жена гладит меня по руке, а я реву. Навзрыд, как уже давно не плакал, с тех пор как... Она всё понимает и просто ждет. А дочь, к счастью, еще не понимает. Она дергает меня за куртку, требуя нагнутся, и сует притащенную из машины салфетку.
- На! - она неумело, но старательно, пытается вытереть мои мокрые щеки, - взрослые не плачут! Сам мне все время говоришь!
- Соринка в глаз попала, - я не утираю слезы, пусть бегут, и обнимаю своих, - я вас очень очень люблю.
- Я тебя тоже. Поехали уже домой.
- Поехали.
- Домой, домой! – уносится дочь к машине, которая увезет её из моего пыльного прошлого в её зеленый бушующий мир, где у нее есть её Дом с коробкой её игрушек, все живы и ещё всё-всё впереди.