02. Восхождение

На Руси-матушке, то есть в трех восточнославянских странах, прихожане на службе стоят. Так принято. Ну скамеечки по бокам имеются, для бабушек там всяких или «непраздных», то есть беременных. Остальные молятся стоя, в отличие от инославных – католиков и протестантов. Из-за этого некоторые и не хотят ходить в православные храмы. У греков, сербов и других западных ортодоксов по периметру церкви стоят специальные стульчаки – стасидии. Сидушка устанавливается в ней в трех положениях – верхнее, когда человек только облокачивается, среднее – когда как-бы полусидит и нижнее – стасидия раскладывается в обычный стул.
Правда тут возникает иная проблема – уставший паломник запросто засыпает на службе. Некоторые даже храпят, как мамонты, и зачастую валятся на холодный каменный пол, отнюдь не укрытый перинами. Чтобы избежать травматизма ушлые монахи назначают «смотрящего за спящими», обычно какого-нибудь старенького инока. Тот, вооружившись увесистым колокольчиком зорко следит за богомольцами и, если только видит, что кто-то сейчас грохнется мигом подлетает и грохочет бряцающей медью прямо над ухом.





По-своему горькому опыту признаюсь - эффект потрясающий. Тебя прямо подбрасывает в воздух. Потом уже не заснешь, проверено. Но опытные паломники умеют прекрасно выспаться в стасидии. На часах и кафизмах они крепко спят и к херувимской, уже отдохнувшие, дружно подпевают хору.
На праздник Преображения в Панагию приходят сотни людей. В монастыре останавливаются только высшие иерархи – игумены и епископы с келейниками, остальные располагаются вокруг и окрестности Панагии окрашиваются ярким калейдоскопом разноцветных палаток. А на рассвете торжественную службу возглавляет настоятель Великой Лавры. Зрелище удивительное! С первыми, еще робкими лучами сонного солнца, холодный горный воздух прорезает чудный гимн – греческое литургийное песнопение. Его подхватывают паломники и хвалебные антифоны разносятся по остывшим за ночь горам. В этот момент все равны, и убеленный сединами старец-инок, и известный игумен с бриллиантами в посохе. Рядом молятся банкир-одессит и скромный сербский учитель, знаменитый актер из фильма «Я иду шагаю по Москве» и водитель трамвая из Белостока, кишиневский полицейский и хозяин дорогого тбилисского ресторана. Нет бедных и богатых, эллина и иудея, только православные братья во Христе…
В обычные дни в Панагии места хватает всем. Кто не помещается – устраивается во дворе, там натягиваются причудливые сетки, наподобие гамаков и братия, предварительно укутавшись в спальные мешки, почивает после тяжелого дня.
Вокруг монастыря на неширокой террасе греются несколько, будто вынырнувших из русских народных сказок самых настоящих самоваров. Наверное, их оставили кто-то из россиян, сомнительно, что у греков есть такая утварь. Самоварчики мирно дымят, пожирая местный можжевельник, судьба их поить горячим чаем паломников, которые идут сюда и день, и ночь. Почерневшие бока скрывают бывший лоск, чистить их некому – тут уж ничего не попишешь.





Навстречу нам срывается невысокий коренастый крепыш и на ходу представляется – «Ион, Иванко, Ваня». Парнишка охотно рассказывает, что он этнический украинец с севера Молдавии, но живет в Москве, поэтому знает все три языка. Нам достаточно русского.
Ваня с любопытством рассматривает нашу пеструю компанию, берет благословение у батюшек и охотно знакомит нас с монастырем. Сам он из смешанной группы, которую возглавляет румынский священник из Парижа, оказывается там тоже есть православные приходы. Завтра они перед рассветом собираются служить, для этого запасливые братья принесли с собой на гору антиминс и поручи. Наши отцы вмиг оживают – они давно мечтали послужить на Афоне, да еще и в Панагии. Москвич заверяет, что румын будет не против. Тем более, что сейчас в монастыре несколько десятков русских и украинцев, и как их исповедовать отец-парижанин не знает, а тут такая удача – два попа из Киева.
Заходим в сам монастырь и знакомимся с другими постояльцами. Встречают приветливо, да и как иначе? Ведь братья – большая православная семья. Находят свободные нары и спальные мешки, по ночам тут холодно. Кто-то подает обжигающий чай, кто-то кишиневское печенье. Не отказываемся.
Смеркается, мы, наскоро перекусив читаем последование ко причастию. От канонов нас освободили отцы, пожалели. Жесткая полка кажется пуховой периной, кутаюсь в мешок и сладостно проваливаюсь в темный портал сна.
Сильная рука тянет меня за плечо и я, нехотя открываю глаза. Вроде и не спал вовсе. В мутном квадрате окна чернеет непроглядная тьма, еще ночь. Покидаю гостеприимный спальный мешок и тут-же начинаю выбивать дробь зубами. Холодно! И не поверить, что днем задыхался от жары. Что поделаешь – горы. Перепад температур здесь огромный.
Натягиваю на себя водолазку и ветровку, и с трудом протискиваюсь в маленькую церковку. Служба уже началась и чернобородый, словно ассирийский царь Навуходоносор, батюшка кадит в узком пространстве между стасидиями. Народу набилось - тьма. Румыны нестройно поют хриплыми голосами, вторя священнику. За «Домнэ луминэштэ», следует – «Господи помилуй». Парижанин произносит возгласы тихо, со скрытым трепетом, наши отцы напротив, громогласно, словно иерихонские трубы, аж стекло звенит. Румыны с уважением обозревают мощных, словно вылитых из металла братьев-близнецов и уважительно кивают головами, чай таких голосов в своей стране им слыхать не доводилось.
Служба короткая, едва полтора часа и пролетает незаметно. Дымная свеча мягко плавится в руке, со всех сторон напирают братья, видать проснулись ребята на улице и встревоженные ночным бдением, несмотря на усталость, присоединяются к нам.
На херувимской время останавливается и услужливое воображение или, возможно, спрятанная в подсознании память предков, переносит меня в те времена, когда быть христианином значило рисковать не карьерой и благополучием, а самой жизнью. Показалось, будто узенькая пещера – это катакомбы, а рядом стоят укутанные в тоги братья с пышной растительностью и горящими глазами. Римские цезари бросали их на съедение диким животным, а сами, вместе с ликующим плебсом, наблюдали за этим кошмарным действом. Христиан топили, распинали, вешали целыми семьями, но меньше их от этого не становилось. Наоборот, на место одного казненного принимали крещение пять, а то и десять неофитов. В конце концов власть сдалась и отступила, сделав новую Веру государственной религией. Что, впрочем, тоже в последствии не всегда приводило к правильному пониманию христианства. Бюрократия не меняется во времени, увы.
Наступает кульминация и православный румынский священник из славного города Парижа причащает нас. Трудно передать захлестывающие братию эмоции, ибо они, как молодое вино перехлестывают через край. Торжество, таинственный трепет от понимания того, что ты сейчас принял в себя самого Христа, безумная радость и легкая грусть. Тяжело быть православным, ой тяжело! Долгие службы, изнуряющие посты и многочисленные ограничения. Но как хорошо быть православным! Ведь того блаженства, той тихой и спокойной благодати не может подарить никакая другая конфессия.
И вот очередное чудо – после безумно тяжелого дня, нескольких часов сна и полуторачасовой толчеи в притворе, сухой просфоры и глотка теплой воды с вином, наступает удивительное умиротворение. Без следа улетучилась дикая усталость, ушла боль в ногах и страшная ломота в пояснице. Тело сделалось легким, словно сотканным из тонких эфирных тканей. Сердце забилось ровно, а ноги, в предвкушении скорого подъема загудели от напряжения.
Воистину необозрима и непостижима сила таинства причастия! Святые отцы называют его величайшим чудом, ежедневно происходящим здесь, на Земле. И все мы, стоящие на крохотном пятачке, обдуваемом со всех сторон ледяным ветром, в очередной раз стали свидетелями этого Дива.
Ночь уходит, и забирает с собой частичку только что случившейся Тайны, и с первыми лучами слабого, еще неокрепшего солнца мы начинаем подъем. Идем налегке, лишь с флягами. Посеревшие от дорожной пыли рюкзаки остались досыпать в Панагии. Сладких снов наши верные помощники. Вам еще предстоит на славу потрудиться, когда мы начнем спуск.
До вершины осталось всего ничего - полтора часа пути. По крайней мере так говорят братья, уже спустившиеся с горы. Минуем небольшое плато и вновь втягиваемся в лабиринт серпантина. Как и вчера вырываемся с кумом вперед и начинаем лавировать в петляющих тропах. Они то сходятся, то расходятся, и движение к цели начинает замедляться. Драгоценное время медленно утекает сквозь сито часов, а очнувшееся от спячки солнце начинает медленно, но верно припекать.





На секунду останавливаюсь и нетерпеливо взираю на такую близкую, и такую далекую вершину. А, была не была! Я решительно схожу с тропы и карабкаюсь по скалам напрямую, как говорят у нас – «навпростэць». Палки с отбитыми наконечниками складываю и прячу за пояс, и ползу вперед. Адреналин перехлестывает, а руки от возбуждения трусятся. Ну чистый алкаш, хоть и не пью вовсе!
Но вскоре страх и трясучка уходит. Переставить ногу, подтянуться на валуне, уцепиться за корень кустарника. Раз, еще раз. Это просто работа, обычная, хоть и небезопасная, хотя, что в нашем мире неопасно?
Через какое-то время останавливаюсь и перевожу дух. Сколько времени прошло час, полтора? Фитнес-трекер показывает, что минуло только пятнадцать минут. Наверное, Хронос в этом месте тоже спит, как и наши рюкзаки. Начинает припекать. Снимаю с себя ветровку и толстовку. Избавился бы и от футболки да нельзя – здесь кругом монастырь. Скупо оделяю себя теплой водицей и карабкаюсь дальше. Отец К. затерялся в серпантинах, остальных не видно. Что же, у каждого свой путь к горе, тут нет провожатых и помощников, свой крест надо нести самому.
Вершина показывается неожиданно. Карабкался-карабкался, перелез через теплый валун – бац, и на горе. Даже странно как-то. Кум прибыл первым, на пять минут обогнал, опять семь процентов! Его путь занял три четверти часа, то есть половину от среднего показателя - круто! Хотя, я тоже неплох. С трудом отгоняю от себя грех гордыни и с трепетом ступаю на ровную площадку, выложенную белым мрамором. Отец К. с удовольствием фотографируется, выставив перед собой длинную селфи-палку. Подхожу к краю и осторожно заглядываю в пропасть, как я умудрился сюда залезть? Вижу братьев, они тоже на подходе.
Загоревшаяся на ночном бдении тихая радость не гаснет. Моментами затихает, но лишь для того, чтобы уже через миг загореться с новой силой. Стою на краю обрыва и не могу надышаться терпким воздухом высокогорья. Далеко внизу блекло голубеет прибрежная полоса, само же море надежно скрыто за плотным шаром молочных облаков. В голову приходят псалмы Давида: - «Аще и пойду по сени смертной, кого убоюся»? Страх остался внизу, в уютном коттедже и современной многоэтажке, на мягком диване, перед сорокадюймовым чудом японских электронщиков. Здесь все по другому. Чувства напряжены до предела, а сердце готово выпорхнуть из груди и взмыть над бездонной пропастью.
Подходят остальные. Безумная, ни с чем не сравнимая радость обуревает и их, да и как можно оставаться безучастным, находясь здесь? Сообща фотографируемся, затем разделяемся, каждый со своим гаджетом. Связи тут, конечно нет, а жаль, так и подмывает позвонить своим с вершины горы Афон.
Солнышко тем временем начинает ощутимо припекать, напоминая о том, что пора начинать спуск. Ох уж этот марсианский климат – днем жара и влажность, как субтропиках, ночью – холод собачий и сырость. Но наш арьергард бодр, они обещают не отставать, мол спуститься с горы ерунда, сила притяжения поможет. Оптимисты! Ладно, посмотрим, что вы скажете через пару часов.
Идти назад оказалось, как я и предупреждал друзей, если не тяжелей, то много опасней, чем подниматься в гору. Сухие камни с пистолетным треском вылетают из-под ног, острые выступы, за которые цепляются уставшие руки, предательски шатаются… Немилосердно печет рыжеватый диск, изгоняя из организма остатки живительной влаги. Воды нет, но ее сейчас не стоило бы пить…
К Панагии мы выходим опять первыми, наши товарищи несмотря на задор сильно отстали. Икры начинают деревенеть, они не привыкли к подобной нагрузке. Втягиваемся в прохладный монастырь, на ходу выпиваю литр холодной, с резким привкусом сырого колодца воды и обняв рюкзак, словно юную деву, проваливаюсь в глубокий сон. Один опытный путешественник учил меня: если есть свободная минута в пути – ляг отдохни, если пять – выспись.
С этими мыслями просыпаюсь, братья разложили нехитрую снедь, и зовут на трапезу. Без удовольствия напихиваюсь печеньем и орешками, и после недолгой внутренней борьбы, решительно отказываюсь от шпрот. Хотя соблазн велик! Измученное чрево требует еды. Потом, правда оно, неразумное, запросит воды, и литром тут уже не обойдешься. Нет, лучше я потерплю. Голод вскоре уйдет, орешки сделают свою работу.
Прощаемся с гостеприимным монастырем и выходим опять в самую жару. Разумные паломники давно покинули Панагию и в утренней прохладе миновали самый трудный участок. Мы же опять наступаем на вчерашние грабли. Ох.
Какое-то время идем вместе, потом опять растягиваемся, причем разрыв между нами все увеличивается. Отчаявшись догнать кума переключаюсь на тропу, она становится все сложней. Дикая, ни с чем не сравнимая усталость, делает меня невнимательным, и я пару раз крепко опускаюсь на пятую точку. Боль от икр поднимается выше, теперь каждый шаг обжигает задние мышцы ног безумной болью.
Спускаюсь к роднику, отец К. уже там, он напился прохладной воды и отдыхает, вытянув ноги. Присоединяюсь к нему. Блаженно морщась от сладкой боли мечтаю о кофе. Большой кружке «Американо» из Мак-Дональдса, крепчайшем «Эспрессо» без сахара и даже отвратительной «растворяшке» из железной банки. Эх, хоть бы глоточек!