09. Когда я был романтиком. Тропа на перевал

ХI

В Душанбе стоит густой чад. Пахнет саксауловым дымом. Здесь, прямо на улице жарят шашлыки, люля-кебаб и чебуреки. Этот чад, перегар бензина и запах раскаленного асфальта невыносимы в жару.
Аэропорт. Толкотня, рев моторов, гудки автобусов, людской гам.
К нам направляется таджик и спрашивает, с плохо скрываемой подозрительностью:
– Откуда вы?
– Из-за границы, – отрубает Балай, злым, хриплым голосом. – Афганская разведка.
Мы демонстративно отворачиваемся и уходим, а таджик стоит как вкопанный и с открытым ртом. Должно быть, соображает, шутка ли это.
Балай, вдруг что-то увидел и целеустремленно направился через площадь.
– Пиво, Ребенок, черт возьми, холодное, свежее пиво!
Мы взяли по бутылке пива и манты – огромные паровые пельмени, густо посыпанные красным перцем.

Азиатские базары – это шумный карнавал, водоворот толпы и пожар страстей. В них что-то от украинских ярмарок, от аукционов, от балагана и от цыганского табора. Здесь можно купить все, от старых башмачных подметок, до шагреневой кожи. Здесь можно все продать: пуговицу от ваших штанов и свою собственную душу. Только остерегайтесь прогадать! Базар этот – контраст цен. Один торговец продает свой товар, а его сосед продает такой же товар в три раза дешевле. Эти торговцы истые энтузиасты. Они продают по призванию, а не по необходимости.
Прямо на земле громоздятся пирамиды дынь и арбузов. Сладким соком истекают розовые, полупрозрачные виноградные кисти. Персики, гранаты, огромные, величиной с голову ребенка помидоры «бычье сердце», пряности, горький и сладкий миндаль, восточные сладости. А над всем этим роятся осы и жирные базарные мухи, и осторожно пробирается в толпе продавец анаши.
Халаты ватные и полосатые, чалмы, яркие таджикские тюбетейки, и черно-белые узбекские, островерхие киргизские шапки и папахи туркменов.
И чайханы. Чайханы с прохладой полутемных комнат, столики на террасах под тентами из виноградной лозы. Свисают прямо в пиалы виноградные гроздья.
–Эй, подходи! Бери люля-кебаб, покупай манты, покупай паству!
– Череки, лепешки, горячие лепешки!
А над всем этим зной. Зной неподвижного неба и заунывная, тягучая восточная музыка.

Мы разыскали ошхану, или попросту столовую, взяли шурпу, плов и зеленый чай. Шурпа была просто великолепной. Шурпа – узбекский борщ с бараниной, крупно порезанной кубиками морковкой, луком, чесноком и с множеством ароматных трав.
Балай снова бредит пивом, и мне пришлось осознать, что каждое пребывание в городе весьма опасно для нашего финансового положения. Да и Светка стала для нас сущим разорением, ей всего хотелось попробовать: «Балайчик, ну не будь таким жмотом, мы не пробовали вот эти персики, и вот эти дыни.
Я понял, что пора уносить ноги, пока мы не обанкротились.
– Вот, что, братцы, довольно мотовства. Балай, посчитай наши деньги и отложи трешку на автобус.
– Какие вы скряги, смотреть на вас тошно! – упрекнула нас Светка.
Но Светка так умела просить, что я не в силах был ей отказать ни в чем.

Дорога к автовокзалу, как назло, оказалась вся в пивных лотках, и конечно, Балай ни одного из них не пропустил. Напрасно я ворчал, взывал к благоразумию и грозил голодной смертью на крыше поезда, Балай только обозлился и заключил сепаратный мир со Светкой.
Был субботний день, и на автовокзале творилось светопреставление. Люди бежали за город толпами.

Светка снова почувствовала себя скверно, ее тошнило, и она полулежала на рюкзаках бледная как стеариновая свеча, с испариной на лбу.
Я обзвонил все гостиницы, но нигде не было мест. Необходимо было сейчас же уехать за город – прочь из доменной печи. Забраться повыше в горы, к прохладной речке, к свежему воздуху.
Очевидно, перемена климата была слишком резкой и Светка не успела акклиматизироваться. Дышала она очень тяжело и прерывисто: « Володенька, ну сделай же, наконец, что-нибудь. Мне очень плохо, я задыхаюсь».
Автобусы осаждала яростная толпа, и не стоило даже пытаться прорваться через эти локти, плечи и ноги. Мы с нашими рюкзаками и больной девушкой были неконкурентоспособны.
Такси тоже не было, и пришлось ловить частника. Частник запросил втридорога, но я вынужден был согласиться. Ведь за эти дни Светка стала для меня больше, чем просто товарищем.

XII

Весь вечер она пролежала, вытянувшись на расстеленном прямо под небом спальнике.
Было свежо от реки. Иногда брызги, разбитой о сотни порогов воды, падали на ее загорелое лицо. Лицо было спокойным, а по-детски пухлые губы легонько шевелились. Казалось, она видит во сне стихи. Не читает, а видит.
Когда в небе начали разгораться звезды, а свежесть превратилась в сырость, я осторожно укрыл ее одеялом и на ноги набросил свою куртку.
В сумерках маячил силуэт Балая. Он сидел отрешенный, застывший как каменная глыба на берегу реки и бросал в воду камешки. Я подошел, устроился рядом на гладком камне, еще теплом, еще пропитанным солнечными лучами.
Шумела река, перекатывая гальку, бросаясь с шипением от одного берега к другому.
Закурили, и огонек спички погас в его темных глазах. Я посмотрел на Балая и спросил:
– Как ты думаешь, что с ней?
– Устала. А может просто притворяется.
– Притворяется? Глупости, зачем ей это нужно?
– Зачем? Да чтобы крепче сесть тебе на голову. Неужели ты ни черта не замечаешь? Она же понукает тобой. И вообще, Ребенок, пора бы тебе заметить, что это не наш человек. Противно мне смотреть, как ты расстилаешься перед этой бабенкой.
– Послушай, коряжка, ведь в этой жизни необходимо быть кому-то нужным. Иначе я не могу.
– Ты думаешь, ты ей нужен? Вздор! Ей не нужен никто, кроме самой себя. Наплевать ей на всех. В лучшем случае ты ей просто выгоден. До поры до времени, а потом она бросит тебя и еще над тобой же посмеётся.
– Выгоден? Не понимаю, чем я могу быть выгоден для кого-либо, у меня ни настоящего, ни тем более будущего, ни кола, ни двора, ни средств к существованию. Да потом ей на все это наплевать.
– Дурак, ты ей нужен для тщеславия. Скажи, зачем она с нами поехала? Не знаешь. А я тебе скажу. На прогулку, развеяться. А потом похваляться перед своими поклонниками.
– Балай, у тебя предвзятое мнение, ты просто не справедлив к ней. Ведь ей все это абсолютно безразлично.
– Это поза, Ребенок. Быть может, подсознательная. Безотчетная игра.
– Возможно так, но отступать мне уже поздно. Ты знаешь, старина, порой я жалею, что взял ее. Она нас сковывает. Какой-то холодок чувствуется между нами. Раньше все было иначе. Ты помнишь Крым? Помнишь цветущую весной пустыню. Станция Айдин…
Немного подумав, Балай медленно отвечает:
– Просто между нами нет былой непринужденности, нет естественности. Мы тоже в каком-то смысле играем роль. Перед ней…. Приходится контролировать себя, взвешивать слова, а все это ведет к натянутости. А еще…, еще я чувствую себя лишним.
– Коряга, ради бога, не говори больше так, – я встряхиваю его за плечо, – не говори, а главное, не думай! Просто мы все устали. Устали от этих гор, от скитаний, от самих себя. Вот если бы сейчас к теплому, ласковому морю. Лежать на берегу, на горячем песочке, запрокинув голову. Смотреть в небо и ощущать свежий, как ветер крик чаек. Ловить рыбу, нырять до посинения. И ни о чем не думать. Принимать все как есть. Солнце, море, соленый ветер. Только дышать и ощущать себя, и побольше смеяться. Но это как раз труднее всего. Смеяться мы давно разучились. А море, море исцеляет любые раны.
– Ладно, Ребенок, кончай демагогию. Пойдем-ка спать, – он тяжело поднялся, подтянул штаны и заковылял в сторону палатки.
В темноте я чуть было не споткнулся о Светку. Она до сих пор спала, и на темной ткани спальника мягко светилось ее лицо, озаренное лунным и
звездным светом.
Когда мы с Балаем подняли спальник за углы, чтобы внести Светку в палатку, она проснулась. Ее глаза выразили недоумение, она никак не могла понять, где находится и кто мы такие. Ее лицо было свежим, как у ребенка после полуденного сна.
– Светка, становится прохладно, надо идти в палатку. Лежи, мы тебя занесем, – с этими словами я снова поднял углы спальника.
– Нет, нет, не надо! Я хочу остаться здесь!
– Здесь нельзя, утром станет холодно, а ночью тебя утащит серый волк.
– Но я уже не хочу спать. Ночь такая красивая. И вся в звездах. Они как бриллианты на вечернем бархатном платье.
– Да, а луна как огромный платиновый медальон. Но все же лучше в палатку – она наш дом.
– Оставь женщину в покое, – махнул рукой Балай. – Пусть спит, где хочет, а мы заварим крепкий чай. У меня тоже нет желания ложиться. Как ты себя чувствуешь, принцесса?
– Прекрасно, будто я только что вновь родилась на свет.
Темным, расплывчатым силуэтом виднеется палатка. Она была похожа на ночного зверя, который вышел из чащи к водопою и вдруг замер, принюхиваясь к незнакомому запаху, вздрагивая трепетными ноздрями.
Сказочной, непонятной мозаикой из белых и темных галек улеглась глубокая речная долина. Из соседнего лагеря долетали обрывки разговоров, женский смех и короткое позвякивание жестяного ведра о камни. Метались всполохи ярко-желтого света автомобильных фар, вырывая на миг из темноты кустики и деревца противоположного склона.
Поблизости извивалась автострада, и запоздалые грузовики проносились, завывая на подъемах моторами. Впереди у них было два перевала, пятьсот километров асфальта и гравия, пыль серпантина и холодный воздух высокогорий. И только потом – Айни, Ура-Тюбе, Ташкент.
– Не завидую я им сейчас, ребята. Я знаю Шахристан. Суровый перевал, настоящее кладбище автомобилей, – и я вспоминаю «бешеного водителя», который поставил на своем трехосном «Урале» мощную сирену. Он обгонял всех шоферов на спуске и на поворотах, непрестанно трубя сиреной, совсем как взбесившийся африканский слон. Тогда я встретил его раза три, и он всегда обгонял и всегда ревел сиреной. Жив ли он сейчас, или превратился в мясной рулет, с осколками костей и стекла внутри? А ржавые обломки его «Урала» покоятся под перевалом, на сыром лугу, среди десятков других кабин, колес и капотов? И кто-нибудь другой ходит среди них с сачком, ловя голубянок, или с геологическим молотком, точно так же как я сам год тому назад.
– Вот, что братцы-шизофреники, расклад на завтра примерно таков. С утра я отправляюсь на Анзобский перевал (надо поискать колиас сиверси), попытаюсь поймать попутный грузовик. Часам к трем рассчитываю вернуться. Ну а вам надо бы проститься с горами. Вечером вернемся в Душанбе, а потом на Ташкент.
– Ну, берегись, Ребенок! – Балай злорадно рассмеялся, обнажив свои крупные зубы. – Доберусь я до пивных бочек и Ташкентского базара. Вот так прямо лягу на пирамиду розовых дынь и буду их пожирать, пока не хватит удар.
– Кого? – спросила Светка. – Тебя или торгашей-аксакалов?
– Вас, коряги, вас, – Балай вскинул указательный палец, – и, прежде всего тебя, Ребенок!
– Балай, ты что-то очень агрессивно настроен. А ну-ка дыхни. Светка, как ты думаешь, не ходил ли он в гости к нашим соседям?
Балай хрипло рассмеялся:
– Ты сам, Ребенок, пьян. Пьян почти месяц. И я знаю от чего.… Ну да ты ведь известный … страдатель. Смотри, как бы снова с похмелья тебе не пришлось вскрывать вены или бить кулаком стекла в соборе. Как же помню!
Светка ничего не поняла из этой путанной для нее тирады.
– Страдатель, а что это означает? – она вскинула на меня заблестевшие глаза.
Я почувствовал, что медленно краснею, и поклялся отомстить Балаю за этот пренебрежительный тон, за этот откровенно циничный, не заслуженный мною выпад.
– Что такое страдатель? – тормошила Балая Светка.
– А ты у него спроси. Пусть он сам тебе объяснит, – ухмыльнулся Балай.
– Володенька, что он имеет ввиду, этот разбойник на пенсии? – Теперь она прицепилась ко мне как рыболовный крючок к одежде.

Балай блаженно откинулся на спину и должно быть торжествовал.
– Не знаю, Светка, что хотел сказать этот мрачный сыч, этот пьяный утопленник теткиной ванны. Ты бы лучше спросила его, как он в пьяном виде проспал всю ночь в ванной, а утром предстал перед любимой тетушкой в таком виде, – я попытался переключить ее внимание.
– Да ну вас, с вашими «парижскими тайнами» и недомолвками, – махнула рукой Светка. – Балайчик, дай лучше «директивки почитать».
– Не дам, женщина, у меня их мало осталось. Обращайся лучше к лорду-хранителю мятой бумаги, – он кивнул в мою сторону.
– Извольте, господа. Я давно смещен с этой должности за растрату. У меня не осталось никакой бумаги, кроме «серпастого и молоткастого» пачпорта.
Мы угомонились только за полночь. Я плотно зашнуровал палатку, положил в головы тряпье из рюкзаков и потянул на себя край одеяла, но оно не поддавалось. Я понял, что Балай объявил мне «холодную войну». Было, действительно, холодно, и поэтому я сильнее дернул одеяло, но Балай навалился на него всей своей массой.
– Балай, какого диавола!? – теперь я уже откровенно злился.
– Тебе что, одеяло? Зачем тебе одеяло? Ныряй под бок к женщине. Она тебя согреет.

Мне очень не понравился его тон и не знаю, чем бы все это кончилось, если бы вдруг не раздался короткий возглас:
– Ой, Меня кто-то укусил! – Светка дернулась, а потом стала шарить руками в темноте. – Зажгите свет!
– Это не я, – сказал из темноты балайский угол, – я никого не кусал.
– Да, правда, кто-то укусил. Вот попробуй макушку, Володька.
Мы включили фонарь и тщательно обыскали палатку.
– Чепуха, это должно быть колючка держидерева. Ложись спать.
Но заснуть нам не пришлось, Светка снова подскочила, – Ну вот, а теперь в плечо. Кто-то здесь ползает.
Но этот раз мы быстро нашли злоумышленника. Им оказалась поджарая, тонкая оса. Она ползла по спальнику, недовольно жужжа крыльями.
Но неприятности этой ночи на этом не закончились. Расстегнув палатку, я пошел «почитать директивы» и не заметил в темноте как уселся прямо в густые заросли крапивы. Настрадавшись изрядно от флоры и фауны, мы, наконец, заснули. Одеяло Балай мне так и не пожаловал…

Светка заснула на моей руке, а я еще долго лежал, гладил ее шелковистые волосы, теплый, сухой лоб, и думал о том, что это наша последняя ночь в горах: «Прощай, Гиссар. Прощайте, горы Памиро-Алая. Бог ведает, когда мы еще встретимся вновь. А через сутки мы будем в Ташкенте – этом злобном муравейнике, в городе разноязыких подонков и не прикрытого недружелюбия».

Продолжение следует