Бронзовые подоконники

Славе

Одиночество разным бывает, это я давно знаю. Одно дело, когда ты по тайге в одиночку прёшь и через сопки по бездорожью перемахиваешь, а всей то надежды у тебя на наручный компас, горсть сухарей, нож и последних два патрона для мелкашки, ну и совсем другое дело, когда ты среди людей и поговорить вроде есть с кем и интерьеры дворцовые, и карьера складывается как-будто, но один, один как перст, и надеяться больше не на кого... 

В первом случае все ясно как божий день: выжил, выбрался, дополз – и нет больше вокруг тебя стены, теперь не один, теперь сдюжишь. А во втором – ой, не просто все.
Познакомились мы на сайте знакомств. Показался мне его профайл интересным. Много хозяин о себе не говорил, все общими фразами и загадками, да и цель желаемого знакомства с парнем вовсе никак не обозначил. Так и написал: «Цель знакомства – неясная».
Настучал я ему что-то коротко, думал он и отвечать не станет, ан нет, ответил. Немного поболтали даже в чате, и вот уж совсем неожиданно для меня – договорились о встрече. 

Я, собственно, свой возраст всегда во внимание беру. Не юноша уже, к сожалению, приходится признать. А тут парень сильно моложе меня, уж точно не дурак, даже судя по тому как и что он мне писал, высокий, стройный, симпатичный. Я смущен был, тем что он меня к реальному знакомству пригласил. Опыта такого маловато у меня, чтобы так запросто гей-знакомство свести. Но, лиха беда начало, интерес-то у меня неподдельный был, потому и ринулся. Очень мне не хотелось опять одному оставаться. 
Собрались в Кёльн ехать. Встретились. У меня сердечко затрепыхалось, как увидел его, ну да виду не показываю - воспитанные люди как-никак, интеллигентное общение, первое узнавание, первые попытки немного глубже заглянуть – а что там под наружной оболочкой? Душа? Ах, душа... и ранима? Чёрт! Да еще и как ранима! Парень-то мой так вдруг себя распахнул, что мне страшно стало. С каждым словом он словно очередной замочек отстегивал, убирал с себя лишнее, наносное, как чешуйки с ссадины, покрытой подсохшей коркой,  сковыривал и отбрасывал. Все его защитные панцири слетели, и угрюмость его и злоязычие какое-то намеренное, раздраженное, и скованность, и сдержанность – все пропало. Осталась душа - детская, нежная и беззащитная. Так что, боязно было даже взглянуть остро как-нибудь, чтобы не оцарапать...

Рассказывал он про себя не очень подробно, но это и не нужно, этак  пунктиром, через всю жизнь. «Да, родился-учился в небольшом городе, потом Москва, МГУ, аспирантура, кандидатская, наука, появился шанс в Германию уехать – поехал, выучил еще и немецкий к своим пяти или  шести иностранным, сечас в нашем городе в Университете на кафедре преподает, докторскую диссертацию готовит к защите, профессоров  подбирает, не так просто – тема не простая, потому и оппонентов не легко найти, но всегда один, и у себя дома, и в Москве и здесь – всегда один. Один. Друзья есть конечно. И даже хорошие друзья, но они в другом городе сейчас, там где сначала, приехав в Германию, учился. А здесь один. Один. Работа, всегда работа, надо корректуры считывать - и свои статьи, и для коллег. Вечером музыка, фоно электронное дома, Бетховен, Моцарт. Ну и работа, конечно, работа – всегда, и днем и вечером. А друзья? Так один же. Гей? Может быть... Когда в России был один, все вперед стремился, вдруг там впереди и изменится что-то, по другому станет, нет не в Росии, а в жизни, вообще. А потом понял, не изменится ничего. Жизнь уже катится, как изначально катнул, колея... Надо бы выпрыгнуть...  Не просто, но вот вырвался. Здесь, в Германии в университете с новыми друзьями сошёлся, семья, хорошие ребята... А сам? А сам - один. Когда на кафедру работать пригласили, не верил, радовался. С детства лампы любил, фонари уличные, ажурные, и бронзу, она теплая, не как другой металл, и на ощупь и смотреть тепло. А в городе у вас (так и сказал – у вас) красивых фонарей много, да в Германии и везде так. В университете, в бывшем зимнем дворце местного курфюста, так даже подоконники из бронзы. Представляешь – просто руки положить на них – и хорошо. На кафедре есть одна женщина пожилая, почти друзья. А так – один конечно. Когда к окну в кабинете подхожу, к своему бронзовому подоконнику, то вид открывается на площадку, знаешь, есть там за универом такая, специальная, для студентов, для парней. Представляешь, там  мои студенты... вместе. А я стою смотрю, один, из-за окна. Один. Как-будто и не один, кто-то рядом всегда. Но один. За стеклом. И чувство такое, что ничего изменить не смогу, что это всегда, навечно... Так это внутри, глубоко...». И замолчал. 

А меня так и полоснуло. Так вот оно, что меня в нем притянуло. Парень-то с открытой раной. Я знаю эту боль, когда одиночество ранит, знаю, как одиночество убивает, и как мучительна и безысходна эта казнь. Да и кто из геев моего поколения его не знает, этого чувства? Как можно было родиться, расти, жить в России и остаться невредимым, ни разу не  израненным одиночеством. И не было большой разницы открыто сопротивлялся или берёг лицо для родных и близких, не заявлял о себе – изоляция была обеспечена изначально, уже потому что другой. И кто возмётся судить сейчас - кому легче было – когда к тебе открыто спиной поворачиваются или когда ты сам в скорлупу влазишь, броневыми щитами укрываешься, сам ко всем спиной быть стремишься.

 Знаю я это чувство, с детства знаю. И в школе, когда впервые себя, как другого понял и не мог уже с одноклассниками по прежнему говорить и играть, все дистанцию пионерскую соблюдал. И в институте, когда уже точно знал, что за зверь такой – гомоэротичный, мягкий и пушистый, во мне дремлет. Ну и в Армии Советской, будь она неладна, тоже не всегда скучать приходилось. Бог миловал, за два года не открылся я никому ни случайно, ни намеренно, не выдал себя на всеобщее презрение-поругание, но таки раз, уже под дембель, ослабил гайку.

Был тогда в рабочей командировке - со всего округа собрали на дембельские аккорды  в окружном  центре два полка армейского отребья - достраивать окружной госпиталь. Система армейская мало чем от всеобщей советской отличалась и выдавила из себя для ударного строительного труда дикую смесь из злостных хулиганов-залетчиков и забитых-зачмуренных в собственных частях. Отцы-командиры были рады избавиться и от тех и от других, чтоб  отчетность по дисциплине у себя подправить, ну и избавились. Я в эту командировку сам напросился.

Комроты ко мне неплохо относился еще с того времени, как гонорею у меня в медпункте тайком от жены лечил, и когда я его попросил отправить меня из части куда подальше, он не возражал. 
И угораздило меня тогда, среди дембельской компании во всеуслышанье ляпнуть, что дескать все мы одного призыва, чего уж на чмырей наезжать, и так они на стройке целыми днями пашут, пускай хоть вечером себя людьми почувствуют,  сами поди можем себе носки постирать, или что-то в этом роде. Сам-то я и прежде никогда и никого не припахивал, из принципа.

Что во взводе началось, после моих слов! Но не долго рядили. Ночью уже подняли меня из коечки и объявили, мол готовься, теперь будешь биться с нами, с каждым по очереди и каждый день, посмотрим какой ты хрен с горы. И на последок порадовали еще, что как сломаешься - будешь всей роте носки стирать, для начала – носки стирать...

Не был я драчуном никогда. Даже в классе, когда между пацанами силой мерились и дрались за сараями, и тогда увильнул, отмазался, мамой строгой отговорился... А в части на маму не сошлешься. Пришлось биться.

Как сказали, так и было - каждый день, с кем-нибудь из взвода, и  «наблюдатели» от других взводов тоже присутствовали. Это уже просто как ежедневное  развлекалово было. Почти цирк гладиаторов, только без оружия, и ремнями тоже нельзя было хлестаться. Под конец месяца  зрителей даже и прибавилось, из других рот тоже приходили посмотреть. Короче, прославился я на всю часть.

По-первости мои друзья-противники меня мало щадили. И я отвечал не стесняясь, если попадал конечно. Это уже потом через месяц, когда уже по третьему кругу, никто не хотел от меня по носу получить, даже и случайно, поэтому не так-что и дрались, а больше толкались, да боролись. Но это - только через месяц.

Обидно было, что те самые чмыри, ради которых я на рожон полез, от меня в первую очередь и шарахнулись. Предупредили их, чтоб держались от меня подальше. А мне так мало тогда надо было – просто знать, что не напрасно я по морде каждый день получаю, что хоть какая-то польза, хоть кому-то, от этого моего цирка будет. Ну, а остальные  дембеля, как известие по части разошлось, решили «маленько подождать», посмотреть, что по итогу останется: если сломается пацан - херли с чмырем говорить, а не сломается – там видно будет...

Вот тогда я все прелести и испробовал, что значит одному остаться. Одному среди всех.  Не удавился, но иногда очень сильно хотелось. И скажу я вам, что не так это и больно в самом-то деле в драке удары пропускать, ну там искры из глаз или бровь кулаком разорвет – мелочи это, в драке всегда можно ответить ударом на удар, разумеется если еще на ногах стоишь, а потом еще и посмеятся на поросячий визг своего амбала-противника, которому удачно в пятак заехал.

А когда один и вокруг тебя стена, и видишь только спины, и ни одного кивка, ни пол-слова за весь день, то и ответить на удар некому. Один и есть один.

Жуткое это ощущение пустоты вокруг. Вроде и люди ходят, и солнце светит, а всё как в черную пустоту падаешь. Так, что если и вешаться пойдешь, все равно в пустоте висеть будешь, никто не подойдет, не снимет с сука, пока сам не истлеешь, на землю не ссыплешься. Потому наверное и не полез в петлю. Ну и злость еще помогла. У нас в семье часто говорили, что гураны - злые. Не знаю, почему, но говорили. Может и я злой был. Не на этих моих бывших друзей-товарищей, с которыми теперь бился, и не на чмырей, которые боялись ко мне подойти. На себя злой был, что глупость сморозил и сам себя подставил, что сам виноват. Ну а виноват – терпи и бейся.

 За что биться?  За себя, за право жить, за право быть, даже не называть себя, просто быть, таким каким родился, никому ничего не объясняя, никому ничего не доказывая, просто быть. И не трястись от страха, что тебе кто-то в морду даст. Ведь по-любому дадут, так чего трястись? Гадко смотреть было, как ротные чмыри от меня в стороны отползали, когда я на траву после ужина падал. И ведь не гомики были, просто слабые люди, которые в слабости своей уже заранее перед любым гнулись, кто бы на них ни рыкнул, кто бы их раком ни ставил. И ведь становились. 

А мне даже и такой слабости не хватало, чтобы не чувствовать себя абсолютным нулём, ничтожеством, пустым местом. Когда лежал на траве, то казалось, что через меня воздух продувает и травинки сквозь голову растут. А если  рядом где птица, не заметив меня устраивалась, то вообще жуть брала – точно ничего не осталось. Пустота.

В казарму идти не хотелось. Там те еще концерты бывали, когда  доблестные офицеры, нажравшись, приходили к нам своей компашкой порядок наводить. По одному и в темноте они в помещения не заходили, боялись. А пока не стемнело, могли и из койки выдернуть и на работу запахать, а если возмущаться начнешь – то сразу на кичу. В разных частях офицеров по разному называли: юнкера, кадеты, звери, уроды. У нас их называли совсем беззлобно, но правильно и очень точно – враги. Ну, да к моим проблемам они  отношения не имели. Я тогда одну фразу понял, прочувствовал, злое проклятие, которое часто слышал, да значения не придавал: «Чтоб тебе пусто было!». Мне тогда пусто было и очень плохо. 

Только там, на вечерней траве, после двух-трех затяжек сладкого дыма, я мог себе позволить немного расслабиться; себя пожалеть; о доме погрустить, до которого час автобусом, да куда же я к маме с разбитым лицом; о друзьях помечтать, как встретимся, скоро уже, пара-тройка месяцев... Если выдержу. А этого я не знал. Наперед не загадывал, и клятв себе не давал. Просто жил, и старался не показывать, как мне иногда хреново бывает. А если и показывал, то всё наоборот. 

Вот уж где развернулся я со своей артистичностью – и прекрасное настроение по утру изображать, перед очередным махаловым, и неколебимость духа, прикрывая от удара разбитые в хлам губы, и  расслабляющую сытую усталость после трудового дня, когда просто упасть и заорать от обиды и боли хочется, потому что больнее не вовремя драки, а всегда после. Почти по Станиславскому этюды оттачивал. Еще и гримасничал - разбитым ртом  улыбки изображал, типа мне совсем уж хорошо, всем бы такого счастья в жизни. 

Кончилось тогда для меня все очень счастливо. Взводный, враг летеха, докопался чего-то до меня во время вечернего построения. Бухой был, как всегда, видно улыбка ему моя наглая не понравилась. Слово за слово, запер он меня на кичу ночевать.

Часть была распланирована для обычных солдат и гауптвахта имела только одну камеру, метра четыре в поперечнике. На гарнизонную губу наших не принимали из-за вшей, поэтому ночевало нас в камере не меньше двадцати человек. Но никто не скулил - не первый раз, бывало и хуже. Лежать все равно в очередь приходилось, ну и во время стоячей паузы, я в разговоре свой тезис о равенстве в рамках одного призыва и повторил. Не потому что, дурак такой упертый, а просто попросили меня ребята объяснить, чего это я со своим взводом каждый день хлещусь. Ну я и развил тему. 

Одна трусливая мысль, что остаток ночи опять драться придется, колотилась где-то под селезенкой, но - уже понесло, остановиться не мог. И оказалось, что не все сволочи на белом свете.
 
Утром на работе,  когда вышел драться со своим бывшим из одной роты  сослуживцем, настроение было уж очень поганое. Решил бить с самой дури, чтобы завалить сразу, надоело уже спектакли разыгрывать. Ну и врезал. Тот заверещал, разнылся, сопли распустил, хуже бабы.  Быстро драка закончилась. Стою, жду продолжения...  Иногда так бывало, что после первого, если я еще на ногах был, кто-нибудь второй поднимался.

Вот и в тот раз, смотрю поднимается боец, мама родная - громадина, я его раньше не видел, не из нашей роты. Кулак у него с мою голову, может только чуток меньше. Ну и сам покрупнее меня будет. Он только с места поднялся – мне уже плохо стало, убьёт ведь, с одного удара угробит.

Но он с места не стронулся, посмотрел вокруг себя, как-будто по головам всех считал, и спрашивает:
-Кто следующий?
Наши парни погудели между собой, может меня пожалели и говорят, что на сегодня мол достаточно, одного на день, как порешили, и так сойдет...

А боец не унимается, стоит башкой своей крутит, и опят свое:
-Кто следующий, я спрашиваю!
Ему еще раз наши объясняют, что мол цирк закрывается, «кинщик заболел, кина не будет». А парень, как не верит - головой мотает и улыбочка у него такая нехорошая по губам поползла:
- Вы чё, не поняли? Я спрашиваю, кто следующий будет? Всасываем мужики: кто следущий будет – будет со мной. Всосали? Бля, я спрашиваю: всосали или чё, надо еще раз сказать?

Больше повторять не пришлось. Даже и без уточнений про то, что именно это он со следующим делать будет. Вопрос замяли. Как раз и гонцы с вермутом вернулись, парня этого приглашали, но он бухать отказался, и быстро ушел. Это была моя последняя драка в армии.
 
Я даже и имени того бойца не знаю. Потом уже подумал, что может быть он на губе ночью был, меня слышал, а может и не был. Там, на губе темно было, дежурная лампочка  20 ватт в коридоре, через решётку, а народу-то битком, разглядишь разве кого. Я его еще пару раз видел в части, но он на меня даже и не смотрел. Один раз просто мимо прошёл, а раз мы ехали в КАМАЗах в часть со стройки и он запрыгнул к нам в кузов. Кивнул всем сразу, как старым знакомым и не разглядывал, кто на него из глубины кузова пялится. В части же - выпрыгнул и исчез.

Во взводе настроение как-то сразу переменилось. Наверное уже все устали от этих бессмысленных и совершенно бесполезных «поединков» и было ощущение, что все словно с облегчением вздохнули. Хотя оставалась ещё какая-то затаенная ненависть, я чувствовал её среди тех, с кем ещё пару дней до того бился. Наверное не могли они согласиться с тем, что не задавили, не растоптали всей своей силой чужого сопротивления, но и боялись продолжить бить меня.

Не знаю кому в голову пришла эта изуверская мысль, но напоследок решили мои замечательные друзья-враги если уж не получилось мордобоем, то тогда
подлостью сломить во мне упрямство против их тупой силы.

В тот день я уже не предполагал, что придется снова драться, когда вдруг в какой-то большой комнате, совсем даже не на виду у всей роты, я остался один в кольце своего взвода и ко мне навстречу вытолкнули одного из чмырей.
Он стоял передо мной, прятал от меня глаза и старательно улыбался нашим взводным хулиганам.

- Ну вот ты за чмырей заступаешься, - заговорил один из них, - Вот его защищаешь, чтобы мы его не трогали, типа, чтобы он там, типа, человек и такое... А он, знаешь... что он сосет? Эй, чмо, говори сосал у меня?

- Сосал, - всё так же, старательно улыбаясь, ответил ему выставленный в центр доходяга
- А сколько раз сосал? Говори, а то щас урою! – полетела к нему угроза в ответ даже не на молчание, а только на короткую заминку с ответом и дернувшиеся вниз уголки рта.
- Раз десять ...
- Что «раз десять»? Говори ссука, что ты бл.. «раз десять» делал? Ну?
- Сосал... – потупившись и еле слышно ответил чмырик
- Громче говори, уё-ок, что ты бл... сосал?

Немного помявшись, вероятно не к этому его подговоривали, несчастный поднял лицо в сторону говорящему и отчетливо произнёс:
- Х..й сосал.
- А ещё у кого сосал? – не унимался тот.
- У всех сосал, - снова смутился чмырь.
- И чё? Дальше, ссука, говори! Часто сосал?
- Кажны...
-Громко говори, бл..ть!
- Кажный день...

-Ну вот!, - заключил допросчик, - А он тебя защищает, значит, чтобы мы тебя не пизд..ли. Так?
- Так, - понурился несчастный.
- Ага, а вот значит, так теперь! Теперь ты ему пиз...ы дашь! Понял? Давай! И как следует! Чтобы мы видели! А если зассышь, то я тебя так отпи...жу, что бл..ть, дембель до весны в госпитале ждать будешь, понял?

Чмырь заметно погрустнел и опустил голову. Я стоял в двух-трех шагах от него и с жалостью разглядывал его. Жалко его было, и понятно, что его сейчас заставляют сделать подлую гадость, от которой он из-за своей немощи боится отказаться. Он уже чувствует себя последним подлецом, но страх преодолеть не может. Наверное это легко - во всем соглашаться с чужой силой и волей, всегда находя оправдание в собственном страхе. Я представил как может быть через час-другой он же будет мне говорить, что он «не мог ничего же сделать, когда все навалились и бьют. Ну да, конечно и сосал у них, а кто бы не сосал, если бьют!»

К слову сказать, меня этот сосательный компонент унижения чмыря мало взволновал. Уж мне-то было известно поболее наших взводных недоумков, что такое настоящий оральный секс. И может ему действительно нравится сосать парням члены? Ну и что? Стоит ли из-за этого относится к нему, как к последней паскуде? То, что сосет им - да за ради бога. А вот то, что он сейчас из собственной трусости будет на меня кидаться, этого я ему точно не прощу.

Собственно драки не было. Несчастный, понукаемый грозными выкриками, бочком, нелепыми короткими прыжками подскакал ко мне и замахнулся кулаком. По лицу я его конечно не бил, но под дых врезал. Он сразу заныл, скукожился, сложился попалам и активно демонстрировал, как не может теперь ни вдохнуть, ни выдохнуть. На том представление и закончилось.

Дело уже к приказу шло, пустота вокруг меня снова человеческие очертания обретать стала. И если не дружба, то приятельство со мной среди бывших моих друзей-противников проклюнулось. И чмырики тоже  по вечерам перестали от меня убегать, вроде тоже в свою компанию приглашали, а я не боялся и не брезговал с ними общаться. Так и остался до самого дембеля как свой и среди хулиганов принят и среди зачмуренных в нашей части. Кто служил, знает, что такое редко бывает, почти фантастика, а вот было. 

Раны мои зажили, как на собаке, рубцы только остались. Я посчитал потом: на губах изнутри было одиннадцать шрамов, на брови парочка и еще один - самый болючий, через все сердце, от пустоты.
 
Вот он-то, шрам на сердце, и разнылся у меня после услышанного рассказа. Так остро я никогда еще чужую боль не переживал. Может от того, что парень мне понравился, что почувствовал я его. Было в нем что-то такое, чего мне в моей душе не хватало. Не знаю что, а почувствовал, что это-то мне и нужно! Я его прямо сразу был готов в охапку, да и к себе. Но... казалось, что он не так думал. Держало его что-то. Он чуточку мне о себе рассказал и словно испугался своей откровенности, оборвал себя и замолчал. Я тоже хотел рассказать что-нибудь о себе, но съехал на рабочую тему, разволновался,  да так, что трясти стало уже от собственных воспоминаний и тоже замолчал.

Обратно в поезде мы ехали молча. И только когда он вышел на главном вокзале, я понял, что мы даже и не договорились ни о чем дальше. Благо телефонный номер был забит уже в моем мобильном, я ему СМСку стал набирать, о встрече договариваться. Он ответил мне следующим днем: поблагодарил за вместе проведенное время и пожелал счастливо провести отпуск. 

Ай, как я расстроился! Понятно, что причин не продолжать знакомство у него может быть достаточно и он не обязан мне их называть. Он просто принял решение. Обидно, досадно, но ладно! Жалко было, что не смог  утешить, приласкать молодого и симпатичного. Ну, да говорил я уже, что опыта большого у меня нет. Как другие умудряются мозги пацанам пудрить – я не знаю, и не умею. Конечно, помучился я немного потом, ведь не всё просто так – кажется влюбился в него. Было дело -  вместо того чтобы от пола отжиматься, лежал на мате и сопли размазывал.

Месяца через два поутихло в душе. Встретились два одиночества, да не сошлись, и так бывает... Но рассказ его из памяти не шёл. Как просто он об этом своем отчаянном одиночестве говорил, а меня - словно насквозь пронзило. Свое затрепетало и болью вылилось. Психолог из меня никудышный, не смог я его в минуту откровения поддержать, успокоить, или может обнадежить его как-то надо было, не ведаю... А может ему просто выговориться надо было, боль свою выплеснуть. И ничего кроме молчаливого сочувствия в ответ и не требовалось, кто знает?

Мы через сайт еще несколько лет поздравляли друг друга с праздниками, обменивались письмами: он уехал в Швейцарию, написал много ученых книг, кажется нашёл там друга, свою любовь и надежду, и хочется верить, что всё у него теперь хорошо, и никогда больше не придется ему вспоминать пережитую на бронзовом подоконнике горечь безысходного одиночества. По крайней мере, я этого ему желаю.