11. Когда я был романтиком. Тропа на перевал

XIY

Ненавижу вокзалы. Все они на одно лицо и все одинаково отвратны.
Человек, вынужденный ночевать на вокзале терпит бедствие. Даже стены пропитаны здесь запахом казенного бездушия, и время, отбиваемое башенными часами, растягивается подобно нейлоновому чулку.
Мучительно ждешь рассвета, и кажется, никогда не дождешься.
Только сонный гул толпы, тусклый свет электричества, да липкая тяжесть и резь в глазах. Полжизни, казалось, отдал бы за пару часов сна. Заснуть, провалиться в бездну сновидений и ночь покажется не более секунды. Но спать на вокзале не полагается. Не знаю, чей бред лег в основу этого правила, и каков его смысл. Должно быть, чтобы соблюсти дух «зала ожидания», мол, извольте ожидать, а не спать, иначе познакомитесь с блюстителями порядка. Ну а товарищи блюстители и рады стараться. Растолкают, а то и в морду дадут, потребуют документы, а то и задержат «до выяснения». Потом, поди докажи. Уж ежели спишь на вокзале, дело ясное – преступник, жулик, бродяга.
Да, «любят в нашем отечестве граждан пассажиров», хотя обирают с удовольствием. Если пассажир – значит, имеешь лишние деньги. А откуда, спрашивается, у советского человека лишние деньги? Значит пассажир не советский человек, а спекулянт, тунеядец. Да и какого черта по стране разъезжать, на вокзалах кантоваться, когда не спать надо, а работать. Советский человек должен работать, пятилетки выполнять, да коммунизм строить.
Вот, например, сидят товарищи на самых верхах, просматривают статистику и с грустным сожалением умножают десятки миллионов пассажиров на восемь часов, а потом еще на неделю, а потом все это переводят в рубли, и никак не могут глаз оторвать от этой красотищи, что выписалась на бумаге под чертой. И вот в одной из дивных голов рождается гениальная мысль: « А что, если скажем, не давать им спать? Глядишь, и отобьем охоту ездить», – и волосатая рука тянется к телефону.
Но, пассажиры – народ закаленный, ничем их не прошибешь. Ни фантастическими ценами борщей в вагонах-ресторанах, ни жаждой, когда ташкентский поезд ползет три дня без воды, ни бессонницей вокзалов, ни стратегией продуктовых лавок, упрятанных за сотни метров от перронов, с тем, чтобы заставить пассажиров покупать пищу в ресторанах.
Вобщем, отношение к пассажирам у нас двойственное и противоречивое. С одной стороны, их ненавидят как нарушителей всеобщей трудовой гармонии, а с другой – жаждут обладать их кошельком.

Балая я разыскал на привокзальной площади у киоска с газированной водой. Рожа у Балая была презлющая.
– Ну, как дела, старина?
– А, проклятые азиаты, – Балай сплюнул под ноги, – гнусный народ, злокозненный. Два часа гоняли по всему городу. У кого ни спроси – у каждого свое мнение относительно главпочты. Давали самые немыслимые и противоречивые координаты.
– Так ты не нашел?
– Нашел, да было поздно. Устал, как собака.
Он и впрямь выглядел, как после маршрута через перевал.
– Выше нос, коряга, «нам предстоят великие дела». Нас ждет Арал, со всеми его лещами и сазанами. Не отказался бы от фаршированного рисом сазана, – я хлопнул Балая по плечу. Но, он, отбросив мою руку, сказал:
– Я не поеду на Арал. Я больше никуда с тобой не поеду. Я возвращаюсь домой.
От такого заявления у меня отвисла челюсть, и я спросил, немного заикаясь:
– Да, ты, в своем уме? Или тебе поднесли стаканчик? А ну дыхни!
Но, Балай смерив меня презрительным взглядом, уточнил:
– Вот именно даже очень в своем и буду действовать по-своему. Ты даже не представляешь, как вы мне надоели, Ребенок!
Это было похоже на истерику, и я постарался, было уговорить, успокоить, а то и пристыдить.
– Вот не думал, что ты склонен к истерикам. А как же наш фильм? А море? Ну, брось выделываться, старина.
Все было напрасно, Балай объявил войну.
Вытащив из кармана кошелек, он посчитал деньги. А так, как денег оставалось около трех рублей, вся эта бухгалтерия не отняла у него много времени.
– Вот, ваши два рубля, билеты до Харькова и масса наилучших пожеланий. Что еще? А, да, палатку возьми с собой, альпешток, ежели нужен тоже, потом привезешь.
Я никак не мог поверить во всю эту психическую абракадабру:
– Балай, хрыч старый, опомнись. Ну, что на тебя нашло, потрудись объяснить. Разве можно так сразу рвать?
– Кто тебе сказал, что сразу? Я давно собирался это сделать. Надоели мне ваши рожи, а сегодняшний скандал – последняя капля. Слушай меня «ушми», Ребенок, я хотел плюнуть на все еще в Лангрене, когда ты злился на нас и на тех парней-туристов, но думал, все образуется. Но ни фига не наладилось. Ты всю дорогу нами понукал, разве что не командовал: «ать, два» и «направо-налево». К тому же ты еще и жестокий. А твоя самоуверенность доходила до наглости, меня ты ни во что ни ставил, лишь постоянно оскорблял. А вот перед бабой пресмыкался.

Наконец-то до меня дошло. Выходит, Балай вел подробнейший учет всем моим словам и делам, которым я сам не придавал ни малейшего значения.
Он же запомнил все мелочи, копил, складывал в душе и хранил до этой вот минуты.
– Балай, но согласись, что это не серьезно, это мелочно. Ты придираешься к пустякам, как женщина. Да, я гонял вас помногу километров, хотя знал, что для тебя значит каждый шаг. Но, неужели ты не понимаешь,что иначе мы бы не дошли, как те самые парни – туристы, на которых я злился и которые замерзли на перевале? Да потому, что некому было взять за горло и приказать: «Вперед!». Жестокий?! Да, я жестокий! Но моя жестокость целесообразна, ей мы обязаны тем, что с нами ничего не случилось, никаких особых катаклизмов! – Теперь меня давила холодная ярость, и я говорил, с трудом сглатывая горячий комок в горле: – Ну да черт стобой! Катись на все четыре стороны! Тебя следовало отправить с теми туристами! По-крайней мере не морочил бы сейчас голову, и не обгаживал наши планы! Оскорблял?! Я тебя оскорблял!? Позволь уточнить, как именно?
– А ты вспомни. Вспомни зеленые очки, ослов. Ты ко мне иначе не обращался, как «осел, дурак, дерьмо». И все это перед этой стервой. Как же, понимаю – павлиньи перья. Захотелось покрасоваться в роли супермена и диктатора.
– Да ведь мои оскорбления – ответная реакция на твои. Это оборона, а не нападение. Вспомни, как ты меня старался унизить в ее глазах.
Но Балай наотрез отказался от моих доводов и безапелляционно заключил:
– Довольно все это жевать. Удаляюсь на покой. Завтра получу деньги и отчаливаю с первым поездом. Бывайте, – и он заковылял к нижнему залу.

Светка сидела на скамье неподалеку и, должно быть, слышала часть разговора. Когда я тяжело плюхнулся рядом, она спросила:
– Ты этот не ожидал?
– Нет, Светка, для меня это сюрприз, оплеуха в пустой комнате.
– А я давно хотела сказать, что он нас бросит. Он мне говорил.
– Но в чем дело, Светка. Неужели Балай превратился в бабу, в истеричку. Я его таким не знал.
– А ты хорошо знаешь Балая, ты с ним давно знаком?
– Не те слова. Я знаю его как себя. Семь лет и в любых обстоятельствах.
– Володенька, поверь мне, «глупой женщине», ты плохо его знал. Может быть причина во мне. Ты об этом не подумал?
– В тебе? Ты хочешь сказать, что Балай ревновал? – эта мысль рассмешила меня. – Балай в роли ревнивца. Это забавно. Мы были в таком положении как сейчас не однажды, да и ты ему ничуть не нравишься, уж извини, Светка, но это так.
Светка окинула меня медленным взглядом и заметила с сожалением:
– Ты и есть Ребенок, – и прибавила: – Ты знаешь, он мне сказал, что ему больно нас видеть.
– Нет, по-моему, ты не верно его трактуешь. Просто Балай знает, чем кончаются мои любовные истории, и ему больно за меня авансом.
«Он же помнит и мои перерезанные вены, и окровавленные кулаки, и тоску, топимую в вине – расплату за каждую мою любовь», – подумал я про себя.

Я еще раз взглянул на Светку и с ужасом представил, какова же будет расплата на этот раз? Ну да черт с ним! В конечном счете, за все стоящее в этом мире приходится платить двойной и тройной ценой. Дешево даются только лежалые товары ширпотреба, но их никто не берет. А я уже внес первый вклад – я потерял друга. Каков будет следующий? Ну что же, в кредит платить гораздо легче. И пусть подавится Судьба!

Продолжение следует.