01. Конкурс прозы " Хроники Великой Победы". Работы

«Когда уйдет последний ветеран,
И с залпами затихнет гимн прощально,
Лишь будет память кровоточеньем ран,
Напоминать про подвиг тот печально»

Всем ньюавторцам доброго времени суток!

Признаюсь, Праздник Великой Победы — для меня, наверное, cамый дорогой в году, поэтому каждая работа, что была за это время получена на конкурс, стала мне личной, близкой, " cвоей".

Итак, работы собраны, прочитаны и теперь готовы к встрече со своими читателями!

Выкладываю их ровно в том порядке, что были мною получены. На отдельной странице будет открыто обсуждение.

Напоминаю, что по правилам конкурса участникам запрещено намекать на свое авторство или раскрывать его. Орфография и пунктуация работ сохраняются оригинальными.
Также напоминаю, что в обсуждении правил было согласовано закрытое голосование. Его поддержали абсолютно все, кто принимал участие в обсуждении. Также абсолютно все поддержали следующее: оценить необходимо будет ВСЕ конкурсные работы. Система оценивания: 3 балла, 4 балла и 5 баллов. Т.е. каждая работа получает определенный балл. Критерии оценивания скопировала (взяла дословно) от Олега ( автора идеи проведения конкурса):

Голосование продлится до 06.05 ( включительно)

Свои голоса необходимо присылать мне личным сообщением. Выложенные в общую ветку голоса засчитываться не будут. Вместе с голосами можно( и нужно) присылать и мысли по поводу начисления тех или иных баллов( опять в личку).

8 мая, накануне Дня Великой Победы, выложу все результаты голосования, и будут объявлены победители конкурса.

Всем участникам желаю удачи.

Приятного прочтения!

1. Гвардеец
   
   

   Мой отчим, Василий Константинович, много лет проработал шофёром. Сначала на грузовике трудился, потом в таксопарке, а перед выходом на пенсию возил на «членовозе» одно высокопоставленное лицо.
   И всё время мечтал заиметь личный автомобиль.
   Ему повезло: старший брат оставил наследство. Небольшой кусок земли с домом на их родине в Подмосковье. Отчим участок продал и стал обладателем голубой «Волги» ГАЗ – 21, той, что с серебристым оленем на капоте. Он так и прозвал свою машину – «голубая мечта».
   Выйдя на пенсию, Василий Константинович стал путешествовать по стране. Первым делом съездил под Харьков, где в мае 1942 года он, выпускник Ахтырского пехотного училища, командовал пулемётным расчетом. Как известно, тогда попытка стратегического наступления завершилась окружением и почти полным разгромом частей Красной Армии. Отчим чудом остался жив и после переформирования уцелевших частей, попал «из огня, да в полымя». Осенью сорок второго очутился под Сталинградом…
   Василий Константинович очень гордился тем, что воевал в гвардейском подразделении под командованием Героя Советского союза Александра Родимцева. Когда отчим хотел кого-то отметить, то лучшей похвалой, звучавшей из его уст, было: – «молодец, настоящий гвардеец!»
   – Гвардия не отступает, – вспоминал ветеран, – это немцы хорошо усвоили. Знали, если гвардия пошла в атаку, то биться будут до последнего. Патроны закончатся, штыки примкнут и вперёд. Правда, раз было…
   «Наш взвод защищал пакгауз у Сталинградского вокзала. Немцы напирали со всех сторон. Горела крыша, падали балки перекрытия. Несколько атак мы отбили, но всё же склад не удержали. Отошли. Вернее «отступала» одна молоденькая медсестра, унося на плечах последнего оставшегося в живых раненого гвардейца. Это был я, весь нашпигованный осколками немецкой мины. Потом об этом случаи даже «Красная звезда» писала».
   Получив тяжелое ранение, отчим долго провалялся по госпиталям, наконец, был комиссован и списан из рядов действующей армии. Занялся тем, о чём мечтал с детства – начал шоферить. Окончил автошколу, получил права и завербовался на строительство Каховского водохранилища…
   Потом вкалывал в Заполярье, на нефтяных месторождениях Тюмени.
   
   

   Летом 197* года у меня на работе неожиданно "образовалось окно", и мы с женой «дикарями» улетели на недельку в Крым. В центре Алушты, прямо позади главпочтамта, сняли веранду, где стояли две кровати, небольшой столик и шкаф для одежды. Душ и туалет во дворе. Нас это вполне устраивало. На глав. почте был установлен междугородний телефон-автомат, откуда всегда можно было позвонить домой, да и до городского пляжа рукой подать. Отдыхающих в тот год понаехало много, места надо было занимать с утра пораньше, часов в шесть, иначе потом и полотенце постелить нЕгде будет. Мы так и делали. До полдня купались и загорали, потом шли обедать в ближайшее кафе «Тарелка», где подавали вкусный омлет с помидорами и из стоявшей тут же большой деревянной бочки отпускали в розлив массандровский «Херес». Вторую половину дня посвящали морским прогулкам на катере.
   
   

   На третий или может быть четвертый день отпуска, уж точно не помню, нас рано утром разбудил стук в двери. На пороге стоял Василий Константинович.
   – Гостей принимаете?
   – Принимаем, – машинально, ещё не совсем проснувшись, в один голос ответили мы с женой, – что-то случилось?
   – Да нет, дома всё в порядке, я к вам проездом, – объяснил отчим, – Митька Зыков, однополчанин мой, тот, что в Керчи живёт, катер себе приобрёл. Пригласил в гости на рыбалку. Вот я по пути и решил к вам заскочить. Устал в дороге. Переночевать-то пустите? Отдохну маленько и завтра с утра дальше «покачу».
   По такому случаю завтракать пошли все вместе в ресторан шикарного гостиничного комплекса «Двина», а после завтрака отправились к морю. На городской пляж идти было поздно. Там тела курортников уже лежали впритык, как шпроты в банке и мы не спеша пошлёпали вдоль берега в сторону «Профессорского уголка». Здесь на протяжении всего побережья тянулись ведомственные пляжи санаториев и баз отдыха. Туда пускали только по курортным карточкам. Где-то в «Профессорском уголке» вроде бы располагался платный пляж, и мы надеялись хотя бы к полудню попасть туда. Стояла жара, и даже лёгкий ветерок с моря не приносил прохладу. Дедушке нашему, видимо, надоела такая прогулка и, заметив участок берега, где было совсем немного людей, он решительно двинулся к воротам.
   Отчим хоть и был немного похож на иностранца: цветастая «гавайка» навыпуск, шорты, лёгкая летняя шляпа, солнцезащитные очки на носу, но «проканать» за баварского бюргера не вышло!
   – Аусвайс, – остановил его на входе высокий загорелый охранник с красной повязкой на рукаве.
   – Свои, свои земляк, – попытался было протиснуться Константинович, но мужик прикрыл ворота.
   – Свои на городском пляже отдыхают, а это место арендовано для немецкой делегации. Так, что вы граждане топайте дальше, пока по-хорошему прошу.
   Но дед уже «завёлся» и, решительно положив свою крепкую, жилистую руку на трубу, рванул ворота на себя.
   – А ты тут вроде шуцмана, что ли!
   Несколько упитанных «бундесов», отставив в сторону бокалы с пивом, повернули головы в нашу сторону, с интересом ожидая, чем закончится назревающий конфликт.
   Между тем, Василий Константинович, не спеша, пуговица за пуговицей расстегнул рубаху и, обнажив большой рваный шрам на животе, оставленный осколками немецкой мины, громко произнёс:
   – Сталинград!
   Немцы одновременно, как по команде, опустили головы. Охранник, освобождая проход, отошёл в сторону, и мы беспрепятственно спустились по ступенькам на горячий песок пляжа. Дед, по ходу подхватил пару шезлонгов. На один усадил мою жену, а на второй мы сложили свою одежду и наконец-то смогли осуществить то, о чём мечтали с самого утра – окунуться в прохладные волны «самого синего в мире» Чёрного моря.
   
   

   На второй день, переночевав у нас на веранде, отчим на своей «волжанке» рванул в сторону Керчи, к своему фронтовому товарищу ловит кефаль, а меня телеграммой срочно вызвали на работу.






2. Петрович.
   
   

   Война...
   Как много жестокого, властного, вопиющего, страшного, дикого, трагического в одном слове. Сколько искалеченных жизней, нерожденных детей, сломанных судеб, уничтоженных предназначений.
   Сколько испытаний.
   Сколько криков, стонов.
   Сколько...
   
   

   У войны нет сердца, нет души, нет принятия и понимания. У нее есть только лицо. Ее лицо. То, которое каждый раз всплывает перед глазами, когда возвращаешься к тем событиям и пытаешься вспомнить, чтобы никогда не забыть. Пытаешься, отмотав назад, запомнить, чтобы постараться никогда туда не вернуться...

   Лицо войны — бледное, истощенное, храброе, с глубокими морщинами, с искаженной улыбкой, c мудрым задумчивым отрешенным взглядом в небытие. Вымотанное, волевое, бессильное, надорванное и измученное. Но для каждого человека на этой Земле такое родное. Потому что за этим лицом скрывается ИМЯ, дорогое сердцу, созвучное с чем-то близким, домашним и теплым.
   Мое имя Великой Отечественной Войны — Петрович...
   
   

   Петрович, как называли его товарищи, человек опытный, убежавший еще мальчишкой на Гражданскую, прошедший полностью всю Финскую, глубоко жалел тех молодых юных и чистых ребят, что сидели рядом с ним, без умолку перебивая друг друга и рассказывая незатейливые истории минувших счастливых дней. Он слушал их молча, мудро улыбаясь уголками глаз, задумчиво скручивая свою папиросу.

   Петрович был разведчиком. Он — сельский житель — отлично умел ориентироваться в лесистой местности, со знанием дела проходил болотные топи, часами мог таиться, и, обладая острым слухом и способностью подмечать, на первый взгляд, даже самое незначительное, оставался ценным бойцом, не совершавшим ни лишних движений ни ошибочных маневров. От природы нелюдимый и молчаливый, он старался всегда держаться один. У него не было ни страха ни ужаса . Как любой опытный разведчик, выходя на рекогносцировку, умел с первого мимолетного взгляда досконально подмечать все самое важное: расположения, количества, линии. Уходя на фронт, он дома оставил жену, четверых дочерей и еще не рожденного сына, которого позже назвали в его честь, не веря в то, что Петрович когда-нибудь вернется. Ему было, за кого идти вперед. Было, ради кого не бояться.

   Те, кто горел в этом пекле до конца, кто видел то, что живой человек видеть не должен, кто каждый день терял, упускал и лишался, тот никогда не вспоминал об этом и старался не рассказывать. Не то, чтобы не любил. Просто не мог возвращаться туда, куда дал себе слово больше никогда не возвращаться: в смерть. В искаженные лица и судьбы. В ад.
   Историй, дошедших до меня, очень мало. Каждая достойна жизни. Но одна для меня стоит отдельно. Она особенная.

   Во время ожесточенных боев, нескончаемых и изматывающих, разведчики совершали свои вылазки. Чаще всего ночью они прокрадывались незаметно на местность или в тыл и таились. А днем, украдкой выглядывая, запоминали все, чтобы ночью ползти обратно. И там уже передавали увиденное и подмеченное своим.

   Их оставалось совсем немного, и никто не хотел идти. Тогда Петрович, окидывая взглядом молодых ребят, младше его на целую жизнь и годившихся ему почти в сыновья, сказал:" Я пойду, ребята. Сидите. Молодые еще. Вам жить надо". Ребята смотрели на него со страхом и верой в то, что им еще жить. А он лукаво улыбнулся своими живыми и бесхитростными глазами, подождал, пока ему нальют фронтовые " сто грамм", опрокинул их, выкурил последнюю папиросу, и обнявшись и попрощавшись со всеми, ушел в ночь...

   Когда он возвратился в первый раз, то все удивились. Сведения, добытые им тогда, помогли предотвратить неизбежное. Он пробрался в тыл и умудрился, помимо точно зафиксированных данных наблюдений, взять " языка", за что был представлен к награде, потому что " язык" оказался не просто рядовым и дал жизненно важные сведения. Второй, третий, пятый и десятый раз подряд он все так же прощался со всеми перед вылазкой и уходил. Уходил каждый раз, чтобы вернуться. Скоро за ним закрепилось слава того, кто всегда возвращается. Все удивлялиcь, почему он не страшится, не посылает кого-то другого. А он просто видел вокруг себя мальчишек : детей, кого любой ценой хотел оставить в живых, чтобы потом и они проросли своими корнями в этом мире так же, как и он. Ведь у него уже были те, кто продолжал и его имя, и его род, и его жизнь...За четыре года на фронте Петрович закрывал собой многих, оставляя жить, оставляя тем надежду и попытку вернуться домой.
   
   
   Петрович — мой дед.

   Он дошел до Берлина и вернулся домой в свою родную Вологодскую область. После войны у него родилось еще двое сыновей. Самый младший — мой отец — родился у него уже очень поздно. Отец и держал его на своих руках, когда дед просил затянуться в последний раз, уходя от нас в свои восемьдесят. Наши пути пересеклись всего на два года, но чувство гордости за причастность к чему-то великому, сильному и мужественному живет во мне до сих пор. Отец, перебирая дедовы ордена и награды, рассказывал, что тот никогда не рассказывал про войну, на Праздник не возлагал цветы, но всегда брал в руки Красное Знамя. Красное, как кровь тех мальчишек, которая тогда чудом не пролилась, которую он оставил ребятам в надежде, что когда весь ужас окончится, они вернутся домой, к тем, кто их ждет, чтобы прорасти уже в других...
   
   
   И покуда я живу — буду помнить. Потому что всем сердцем, всей памятью и всем своим существом я...горжусь!






3. Жоржик.
   

   " рассказ написан на основании подлинного документа".

   
   

   В конце августа 1941 года моя бабушка Александра Фёдоровна получила письмо с фронта от своего сына, старшего брата моей мамы, Георгия. Сейчас он был бы глубоким стариком, Георгием Ивановичем, но навсегда остался Жоржиком - так называли его родные.

   Этот документ передо мной. Привожу его дословно:
   
   

   "22 июля, Ленингр. обл.

   Здравствуйте, дорогие родные мама, Тамара, Володя, Катя, Женя, Слава, Лёля, Дима и Ян.
   Всем вам шлю горячий красноармейский привет и наилучшие пожелания в жизни, а главное желаю быть здоровыми. Сегодня, 22 июля, ровно месяц с начала военных действий. Дорогие родные, вы все отлично знаете, что я человек военный и следовательно болтать лишнего мне не положено, и вы без моих слов должны понимать, какие "прелести" приносит человечеству война. Напишу только, что несколько раз находился в окружении немцами, несколько раз грозила опасность попасться к ним в лапы, в плен. Я имел возможность отправиться к своим родственникам в гости на тот свет, признаться мало у меня было надежды вернуться из Прибалтики на русскую землю, но судьба на этот раз надо мною сжалилась.

   Дорогая мама и все родные, я уже давно смирился с мыслью, что с этой проклятой войны живым вернуться мне не придётся. Сейчас я о себе очень мало думаю, да и что зря думать? Я часто думаю о тебе, мама, о Тамаре, о других сёстрах Кате и Лёле, о племянниках. Ведь сейчас наступает очень тяжёлое время, и что вам ещё придётся пережить. Мама, ты носишь безрукавку, которую я тебе прислал из Лиды? Носи, не ходи в одном пальто осенью. Или Тамаре отдала? Хотелось бы мне в эти последние возможно дни увидеться со всеми вами, поговорить и проститься хорошо, но видно не придётся.

   Я очень соскучился по вас за эти 1,5 года. Думал, вот окончу службу этой осенью, поеду в Ригу, устроюсь работать матросом в порту, а потом сразу в Ленинград на месяц-полтора. Но как будто чувствовал, что моим мечтам не осуществиться. Теперь моя мечта не остаться калекой, и если попадёт пуля, так уж насмерть, чтобы не мучиться."

   Далее написание продолжается, видимо, после некоторого перерыва:

   "Дорогая мама и дорогие родные! Сейчас я нахожусь в танковом полку, (144 т. п.). Много мог бы рассказать о всём пережитом за последние дни, но нельзя.
   Дорогие родные, вот сейчас понимаю, что очень возможно в недалёком будущем мне навсегда придётся перейти в другой свет. Я у всех вас прошу от всей души прощения за все те неприятности, которые причинил вам в течение своей жизни. Особенно прошу прощения тебя, моя дорогая мама, мне не придётся тебе отплатить за ту ласку и заботу, которыми ты меня сопровождала 23 года. Дорогая мама, мне очень тяжело думать, что тебе в жизни ещё наверное придётся терпеть много трудностей, а так же и много сёстрам с детьми. И ещё тяжелей становится на душе, когда подумаю, что скоро не буду знать, что и как живут мои родные.

   Ведь мне только ещё 23 года и жить хочется, но видно от судьбы далеко не уйдёшь. Дорогая мама, дорогие родные, о моей смерти могут сообщить, и могут не сообщить, если буду жить, конечно напишу. На этом я кончаю, по всей вероятности, своё последнее в жизни письмо к вам. Мама, твоё письмо, возможно, ещё застанет меня. Пиши, я очень жду.

   Прощай, дорогая мама, сёстры Катя, Лёля, Тамара, племянники Женя, Слава, Ян."
   
   

   Вот и всё. Больше писем от Жоржика не было. В октябре пришло извещение, что пропал без вести. Бабушкины обращения в военкомат с просьбой сообщить дату гибели и места захоронения результатов не дали. Дошли слухи, что Жоржик погиб недалеко от Ленинграда, под Вороньей горой. Сгинул человек... растворился.

   Осталась только моя память о тебе, Жоржик. Быть может, ты стал землёй, укрытой изумрудным ковром, или кудрявым ореховым деревом, коих много растёт на склонах Вороньей горы... или живым ручьём, что катится по камням в тенистом овраге и впадает в маленькое безымянное озеро.






4. С первого взгляда.
   
   

   Случилось это весной тысяча девятьсот сорокового года. Такие встречи любят показывать в фильмах о любви.
   
   

   Миниатюрная женщина с голубыми глазами и в белом фетровом берете торопилась домой после заводской смены. Драповое серое пальто мягко облегало фигуру, и каблучки кожаных полуботиночек неторопливо постукивали по железнодорожному мосту. Внизу раздавались суетливые гудки электричек.
   
   

   Навстречу, в военной форме, уверенной походкой шёл сухощавый мужчина с пронзительным взглядом карих глаз под густыми черными бровями. Пилотка с красной звездой, лихо сдвинутая на бок, выдавала кадрового военного, а плотно сжатые губы и волевой подбородок — железную волю его обладателя. Мужчина не сводил глаз с незнакомой женщины, приближавшейся, как ангельское знамение. Когда они поравнялись и взгляды встретились, военный представился по форме. Комвзвода звали — Александр. Женщина улыбнулась и назвала своё имя — Татьяна.
   
   

   Первый вопрос комвзвода был — как её найти? Вернее, не потерять ту, которая станет единственной любовью на всю оставшуюся жизнь — его судьбой. Старшина был не местный, и Татьяна спросила, как он здесь оказался? Александр обмолвился, что прибыл на один из заводов по заданию вышестоящего руководства.
   Сейчас это - Тушинский район Москвы, а в то время еще город Тушино, где находилось несколько военных заводов. На одном из них и работала Татьяна. Она сразу всё поняла, и не задавала лишних вопросов.
   
   

   Татьяне понравились сдержанность и внимание нового знакомого, его уважительный и неторопливый разговор. Брови Александра постепенно размыкались и взгляд перестал казаться колючим. Человек в форме не был юнцом — не моложе тридцати. Разговорились. Она всегда была строгих правил, а тут практически первому встречному поведала, как несколько лет назад муж умер от чахотки, и у неё есть сын-подросток — учащийся ремесленного училища. Это ни чуть не смутило Александра, и он только уточнил - где живет Татьяна? Женщина показала в направлении своего дома, а потом старшина взял под козырек и откланялся, получив разрешение заглянуть в гости.
   Эти двое были — моя бабушка и дед.
   
   

   Вечером следующего дня человек в военной форме, как и обещал, разыскал их, хотя и не уточнил номер комнаты. Оказалось, что Александр холост. Служил в войсках ПВО под Москвой.
   Несколько раз приезжал в увольнительные, а примерно через полгода сделал предложение. После росписи дед выхлопотал для бабушки с сыном двухкомнатную квартиру, но находился строго по месту службы, приезжая в увольнительные по выходным. Молодожены наслаждались каждым мгновеньем, проведенным вместе.
   Перед войной дедушка был в звании — старшина.
   В сорок пятом вернулся подполковником.
   
   

   Историю их знакомства я узнала, когда училась уже в старших классах. Бабушка часто вспоминала один смешной момент их недолгого счастья.
   
   

   В сорок первом, перед самой войной, когда бабушка ходила в положении моим родным дядей, и как говорится в таких случаях — живот уже на нос лез, пошла с мужем вечером в кино. Стоят в очереди, и в момент оплаты за билеты, кассирша увидела совсем юное лицо. Женщину, смутил маленький рост будущей матери. Она стала ругаться, зачем папаша ребенка на вечерний сеанс привел. Все, кто стоял рядом — потешались. А дело в том, что баба Таня была от рождения миниатюрной и выглядела намного моложе своих тридцати трех лет. Дед не растерялся, и попросил ответственную за билеты привстать с места. Выглянув из маленького окошка и поняв всю комичность ситуации, выдала билеты.
   
   

   А потом настало двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого...
   Бабушка часто вспоминала выступление и голос Левитана, звучащий из каждого громкоговорителя. Она говорила, как люди плакали, узнав о начале войны и сама всегда плакала, снова переживая тяжелые моменты испытаний.
   О тяжелых буднях практически не рассказывала. Когда я спрашивала, то всегда отвечала мне школьнице, что война это — страх, голод и долгое-долгое ожидание мира.
   
   

   Когда немцы подошли к Москве, дед Саша вырвался на полдня из части и настаивал, чтобы бабушка с грудным дядей Колей уезжала в эвакуацию. Его аргументы были правильными по обстоятельствам военного времени — оставаться при приближении сил противника очень опасно, но получил отказ! Бабушка была женщиной миниатюрной, но с твердым, закаленным характером и сказала примерно так: - Если придется умереть, то будем умирать в своём доме, а не на чужбине. И никакие доводы, что муж далеко и не сможет их защитить, не действовали. Тогда дед Саша сдался перед непреклонным характером супруги и уехал в часть Всю войну он защищал небо над Москвой и вырывался в редкие увольнительные.
   
   

   Отпускали и делали снисхождение из-за семьи и маленького сына, поэтому бабушка продолжала работать на заводе и перевелась в цех, где собирали военные самолёты. Маленькая женщина работала и делала план наравне с крепкими мужчинами, которые были сильнее ее физически. Где-то рядом с ней был маленький дядя Коля. Она кормила его в цеху, а оставить грудного ребенка на соседей никогда бы себе не позволила.
   Так же носила меня грудную, к заводской проходной, когда мама после декретного отпуска работала, и ни разу бабушка не пожаловалась, что ей трудно со мной. Ни за что не хотела отдавать в детский сад.
   
   

   В декабре сорок третьего, по ранению, деду дали недельный отпуск после госпиталя — повидаться с семьей. Маленький кусочек счастья и любви подарила судьба, а потом долгое ожидание.
   В сентябре следующего года родилась моя мама Валентина. Всё произошло дома. Бабушка была одна. Сама после родов перевязала пуповину и сделала всё необходимое, как знала и умела. На следующий день уже пришел врач и проверил состояние ребенка. Слава Богу — обошлось без последствий.
   
   

   Во время войны бабушке приходилось дежурить на крышах, скидывая зажигалки, сбрасываемые вражеской авиацией.
   Когда я спрашивала, было ли ей страшно? Она отвечала, что хуже всего плен, а всё остальное можно пережить.
   
   

   Трудно было с продуктами в войну. Помогал сын от первого брака — Геннадий, работавший на одном заводе с бабушкой. Самое главное — не потерять продовольственные карточки. Баба Таня рассказывала, как у одной из соседок украли карточки, и ей всем миром собирали продукты, чтобы прокормить малолетних детей. Такой момент есть в фильме «Место встречи изменить нельзя», но так и было в действительности. Кто-то и в войну жировал, пристроившись на продовольственных складах, а остальные работали на оборону страны, помогая армии по мере сил.
   Весной сажали «глазки» от картофельных очисток, какую-то зелень. Пекли оладьи и варили щи из молодой крапивы и одуванчиков.
   Помню, как она всегда дорожила каждым куском хлеба и никогда не позволяла себе выбрасывать черствый — делала сухарики и гренки, а ещё пекла вкусные пирожки и плюшки, шила, вязала и всё в её руках спорилось.
   Перед концом войны дед Саша получил ещё одно тяжелое ранение от которого так и не смог оправиться.
   
   

   Вернувшись с Победой в мае сорок пятого дедушке недолго оставалось радоваться семейной жизни, видеть, как подрастают сын и дочь. В сорок шестом году он умер от ранений и бабушка осталась с двумя малолетними детьми на руках.
   
   

   Большое горе, обрушившееся на маленькую женщину, не подкосило, не выбило из колеи. Бабушка самоотверженно сражалась с судьбой. Многие остались без кормильцев после войны, но это не давало права расслабиться - работала и растила детей.
   
   

   Старший сын вскорости женился и уехал жить по месту рождения супруги - в город Каунас, тогда ещё Литовской ССР.
   
   

   Дядя Коля по окончании школы поступил в Тульское лётное училище гражданской авиации и всю жизнь посвятил небу.
   
   

   Моя мама после завода училась в институте и долгие годы работала в лаборатории Института Биофизики на подготовке космонавтов к полётам.
   
   

   В детстве я часто спрашивала у бабушки, какой был дед Саша, а она отвечала: «Добрым, и очень любил Колю и Валю».
   
   

   Бабушка Таня после смерти моего деда так и не вышла за муж, пронеся через всю жизнь любовь к человеку, которого однажды встретила на мосту и полюбила с первого взгляда.
   Мой Саша — так она называла деда, когда вспоминала такое короткое счастье и беззаветную любовь.






5. Пустота.
   
   

   Боль расцвела кроваво-красным узором, оглушила, заставила ослепнуть, и крепко сдавливая грудь, потушила сознание.
   
   

   - «Вот и все»? – тускло промелькнула в гаснущем разуме мысль. Она несла облегчение и освобождение. От невыносимого позора и бессилия, горечи поражений и нескончаемого отступления. Теперь Вселенная придет в гармонию, а его, Никодима Юсупова, ждет вечная непроглядная тьма.
   

   Но мироздание обмануло и спустя некоторое время боль вернулась. Не резкая и обжигающая, а тупая и монотонная. Вслед за нею в ожившее сознание пришли звуки, так опостылевшего мира. Рев моторов, стоны раненых, каркающая чужая речь и одиночные выстрелы.
   

   Потом пришла новая боль в подреберье и Никодим открыл глаза. Прямо перед ним, кутаясь в перламутровом свете сентябрьского утра, стоял человек в чужой форме. Невысокий, крепко сбитый, с молочно-белыми льняными локонами и хищным оскалом на резко очерченном лице. Враг. Он еще раз пнул его в бок, Никодим с трудом поднялся и глухо застонал, боль огненным обручем сдавила голову.
   
   

   - Официрен, - противник рассмотрел в петлице одинокий ромбик и опустил автомат. – Ком, меньш, ком, - и указал потемневшей от нещадного крымского солнца рукой в сторону близкой рокадной дороги. Там уже строились пленные.
   

   Никодим мелкими шажками поковылял к выжившим товарищам. Он много раз представлял, что будет делать, если окажется в плену. Благо уже успел не раз побывать в окружении. И про себя решил – живым не сдамся. Зачем умирать от голода в лагере? Лучше уж сразу. На миру и смерть красна.
   

   Но сил для того, чтобы броситься на врага не было. «Ничего», - решил он, - «приду в себя и сбегу. А может и с собой кого прихвачу». С этими мыслями он влился в колонну и пошагал на север.
   

   В обед стало совсем худо. Душное марево выжимало последние капли влаги, люди падали, не в силах вынести страшный зной. То тут, то там раздавались сухие выстрелы, вычеркивая из списка живых, но на их место из желтых балок и бескрайних солончаков вставали другие. Последние защитники Ишуньского укрепрайона.
   

   К вечеру добрались до Каланчака. Там, под светом горячих звезд, их разделили. Не расстрелянных на месте евреев, добивали за сараем, причем обреченные должны были вырыть себе яму собственноручно. Никодим стоял рядом и поражался – десяток приговоренных спокойно разделись до исподнего и встали в неровную шеренгу перед рвом. Никто не бросился на врага, не попытался отнять оружие… Лишь полная пустота царила в их глазах.
   

   Ночью его перевязал румынский врач. Обработал карболкой и наспех обмотал голову много раз стиранным бинтом. Что-то прочирикал по-своему и пошел дальше.
   

   Утром дождался своей очереди на регистрацию и, стоя в прохладной мазанке, с удивлением заметил, что немцев здесь нет. Два командира со споротыми нашивками записывали в большую тетрадь вновь прибывших, а за порядком следили три полицая в жгуче-черной форме. Мордатые и злые, из галичан.
   
   

   - Черемис, - лишь это удивило писаря. Он на секунду поднял глаза от командирского удостоверения и посмотрел на худого черноволосого человека, с чуть заметной татарчинкой в глазах. – Что за народ такой?
   Никодим промолчал, давя в себе дикое желание задушить негодяя. Предатель пожал плечами и отбросил в железный ящик «корочку».
   

   - Следующий!
   Никодима оттерли к дверям, а потом и крепко приложили в спину, когда замешкался. Он, шатаясь, вышел и долго лежал под безжалостным небом, собирая силы. Убежать от сюда не составляло труда. Лагерь с десятками тысяч военнопленных охраняла рота румын и едва сотня полицейских. Но вечером их покормили горячей похлебкой и дали по куску горького эрзац-хлеба.
   

   «Утром», - решил он, кутаясь в тонкую шинель, ночи на перешейке были прохладными. Но утром их погнали в офицерский лагерь под Мелитополем. По дороге он пытался уговориться с соседями по колонне.
   - Куда бежать, - отвечали ему каждый раз, когда Никодим заводил речь о побеге. – Степь кругом, враз сыщут. А тут хоть кормят. Ежели бы лес, а так…
   

   Юсупов пытливо вглядывался в глаза товарищей по несчастью, но натыкался на странную пустоту. Она обволакивала, делала человека невосприимчивым, заставляла думать только о насущном. Корке хлеба, вареной картофелине, которую иногда давали сердобольные селяне, похлебке и воде. Война, гибнущее Отечество, семья… все это стало казаться далеким и не имеющим большого значения.
   - «Ничего», - успокаивал себя Никодим, - «убегу из лагеря. Высплюсь, отъемся и убегу».
   
   

   Лагерь отрезвил его. Под открытым небом покотом лежали тысячи почерневших скелетов. Бывших когда-то людьми. Командирами непобедимой и могучей Красной армии. Теперь эти жалкие доходяги, с уже знакомой Никодиму пустотой во взгляде, терпеливо дожидались конца. Их почти не кормили, лишь изредка вываливали в огромное корыто отваренную кормовую свеклу с брюквой напополам. Как свиньям. И раздавали солоноватую воду из почти сухой криницы.
   

   Вновь прибывшие дрались за место возле корыта и отвоевав, набивали себе брюхо брюквой. А потом, осознав содеянное, часами сидели возле выгребных ям, выковыривая кусками проволоки кроваво-красные куски непереварившихся овощей.
   
   

   - Уйдем ночью, - Никодим сразу же взял в оборот молодого танкиста в порванном комбинезоне. Тот казался крепче остальных. – Со стороны песков охраны почти нет. Давай, Степан.
   

   - Оттого и нет, - танкист печально посмотрел пустыми глазами, - что не пройти. Пустыня. Какая разница где подыхать.
   

   - Надо бороться, - горячо шептал Никодим, - ты же коммунист, Степан!
   

   - Поздно, - сосед щелчком отбросил жирную вошь,- надо было сразу, а теперь сил нет. Умереть бы скорей.
   Дни тянулись с тоскливой монотонностью. Утром собирали мертвых, а тех, кто имел силы, отправляли на работу, за паек. Вызвался и Никодим.
   

   Работа оказалась несложной. Разгрузка поездов на безымянной станции, полностью разбомбленной авиацией. Из вагонов доставали плотные кули с ветошью, новенькую красноармейскую форму, упакованную в пакеты с сургучными печатями, писчую бумагу в коробках.
   

   Никодим сразу смекнул – главное создавать видимость труда. Тех, кто, быстро закончив, садился – били. Поэтому он постоянно находился в движении. Таскался взад-вперед с нетяжелым кулем, имитируя бурную деятельность.
   

   В теньке сидели двое охранников, толстых и немолодых. Интенданты. Они благодушно швыряли Никодиму окурки и весело смеялись, глядя, как узник жадно втягивает сладкий дым.
   
   

   На третий день Юсупов собрался бежать. Сам. Выпрыгнуть на повороте и рвануть через чахлый лес на запад к полноводному Днепру. Спрятал за пазуху бутылку с водой и два сухаря. Все, что удалось собрать. Но его приготовления заметили другие.
   

   - Не вздумай, - в кузове его зажали. – И сам погибнешь, и нас расстреляют.
   

   - Товарищи, - Никодим в отчаянии едва не заплакал, - бежать надо…
   Ему не ответили, лишь выбросили за борт бутылку и посмотрели пустыми глазами уже давно мертвых людей.
   

   А вечером он впервые по-настоящему испугался. Наклонился над бочкой с дождевой водой и увидел дряхлого старика, полудоседого, с глубокими морщинами на потемневшем лице. Но не это испугало Никодима. В глазах отражения царила непроглядная пустота.
   

   - «Если я сегодня не убегу, то останусь здесь навсегда. Проклятая пустота сожрет меня. И оставит гнить в общей могиле».
   
   

   Вечером он напился. До рези в животе и тошноты. А ночью убежал.
   

   Никодим плохо помнил, как полз через выгребную яму, с трудом сдерживая рвотные спазмы. Как бежал через бахчу, часто останавливаясь и жадно поедая перезревшие арбузы. Как увязал в Алешковских песках, упрямо шагая за удаляющимся солнцем. Юсупов спешил, ибо пустота гналась за ним. Временами она принимала облик одетых в серое врагов, временами диких животных, пристально наблюдающих за беглецом.
   

   Но Никодим упорно шел на запад и через неделю сумел добраться до густого бора. Где-то недалеко находился Днепр, изрезанные водой пороги и большие острова. Но сил идти дальше уже не было.
   Напрасно пели в густых кронах птицы, призывно журчал родник, а на кустах алели ягоды. Последние силы оставили его.
   

   - «Ну и пусть», - спокойно и даже радостно размышлял Никодим. – «Все равно я победил, выиграл у пустоты и умру свободным. Не сгнию в яме, будто хворая скотина, не паду застреленным в затылок, а навсегда останусь в этом дивном лесу. Я победил».
   

   Перед глазами пронеслась нестройная стайка воспоминаний. Маленькая деревушка на берегу бескрайней Волги, голодное детство, рабфак в уездном городке. Антонина. Бег мыслей остановился. Антонина, Антонина! Черноволосая, стройная, с пытливым и острым взглядом. Жена Никодима умерла в первые дни войны. Долго мучилась женскими хворями, раздулась до неузнаваемости… Но в памяти осталась навсегда молодой. Возможно, где-то в другом месте, она ждет его…
   
   

   Странный шум вывел Никодима из прострации. Он с трудом открыл глаза и увидел людей, быстро спускающихся с пригорка.
   

   - «Немцы. Ну и плевать. Пристрелят и все закончится».
   Но это были не немцы. Высокий кряжистый старик с обрезом мосинской винтовки на груди, двое мужчин помоложе, подросток и еще нестарая женщина.
   

   - Ты дывы, - поразился старик, - скризь писки прошов.
   Он низко наклонился над Никодимом:
   

   - Ты як, чоловиче?
   

   Юсупов с трудом разлепил спекшиеся губы, но не смог выдавить и звука.
   

   - Мовчы, мовчы, - старик внимательно осмотрел беглеца, - нэ бачу ран.
   

   - В лагерь его надо, Иван Тимофеевич, - дрогнувшим голосом сказала женщина. - Там доктор.
   

   - Робить носилки, хлопци, - и достал из-за пояса короткий, ладно подогнанный топорик.
   Никодим лежал на носилках и неотрывно смотрел в чистое осеннее небо. Одинокие белые барашки гнал на запад холодный полуночный ветер. Они пытались сопротивляться, но свирепый буревей неумолимо выталкивал облака к закату.
   

   - «Ничего», - впадая в сладкую дрему думал Никодим, - «придет час, настанет время, и мы тоже прогоним их».






6. Серафима.
   
   

   Солнце в тот день из-за белёсой утренней дымки казалось поднимающимся над горизонтом огромным одуванчиком, готовым от порыва ветра разлететься по всему небу. И он не заставил себя ждать. Налетел откуда-то из-за здания вокзала, подхватил скомканный кусок газеты, закружил вихрем, и понес над грязным перроном в сторону стоящей у пыльных теплушек толпы. Оттуда слышался визгливый, частушечный голос гармошки, вперемешку с криками детей и плачем женщин.

   Степан обнял трясущиеся плечи жены, и горящими, как свечи в темноте глазами, посмотрел поверх ее головы:

   - Ну всё, перестань слякоть разводить. Смотри, уже вся рубашка мокрая – хоть выжимай.

   Он пальцем поднял ее заплаканное лицо и поцеловал в дрожащие губы.

   В этот момент прозвучала команда "По вагонам". Сима вздрогнула, и сильнее прижалась к мужниной груди:

   - Стёпа... ты... а как же я без тебя?

   Он с трудом оторвал жену от груди и заглянул ей в глаза:

   - Ты такая красивая, даже когда плачешь. Но мне больше нравится твоя улыбка. И я обязательно вернусь, чтобы вновь её увидеть.

   Она попыталась улыбнуться, но ничего не получилось.

   - Мне пора! – Степан взял ее лицо в ладони, и стал целовать глаза, губы, щеки.

   Затем развернулся, ухватился рукой за поручень и вскочил в вагон.

   Когда состав, лязгнув сцепками, тронулся, плач и крики вокруг стали громче. Поезд набирал ход, и толпа, махая платками и руками, двинулась вслед. Степан, выглядывая в дверь, что-то кричал, но его голос тонул в шуме.

   Когда последний вагон исчез из виду, все стали молча расходиться, и вскоре на перроне осталась одна Серафима, которая невидящими глазами смотрела туда, куда увезли её Степана и, шевеля пересохшими губами, шептала молитву.

   Тревожные дни ожидания сменялись бессонными, похожими одна на другую, ночами. Если бы не хозяйство: пара десятков кур, коза и свинья с поросятами, Сима сошла бы с ума. По утрам, стоя у калитки, выглядывала почтальонку Надю, но та, качая головой, проходила мимо. В один из дней, собирая яйца в курятнике, Серафима услышала голос зовущей её Нади. Оставив корзину, выбежала, и вдруг увидела, как дом качнулся, и поплыл куда-то в сторону. Оперевшись рукой о стену сарая, подумала: "Слишком быстро вскочила, вот и закружилась голова.

   – Заходи, я сейчас...

   Но почтальонка, опустив глаза, не сдвинулась с места. Медленно, раскинув руки, словно держась за невидимые стены, Сима подошла к ней:

   - Надя...скажи что...

   Та, не глядя, сунула руку в сумку и достала два письма.

   - Прости, но меня ждут люди, – прошептала Надежда, и сунув треугольники в руки Серафиме, быстро ушла.

   С начала войны Надя окунулась в стремительно нарастающий поток скорби. Отличить обычное письмо с фронта от похоронки не было никакой возможности, а потому, кем она была для селян, вестником горя или радости – не знала. По этой причине старалась быстро отдать почту и уйти. Хотела уволиться, но начальство не отпустило, объясняя тем, что новый человек на ее месте вызовет недоверие или даже агрессию. И кроме того, как выразилась коллега, её знала каждая собака.

   Дрожащими от нетерпения руками Сима развернула треугольник:

   "Здравствуй, родная! Прошла всего лишь неделя, а я уже скучаю по твоим глазам, губам, по твоему смеху ..." – Сима дочитала письмо и, улыбаясь, посмотрела вверх. По чистому небу медленно плыло одинокое заблудившееся облачко, похожее на сбежавшего от родителей ребёнка. "Бедняжка", – подумала она и опустила голову.

   Перевернув лист и, не обнаружив второго письма, глянула на землю. Треугольник лежал у её ног, и синим штемпельным глазом укоризненно смотрел на Серафиму. Наклонившись, она вздрогнула. Да, письмо было адресовано ей, но почерк был не Степана – размашистый и с завитушками, а чужой – мелкий и какой-то тревожно нервный. Развернув, вчиталась и, глубоко вздохнув, вдруг жутко закричала на всю улицу. Дремавший в конуре пёс подскочил, заметался, ища выход, а найдя – рванул в огород. Натянувшаяся цепь остановила кобеля, и тогда, задрав морду, он протяжно, по-волчьи завыл. Сима осела на землю и, закрыв глаза, провалилась в небытие.

   Подбежавшие соседи привели её в чувство, подняли и внесли в дом. Уткнувшись окаменевшим взглядом в потолок и не смыкая глаз, она до утра пролежала в постели.

   Утром пришла баба Тоня, и не найдя хозяйку в доме, направилась в огород. Сима сидела в ночной рубашке на качелях.

   - Ты давно здесь? – баба Тоня приблизилась и положила руки на плечи девушке.

   - Мне кажется с тех пор как он уехал, – вздрогнула не слышавшая шагов Серафима и, наклонив голову к плечу, словно дитя, прижалась к руке бабушки. Они молчали, думая каждая о своём.

   - Сегодня свежо, пойдем в дом, – баба Тоня погладила Симу по волосам.

   Девушка, не обратив внимания на слова соседки, продолжила:

   – Степан сделал качели после нашей свадьбы. Села, а он сильно раскачал, и мне показалось, что вот-вот, отпущу руки, и улечу. Правда сначала было страшно, а потом вдруг стала хохотать как сумасшедшая. Оглянулась, а он стоит, улыбается. Вот и сегодня, думаю, раскачаюсь, оглянусь и увижу... Но не смогла, – Серафима заплакала, и бабка почувствовала как по руке текут слёзы.

   Через несколько минут Антонина помогла Симе встать и, обняв, повела в дом. Пес, со вчерашнего дня не вылезавший из конуры, проводил их настороженным взглядом.

   - Я тут супчик принесла, поешь.

   Серафима молча замотала головой.

   - Ты поплачь ещё, дочка, глядишь и полегчало бы, – бабка поставила на стол кружку воды, и посмотрела в сухие, стеклянные глаза Симы.

   - Не могу, – выдавила хозяйка дома и, сделав пару глотков, уставилась в стену.

   Вечером баба Тоня пришла вновь и, увидев нетронутый суп, пробурчала:

   - Теперь придется есть холодный.

   Она подвинула к Серафиме тарелку и, сунув в руку ложку, скомандовала:

   - Ешь!

   Сима поднесла ложку с супом ко рту, и вдруг, отшвырнув её, кинулась на улицу.

   - И давно тебя тошнит? – поинтересовалась соседка, когда та вернулась.

   - Уже недели две, – Серафима прилегла на кровать. – И всё время хочется спать.

   - Тогда тем более надо есть за двоих. Полежи, а я принесу что-нибудь другое, – баба Тоня направилась к двери и, обернувшись, добавила, – На сносях ты, миленькая моя.

   
   
   ***
   
   

   Сима с грустью смотрела на фотографию мужа, висевшую на стене.

   За окном послышался звук быстрых шагов, заскрипели ступени крыльца, и в дом ворвался Степан:

   - Привет, ба!

   Он швырнул портфель на лавку, и подошел к бабушке. Серафима обняла забежавшего к ней после школы внука и, смахнув слезу, улыбнулась:

   - Марш руки мыть, будем обедать!

   Тот побежал к умывальнику, а Сима, глядя ему в след, подумала: "Как он похож на своего деда Степана".

   
   
   ***
   
   

   "Они парят на небесах,
   Среди холодной звёздной пыли.
   Но имена живут в сердцах,
   Мы помним их.
   Мы не забыли."






7. Отчество.
   
   

   Катя убрала после завтрака на кухне, вытерла пыль в зале и вымыла руки. Еще раз заглянула в спальню к маме – так по всеобщему согласию домочадцев она называла свою подопечную, пожилую даму. Та спокойно лежала в своей постели и смотрела телевизор. Можно немного подышать во дворе, пока не стало жарко.
   Через стеклянную дверь Катя увидела двух полицейских в белых перчатках и белых фуражках. Оба стража были вооружены автоматами. «Почему туристическая полиция вооружена?»- успела подумать Катя. Тут же поняла, что гости направляются именно к их входу. Пришли за ней.
   Всегда хладнокровная и выдержанная, Катя ничем не проявила страха. Знаками и несколькими греческими словами попросила разрешения зайти в дом, чтобы предупредить старую хозяйку о своем отсутствии. Обычно она по утрам уходила за покупками, поэтому проблем не возникло. Пожилая воспитанница улыбнулась Кате и махнула рукой:
   - Эудакси, педи му!*
   Высоко держа кудрявую черную голову с проседью и привычно поджав губы, Катя спокойно шагала по тротуару. Она была так хороша сейчас в своем достоинстве – статная, смуглая, углубленная в себя. Полицейские не опускали дула автоматов: так положено. Прохожие смотрели на Катю и ее сопровождающих без удивления: жители Ираклиона видели всякое.
   Здание турполиции находилось совсем недалеко, на Дикеосинис, 10, на полпути между площадью Элефтерияс и рынком.
   В кабинете, куда препроводили женщину, ее встретил знакомый офицер. В прошлый приезд Катя нелегально осталась на Крите, и именно ему пришлось заниматься ее делом. Он хорошо запомнил эту пожилую женщину, сильно отличающуюся от обычных нелегалок - нянь, домработниц, уборщиц. В ней подкупали честность и вера в то, что человек всегда поймет человека. Так и случилось. Совместными усилиями им удалось урегулировать ее статус, и расстались обе стороны довольные друг другом.
   - Катя, это ты!- сказал он без улыбки. – Что на этот раз?
   Один из конвоиров быстро доложил: при оформлении визы, уже гостевой, в документах не проставили отчество женщины. Офицер по-русски объяснил это ей.
   В это мгновение у Кати что-то кольнуло в сердце. Растерянность, когда без всяких разговоров полицейские просто велели ей идти с ними, стыд оттого, что под конвоем шла по оживленным улицам, внезапно сменились страшной болью в душе. Здесь, за несколько тысяч километров от родины, люди из совершенно иного мира вдруг напомнили об отце!
   Он задохнулась от неожиданности, но овладела собой и выпрямилась.
   - Отца своего я не знаю, - сказала она неторопливо. – Я сирота, осталась грудным ребенком, когда он ушел на фронт. Выросла без отца, без ласки и заботы мужской. Мужа тоже потеряла, без товарища осталась в этой жизни. Вот приехала к вам, чтобы помогать старой женщине, ухаживаю за ней. Какое хотите отчество можете написать, мне все равно! А по документам я Петровна.
   Она говорила ровным и спокойным голосом и казалась совершенно бесстрастной. Но черные глаза и тонкие губы выдавали страшное душевное волнение. Это несоответствие голоса выражению лица потрясло офицера. Он молча выслушал, помедлив, бросил сотрудникам несколько фраз. Два молодых полицейских взглянули на женщину с сочувствием. Тут же дали подписать несколько листов и попрощались. Один из сопровождавших открыл перед ней дверь и вежливо кивнул. Женщина прошла до уличной скамейки и присела.
   Как ни хотелось Кате не думать о прошлом, волнующие мысли нахлынули. Это были, конечно, не ее воспоминания – мамин рассказ.
   
   

   Катя родилась в августе 1941го. Уже без отца. Его, как и всех военнообязанных мужчин деревни, призвали сразу, с началом войны. Новобранцев обучали в Тоцке, в лагерях. Мужчины передали на родину весточку: через пару месяцев их отправят на фронт. И если смогут, пусть жены приедут с ними повидаться, еще успевают. А отец прислал еще письмо, в котором просил: «С детьми я простился, но маленькую не успел увидеть. Знаю, нелегко тебе будет с грудным ребенком в дороге. Но прошу тебя, Фаина, привези, покажи мне Катю! Увидеть хочу малышку…»
   И Фаина решилась ехать – подруги помогут.
   Солдатки собрали что могли, хотелось накормить мужей домашним. У кого-то было вяленое мясо, ягодная или яблочная пастила, сало, соленый гусь или утка, хранившиеся в погребе, куда с зимы был натаскан с реки лед и постелена овсяная солома. Голода люди пока еще не знали. Напекли хлеба, пирогов, пристроили детишек и сели на поезд с ближней станции до Тоцка. В сорок первом паровозы тянули свои вагоны медленно. С волнениями, разговорами, нетерпеливым вглядыванием в грязное вагонное окно, доехали.
   Объятия, первые слезы и смех – шумно началась встреча двух десятков человек. Постовые с завистью смотрели на счастливых сослуживцев.
   О встрече с мужьями женщины рассказывали одинаково:
   - Господи, а исхудал-то мой как! И в чем только душа держится?
   И начинали плакать. Это уж потом, после войны, Катя читала, что «этот лагерь давал только что оторванным от родного дома парням хорошую солдатскую закалку, умение переносить трудности и воевать в сложных условиях». Читала и тоже плакала: вспоминала, как мать передавала смущение и стыд солдат, вчерашних мужиков, когда они не могли удержаться от голодного порыва и яростно набросились на привезенную снедь. Понимали, что самое вкусное и сытное вывезли из запасников их верные жены, и совестно было им, но неудержимо хотелось есть.
   А жены… Молодые невестки и бабы с тремя детьми были равны здесь. Все одинаково жалостливо-любовно смотрели на своих мужей. Любимый, нелюбимый, верный, беспутный ли был муж, здесь он был Солдат. И никто не знал, увидятся ли они еще раз.
   Рассыпались прямо на желтеющей сентябрьской траве цветные платки и юбки вперемешку с защитными одеждами солдат– такого количества гостей лагерь принять не мог, устроились на земле за забором. На счастье, стоял погожий день – бабье лето.
   Потихоньку обозначились семейные пары, пошли вопросы, тихие разговоры, кое-где вспыхнул смех. Самые юные умудрились сбежать от чужих глаз, вот эта задача была трудной! Не знали жены, что двое молодых ребят, только весной отгулявших свадьбу, заранее приметили укромную траншею неподалеку от контрольно-пропускного. Была когда-то учебной, а теперь – просто мелкая канава, заросшая травой. Места степные, ни кустика вокруг, вот и сочинили себе уголок.
   - Моя не пойдет, ты что! – хватался за голову курносый Витек. – Стеснительная – страсть! Мамка с утра баню топила после свадьбы, так моя – ни в какую! Пришлось на руках затаскивать. Брыкалась еще, по животу попала. Я ж помру, если ее так просто отпущу, а? Что делать-то, Вась, скажи!
   Васька смеялся над незадачливым женишком и форсил:
   - Не, я Галинку научил! Она у меня никогда не откажет!
   Но все прошло как задумали. Курносый Витек провожал маленькую жену Надьку совершенно счастливый, а она, хоть и краснела, без конца гладила его по стриженой голове. Только когда стало ясно, что вот она, минута прощания, настала уже, - только тогда молодые окончательно поняли: расстаются.
   Солдаты по команде вошли на территорию лагеря, женщины поспешили на поезд.
   Надька уже наливала голубые глазки слезами, но тут ее хорошенько толкнула локтем Варвара:
   - Надька, помни!
   Женщины подобрались, поправили заплечные мешки, почти пустые после свиданки. На глазах посуровели, подтянулись: перед станцией клятвенно обещали своей верховодке, смелой Варваре, не реветь при прощании.
   - Мы, девки, дома остаемся, у нас дети и старики на руках. А мужьям нашим завтра в путь. Что их там ждет – неведомо. Нехорошо нам сопли свои и слезы показывать – разжалобятся, размякнут. Им сейчас сила нужна! Какой он солдат, если жену в слезах будет вспоминать, о детях думать, сумеет ли плакса мать их накормить? Смотрите, чтоб ни слезинки мне не проронили! Пусть наши мужики со спокойным сердцем воюют, в надеже на нас будут.
   Не плакала ни одна. Только вот оглядываться – оглядывались. А Надюшка не выдержала и побежала обратно к своему Витьке, и он кинулся за ворота, хоть и запрет был строжайший – не переступать черту лагеря. Обнял махонькую жену крепко, словно знал: родится через девять месяцев у них курносый Ванюшка, которого в деревне ласково будут называть Тоцкий.
   А месячная Катюша мирно спала на руках матери. Она успела получить и отцовский ласковый взгляд, и запах его махорки, и колючие поцелуи. Ничего не понимая, вобрала в себя память о своем отце, о роде – непередаваемое и необъяснимое, важное, кровное.
   Фаина никогда не рассказывала дочери подробностей этой встречи с мужем. Не принято было в деревне делиться бабьим с дочерями. Только одно вспоминала:
   - Петро силком мне в котомку положил, три кусочка хлеба оставалось. И сахара три куска припас: «Скажешь, отец гостинца прислал».
   И всю жизнь, пока еще живы были вдовы и несколько жен фронтовиков, участниц этого маленького путешествия, Катерина по словечку, по грустной улыбке, по намекам восстанавливала в голове эту историю. Ей всегда виделась та недолгая, но трудная и важная дорога по степи. Отсчет своей жизни вела именно с этих трех дней – туда, неполный день у лагерей, обратно в деревню.
   Ни одного письма не пришло от отца, только похоронка. Катя сегодня уже намного старше, чем была ее мама в тот год.
   
   

   Над Ираклионом уже высоко стояло солнце. Мимо шли люди, фотографировались туристы, слышались крики играющих детей.
   Катя поднялась. Ее ждала названая мама, добрая старая женщина, чьи дети отнеслись к Кате с такой почтительностью и заботой, что она через год вернулась по их просьбе, снова стала компаньонкой девяностолетней Атанасии.
   Росиянка легко справлялась с несложными обязанностями, радуясь каждому дню на благословенном острове. Домой не хотелось. Радуясь тому, что может помочь деньгами сыну и невестке, может наслаждаться чудесным климатом и морем, вкусной едой и солнцем, Катерина почти забыла тяготы повседневной жизни в России.
   И теперь с трудом переводила дыхание, которое перехватило ветром с родины – с запахом ковыльной степи, полыни и спелого зерна. Снова резко потянуло туда, где осталось ее сиротское детство – в суровую Россию, за которую погиб незнакомый ей отец.

   *εντάξει παιδί μου – Хорошо, детка! (греч.)






8. Дядя Слава.
   
   

   До определённого возраста я была настоящей трусихой. Даром, что росла в спокойные, благополучные и относительно сытые семидесятые. Когда у меня брали кровь, я неизменно падала в обморок. Амелия Карловна, воспитательница с жёсткими чёрными кудряшками и резким, крикливым голосом, доводила меня до пароксизма ужаса. О страхе перед темнотой, высотой, собаками и злодеями из детских книжек и говорить не стоит.

   Бедной моей маме приходилось тщательнейшим образом выбирать сказку для чтения перед сном, избегая «Девочки со спичками» и «Синей бороды». На колесе обозрения или, как его ещё называли, чёртовом колесе, я не каталась. Одна во дворе не гуляла.

   Мама, как могла, боролась, с моими страхами. Рассказывала истории о героических советских ребятах, противостоявших фашистам и шпионам. Говорила, что в собаке, если она не бешеная, нет ничего страшного, а темнота это просто кусочек ночи. Но я не менялась. Истории о детях-героях казались мне такими же абстрактными, как и арабские сказки.

   - Без отца растёт девчонка. Отсюда и страхи, - говорила маме бабушка Соня.

   Мама тяжело вздыхала. Вспоминала, как папа погиб в автомобильной аварии. Я совсем его не помнила, так как было мне тогда всего три месяца.

   ***

   Когда мне исполнилось шесть лет, мы с мамой поехали в дом отдыха. Домотдых, как называла его я. Зачарованная сосновым запахом, бродила по лесным тропинкам, собирала шишки.

   - Леночка, ну куда нам столько?- тяжело вздыхала идущая за мной мама. – Как мы их домой повезём?

   По вечерам мы ходили к озеру и любовались удивительным золотисто-малиновым небом. Я говорила, что за облаками скрыто волшебное царство, где текут реки из варенья, а люди живут в домах с красными крышами.

   - А стены у них вафельные. Захочет человечек есть и отколупает кусочек от стены, - делилась я с мамой, а она, смеясь, называла меня фантазёркой.

   А потом с нами на прогулки стал ходить дядя Слава, живший в соседнем номере. Оказалось, что мы с ним из одного города, но никогда не встречались. Взрослых это почему-то смешило.

   После возвращения в город знакомство продолжилось. Дядя Слава стал приходить в гости с удивительно вкусными пирожными из ближайшей кулинарии. Иногда он приносил мне гостинцы. Куклу из «Детского мира» или плюшевую собаку. С дядей Славой было весело. Он знал десятки историй о дальних странствиях и сотни смешных песен. С ним было легко и совсем не страшно.

   ***

   Как-то в начале лета, вскоре после моего седьмого дня рождения, мы все вместе пошли в парк. Мама и дядя Слава о чём-то беседовали, сидя на скамейке. Я собирала цветы, углубилась в лесополосу и вдруг наткнулась на мёртвую птицу. Ворону, сороку или голубя. Не помню точно. Пронзительно закричав, бросилась к скамейке, на которой сидели взрослые.

   - Господи, Ленуша, что с тобой? Ты поранилась? - причитала мама.

   - Где болит? - по деловому спрашивал дядя Слава, к слову сказать, работавший врачом-терапевтом.

   Когда я, вся дрожа, поведала взрослым о встрече со смертью, мама досадливо махнула рукой, а дядя Слава расхохотался.

   - Вам что же никогда не было страшно, когда вы были маленьким?- обратилась я к нему.

   - Мне-то? - задумался он на мгновение. - Бывало.

   - Пожалуйста, расскажите! – я дёрнула дядю Славу за рукав, что вызвало явное неудовольствие мамы.

   - Как ты себя ведёшь? Ведь это же неприлично,- шикнула на меня она.

   А дядя Слава поведал историю из своего детства, которая полностью перевернула моё мировоззрение и на всю жизнь избавила от глупых страхов.

   ***

   Это случилось в погожий осенний вечер сорок третьего года. В такие часы сумерки и день забывают о ссорах и допоздна играют в шарады. Семилетний Славик строил домик из палочек и камушков для сумеречных человечков, стараясь не думать о голоде, от которого внутри всё переворачивалось.

   - Скорее бы письмо от папы пришло, а то мама утром опять плакала, - обратился он к сумеречному человечку.- Сумеречный-сумеречный, сделай так, чтобы папа весточку прислал. Чтобы он был жив и здоров.

   - Славик, иди домой, - высунулась мама, такая красивая и молодая в своём платье цвета вечернего неба.

   - Я сейчас, - крикнул мальчик. - Дострою и приду.

   Мама скрылась. Её лицо, высунувшееся из окна второго этажа, яркой цветной фотографией запечатлелось в памяти Славика. Вьющиеся рыжие волосы, бледные от заботы и недоедания щёки, синее платье.

   И тут… Тут раздался страшный шум, всеобъемлющий грохот. Сумерки и вечер поступили, как последние предатели и эгоисты, и бросили людей на произвол судьбы. Не спасли, не помогли. Даже не попытались помочь!

   Наверное, Славик потерял сознание на много-много часов, так как, когда он очнулся и пришёл в себя, было уже утро. Холодное, солнечное и сентябрьское. Голова болела и кружилась. Пошатываясь, мальчик выбрался из укрытия. Оказывается, он всё это время, скорчившись, лежал за поленницей дров.

   - Дом, ты где? Мама! - кричал Славик и царапал кирпичи - всё, что осталось от трёхэтажного строения. Ещё никогда ему не было так страшно. Ужас мелкой стеклянной пылью забился в горло, леденящим холодом разливался в груди.

   - Не шуми, - кто-то положил руку ему на плечо. Это была десятилетняя Поля из соседнего дома. – Пойдём.

   - Нет, там мама. Она сейчас придёт, - заупрямился Славик.

   - Нет, мама далеко. Она за облаками, - Поля нахмурила белёсые брови.

   - Её забрали к себе сумеречные человечки?- ахнул Славик.

   - Да, там хорошо, еды вдоволь, и воздушной тревоги нету, - Поле всё-таки удалось увести Славика от разрушенного дома. - Моя тётка тоже, наверное, в Облачной стране. Ушла позавчера за хлебом и не вернулась.

   И началась долгая пора скитаний и голода. Славка и Поля бродили по городу и просили подаяния. Улицы стали злыми, бледными и беззубыми. Домам, наверное, тоже не хватало хлеба, и они мучительно умирали. Иногда Славка и Поля воровали, а потом убегали от преследователей. По вечерам Славик плакал и звал маму. Поля, как взрослая, гладила его по голове и рассказывала истории о сумеречном крае.

   Однажды Поля стала вялой, лоб её полыхал жаром. Славику удалось раздобыть для девочки кусочек хлеба, но она не хотела есть.

   - Как же можно не чувствовать голода? - удивлялся Славик и, сам того не заметив, сжевал горбушку.

   Славик сидел над мечущейся в бреду Полей и гладил её по тонким, льняным волосам. Девочка бормотала что-то о тётке и украденной у соседской девчонки ленточке для волос, об отце, погибшем на фронте в прошлом году, и о маме, умершей от воспаления лёгких.

   Потом пришли какие-то люди. Куда-то их потащили. Славик царапался и кусался, но, маленький и слабый, не смог справиться со взрослыми.

   К вечеру наступило беспамятство. Пришёл в себя мальчик в больнице. Пожилые санитарки перешептывались, удивлялись тому, что он выжил.

   - Где Поля? - приставал ко всем с вопросами слабый после болезни Славка.

   - Нету её. Умерла твоя Поля. Тиф её забрал, - пожилая санитарка смотрела на него с жалостью.

   Славик проплакал весь день. Он ничего не знал про тиф и думал, что это какое-то синеликое чудовище, пожирающее маленьких детей. А потом был детский дом, голод, холод, побои старших воспитанников. Славик опять стал ходить в школу. Уроки казались единственным светлым пятном в невыносимой жизни.

   ***

   Я сидела на скамейке, раскрыв рот. Конечно же, в садике нам много рассказывали о войне, мама читала мне книжки про Блокаду, пропуская самые страшные места, но... Всё это было абстрактное, непонятное. А тут... Тут я как будто сама пережила эти жуткие события.

   - А ваш папа вернулся с войны? – спросила я, немного помолчав.

   - Нет, так на фронте и сгинул.

   Меня поразила спокойная, затаенная боль в его голосе. Рассказ дяди Славы не выходил у меня из головы ещё целую неделю. Я удивлялась, как он мог вырасти таким весёлым и добрым после пережитых ужасов. Именно тогда собственные страхи показались мне смешными, надуманными и стыдными.

   - Мама, а ты войну помнишь?- спросила я.

   - Нет, малышка. Я родилась через два года после Великой Победы. К счастью, мои братья и отец вернулись с войны целыми и невредимыми.

   Когда я пошла в школу, то стала самой отважной из всех одноклассников. Не боялась ни бездомных собак, ни хулиганов, ни детских страшилок про чёрное пианино и гроб на колёсиках. Весной мама вышла замуж за дядю Славу. Ещё через год она поехала в больницу за моей сестрёнкой. Дядя Слава почему-то нервничал. Его беспокойство передалось и мне.

   ***

   - Папа, - уже тогда я стала считать дядю Славу отцом, - а давай назовём малышку Полей.

   Мы гуляли по больничному парку в погожий апрельский денёк. Голубое небо с растрёпанными облачками казалось близким и в то же время удивительно далёким.

   - Полей? Не стоит, - нахмурился дядя Слава. - Негоже называть малышей именами мёртвых людей.






9. Пан учитель.
   
   
   

   Последний год, последний месяц или час… Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что бы я сказал детям на прощание...

   Из дневника Януша Корчака.
   
   

   Холодное серое утро расползалось над широким объятым туманом руслом Вислы. Обычно покрытое рябью небольших волн, по раннему часу оно походило на мутное зеркало, в котором ничто не способно отразиться. Река будто остановилась, умерла.

   Учителю опять снился невыносимый сон - немцы, а он по недозволенному часу идет по Варшаве без повязки*. Потом купе поезда, где уже есть несколько евреев… Тела маленьких детей: один в наполненной кровью лохани, а другой - на нарах, с содранной кожей, но еще дышит…

   В самый страшный момент он проснулся, приподнялся с кровати, рукой нащупав очки на тумбочке. Достав из кармана пиджака папиросы, закурил. Он давно уже спал в одежде, тратить силы на раздевание и одевание в нынешних условиях было бы непозволительной роскошью.

   Старик прошел в спальный зал и принялся поливать цветы. В окне заметил широко расставившего ноги немца с винтовкой. Лысина учителя была отличной мишенью, но солдат не спешил стрелять. Возможно, потому что в бытность штатским тоже работал учителем?

   - Сердит его или умиляет мой мирный в шесть часов утра труд? - подумал старик. - Интересно, а что он сделал бы, кивни я ему? Помаши дружески рукой? Может быть, он не знает, что все так, как есть? Он мог приехать лишь вчера, издалека… Знает. Просто нет приказа.

   Наступило время подъема, но учитель не спешил. Он осторожно шел по залу между кроватей, боясь шорохом или скрипом половицы, раньше срока разбудить своих детей. Сон - то, наверно единственное маленькое счастье, что у них осталось, место, где не было боли и страданий.

   Остановившись перед кроватью, на которой спали трое самых маленьких воспитанников, несколько секунд вглядывался в их одинаково худые, но такие разные лица. Ему подумалось, что не бывает похожих детей, как и нельзя найти двух одинаковых листьев, капель или песчинок.

   - Подъем, - наконец нехотя выдавил из себя, - Умываемся, одеваемся, старшие помогают младшим. Дежурных сегодня нет, занятий тоже. Зато будет завтрак - милостивая тетя Роза угостила нас крупой. И поторапливаемся - поезд ждать не будет, мы едем в Палестину.

   Конечно, это была ложь - и про Палестину, и про неожиданный дар пожилой еврейки. Она была доброй женщиной, но сама возможность такого поступка в гетто была исключена. Крупу учитель выменял на керосин и последние пятьдесят злотых, им они более все равно не понадобятся.

   Радости малышей не было предела - они звенели ложками и вылизывали тарелки до чистоты, потом спешили во двор и строились “по четыре”, желая поскорее оказаться в “волшебной стране”, про которую рассказывал пан учитель. На лицах старших улыбок не было - они все понимали.

   У ворот дома сирот стояла некогда полная, а теперь чахоточная, сгорбленная, с перекошенным лицом женщина, готовая вот-вот разрыдаться. “Доброе утро, Роза Абрамовна, я очень прошу вас - улыбайтесь,” - сказал старик, и колонна двинулась в путь.

   - Хэй, там гджес з над чарнэй воды, всяда на конь козак муоды. Чуле жэгна се з джевчино, ешче чулей з Украино, - стараясь не выдать слез, как можно громче запел учитель. - Хэй, хэй, хэй сокоуы омияйче гуры, лясы, доуы. Дзвонь, дзвонь, дзвонь дзвонэчку, муй стэповы сковронэчку…**

   Песню подхватила вся колона. Туман к тому времени окончательно развеялся, впервые за долгое время явив голубое безоблачное небо. Оно и детские голоса на фоне облезлых домов, грязных измученных людей и серых безразличных солдат казались чем-то почти невозможным.

   На перроне все погрузились в три вагона, некогда предназначенных для перевозки скота. Учитель остался с маленькими, по пути отвечая на бесчисленные вопросы, о том как выглядит место, в которое они наконец-то едут. А главное, как же там кормят.

   - Четыре раза в день, - обещал старый пан. - Утром обычно подают омлет с луком, а на обед овощное рагу и форшмак. На полдник, да-да там обязательно есть полдник, люди пьют молоко или сладкий чай с печеньем. А на ужин детей непременно угощают яблочным пирогом…

   Постепенно воспитанники уснули и учитель остался наедине с собой. Потекли воспоминания, но все они с самого начала казались частью какого-то бессмысленного, жуткого спектакля, где чем дальше разворачивалось действо, тем ужаснее становилось.

   - Все это не потому, что я еврей, а потому, что родился на Востоке, - умозаключил старик. - Печальное могло бы быть утешение, что и пышному Западу худо… Могло бы быть, да не стало. Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается.

   Он даже не заметил, как поезд замедлился, остановился, а дверь вагона открылась. Прозвучала команда выходить. Их повели в огороженный забором и колючей проволокой лагерь. На небольшом плацу всем приказали раздеться, чтобы помыться в бане.

   - Ну вот и все. Сейчас автоматчики с собаками загонят нас под землю, в газовую камеру, - он не питал напрасных иллюзий - не было даже мизерной надежды, но все же убедил детей, что их действительно отведут мыться.
   - Я знаю, что вам уже говорили об этом, но может теперь вы передумали, пан учитель? - с нескрываемым презрением прошипел офицер. - За вас влиятельные люди попросили, вы можете покинуть лагерь - вам сохранят жизнь.
   - А что такое, собственно, жизнь, счастье? - старик посмотрел в серые пустые глаза немца. - Лишь бы не хуже, лишь бы все осталось так, как сейчас? Тяжелое это дело - родиться и научиться жить. Мне осталась задача куда легче - умереть.
   Думаете смерть это конец, вечный сон? А может смерть и есть пробуждение в момент, когда, казалось бы уже нет выхода? Не надо собак. Я сам отведу детей. Пусть хотя бы сегодня, в последний свой день, часы, минуты, они не будут бояться.
   
   

   * - в гетто фашисты обязывали евреев носить отличительные знаки с шестиконечной звездой;
   ** - польский вариант песни “Хей, соколы”, некогда популярной на Украине, в Польше и Белоруссии.






10. Хроника Великой Отечественной: из истории одной семьи.
    
    

    Когда началась война, дед ушел в отряд Народного ополчения с институтской скамьи, как почти все его однокурсники. И в сорок пятом из них не осталось в живых почти никого. Дедушке повезло выжить. Может быть поэтому, а возможно в силу характера, он умел ценить жизнь.

    Дед не любил говорить о Великой Отечественной, совсем. Но о чем-то все-таки рассказал нам с мамой. Он вспоминал, как отряд, в который его определили, состоял из 19-летних мальчишек. В ноябрьские морозы 1941-го их одели в расходившиеся по швам, холодные шинелишки. И гнали в бой. Как и всегда на той войне, отступать было нельзя, "дезертиру" полагалась пуля в лоб. Вот они и бежали в атаку, необученные ни стрельбе, ни тактике ведения боя, ничему. Мне казалось странным, что дедушка мог кого-то убить, и я спрашивала об этом у него. Он отмалчивался. Только лицо становилось серьезным.

    Но счастлив был дедушкин Бог. Когда началась война, он учился в химическом вузе и его, как специалиста, через несколько месяцев после призыва, назначили командиром отряда химзащиты. Под началом 20-ти летнего паренька оказалось десять человек, причем почти все были старше него. Однако своей рассудительностью не по годам и человечным отношением к людям, дед скоро завоевал уважение взрослых и бывалых людей. Отряд химзащиты проверял, не отравлена ли вода в колодцах. Выполняли и много другой работы, о которой дед не распространялся.

    Через полтора года дедушку отправили в тыл, доучиваться. Это можно было бы назвать неслыханной удачей, но у удачи существовало имя, точнее фамилия - Нейенкирхен. Дед был немцем по отцу, и носил немецкую фамилию. Так он снова стал студентом.

    Шло время, и война перевалила за половину. Дедушке, что было не в его характере, удалось выхлопотать для себя разрешение вернуться домой в Москву. Опускаю описание встречи с матерью, так как ее подробностей не знаю. Дед только рассказывал, каким вкусным показался ему чай из моркови, которым угощала его мама.

    О прадедушке почти не говорили. Ни во время войны, ни после. Но семейное предание на этот счет имелось. Николай Фридрихович Нейенкирхен был чистокровным немцем по происхождению. Окончил Санкт-Петербургский университет. Работал учителем физики. В семейном альбоме сохранились фотографии, на которых он что-то увлеченно рассказывал ребятам, а те с интересом слушали. Понимая свою инакость и положением в стране, в 30-е годы прошлого века он говорил сыну только одно - молчи.

    В 1941 году, так же как и дед, прадед записался в отряд Народного ополчения. По возрасту он мог остаться в тылу, но с его происхождением это было еще опаснее.
    Последнее письмо от прадеда пришло из госпиталя. Через какое-то время его почему-то решили переправить в другой госпиталь. Машину, на которой ехали, разбомбили. Но похоронки не пришло. Прабабушка была уверена, что мужа убили свои. Она прожила после войны еще десять лет. На все ее запросы, отвечали, что прадед пропал без вести.

    Та война пришла почти в каждую семью, похоронками на мужей и сыновей, нечаянной радостью тех, кто и кого дождались. Так и в нашей семье была боль потери и счастье обретения.






11. Я уже иду, мама.
    
    

    Над израненной, горящей землёй, плыло, клубилось, наполненное дымом и копотью горящих танков усталое небо. А по земле неслась ранняя для этой поры позёмка. Изуродованная окопами и воронками от снарядов земля торопилась залечить, засыпать нанесенные людьми рваные раны. Изредка порывы холодного ветра разрывали серую муть неба, и тогда тёплые лучи заходящего солнца играли на стенках окопа, касались воспалённых век полузасыпанного землёй молодого солдата, вырывая его из беспамятства.

    В эти короткие минуты он силился вспомнить: кто он, где он. И не мог. В голове гудели сотни колоколов, выдавливая мысли, не давая возможности осознать себя. И он опять проваливался в беспамятство.
    Внезапно издалека донёсся крик птицы, он нарастал, приближался, пробиваясь сквозь головную боль, вырвал его из беспамятства. Солдат очнулся, открыл глаза и увидел, как там, высоко в небе, пронзая крыльями клочья серо-чёрной гари, летел на юг одинокий аист.

    Аисты. На крыше его дома они жили каждое лето, а осенью улетали, и он грустил, провожая их. А ранней весною, в день их прилёта, мама будила его: “Ваня, просыпайся, прилетели твои аисты!” И он вскакивал и бежал во двор, любовался ими, кричал что-то, но они не замечали его, утомлённые долгой дорогой, горделиво и степенно чистили свои перья.

    Эти воспоминания вывели его из тьмы неопределённости, и он вспомнил недавний бой и себя, лежащего в сыром, холодном окопе. Никого в живых не осталось, только он, потерявший счёт времени. «Сколько он здесь лежит? День? Два? — Иван с тоской смотрел на отчаянную птицу, — почему улетает так поздно? Аисты давно улетели. Может он залечивал сломанное крыло и теперь пытается догнать давно улетевшую стаю? Но ведь замёрзнет, погибнет».

    А клекот все звучал и звучал, звал за собой, вызывая в нем щемящую тоску и безысходность. Он не мог двигаться и почти не чувствовал тела. Близился вечер, холод усиливался и изнуряющий озноб вытряхивал из него остатки тепла. Пальцы на руках закоченели, а ног он давно не чувствовал. Они где-то там, засыпанные землёй, а может их и нет вовсе. Сил уже не было, и жизнь, капля за каплей, таяла, уходила, впитываясь в мёрзлую землю.

    А птица все звала и звала, тревожила, не давала забыться. Ведь там, во сне, совсем не холодно, и главное, — там нет боли. Там пирожки с вишней, тёплые, как мамины руки, обнимающие его, плачущего, с забитыми коленками. Мама брала его на руки, прижимала к себе, шептала, успокаивала: «Ваня, Ванечка, сыночек, не плачь, коленкам больно, да. А мы попросим их не болеть. Повторяй за мной: «Коленки, коленки, не болейте, Ваню не тревожьте, быстрей заживайте». И боль проходила. Сквозь слезы он смотрел на мамино лицо, повторял за ней, засыпал.

    Тревожный крик аиста оторвал его от воспоминаний. В этом зове был призыв лететь. «Зачем так кричишь? Зачем? Кого зовёшь? Ведь, аисты давно улетели! Ну, что ты от меня хочешь? Лети уж! Дай мне уйти».
    И опять проваливался в детство, туда, где нет войны, где только мама, и он, совсем маленький, засыпает на её руках, а ласковое солнце мягко касается полуприкрытых век. Мама тихонько поёт колыбельную, давно им забытую:
    
    

    «Спи мой воробушек, спи,
    За день умаялся ты.
    Пусть тебе снятся любимые аисты,
    С ними в сказку отправишься ты.
    Спи мой Ванечка, спи».
    
    

    Внезапно Иван очнулся. Удаляющийся голос аиста, ударил холодом по пересохшим губам, накрыл тяжёлым запахом горевшей солярки. Вставай, Ваня, вставай! — кричал аист. Вставай, Ваня, вставай! — слышен голос мамы.

    «Я сейчас, мама, — прохрипел Иван и пошевелил пальцами, — я скоро,» — и, опираясь на скользкую землю окоченевшими руками, приподнялся.
    Не было боли, не было холода, только зов удаляющегося аиста.

    — Я уже иду, мама!






12. Кнут.
    
    

    Когда через село гнали стадо, следом всегда шёл мужик с длинным кнутом через плечо. В пиджаке ли, в одной ли рубахе, в зависимости от погоды, но с неизменной затёртой серой кепке, надвинутой на лоб. Пастух.

    Шёл не торопясь, чуть приволакивая одну ногу, в темпе рогатого стада, которое ускорялось лишь когда... А когда? Никто не упомнит, чтобы в мирное время коровы куда-то мчались или хотя бы длительно бежали. Деревенские пацаны уж точно не видели такого. Лишь более старшие вспоминали, как много лет назад и совсем другие коровы неслись через луг, убегая от спикировавшего на стадо в своём «юнкерсе» веселящегося немецкого лётчика. Вот там коровы демонстрировали оголтелый галоп, пока не падали, приняв пулю или осколок бомбы. Да и после налёта долго ещё находили по окрестностям обезумевших животных с вытаращенными от страха глазами и мычащих дурным голосом при приближении людей — жаловались.

    Задача пастуха была проста: принять домашних коров, сопроводить на выпас, а вечером вернуть на хозяйский двор. Если где-то, быть может, и были пастухи-весельчаки, которые перебрасывались шуточками с деревенскими бабами или наигрывали мелодии на дудочках, то этот никогда не разговаривал. Как и многие взрослые мужчины, наверняка, досыта хлебнул фронтового лихолетья Великой Отечественной, и, скорее всего, колхозным пастухом оказался от невозможности выполнять другую, более тяжёлую работу. Молчал он от старой раны и контузии — говорил с трудом, долго примеряясь челюстью, напрягая шею и заикаясь на самых простых словах. После нескольких попыток что-то сказать, растирал себе шею и грудь, словно накурился чего-то едкого, раздирающего горло.

    Костику в то лето было всего шесть лет и взрослые дела его мало интересовали. Однако он знал, что пастуха зовут Митрий. То ли это он так услышал Дмитрий, то ли пропустил звуки в слове Дмитриевич, то ли на самом деле у пастуха было такое необычное имя — парнишке было не важно. По-разному могло получиться: деды у Костика не могли похвастаться сохранением всех своих зубов, и поэтому некоторые звуки произносили не чётко, причмокивая и пришепётывая. Мальчик пастуха побаивался и одновременно завидовал ему. И именно из-за кнута.

    Костик много раз видел пастуха, но всё больше ближе к закату, когда роль Митрия была минимальна: коровы, бредущие по просёлку неким подобием единой колоны, сами поворачивали к нужным воротам; хозяйкам оставалось лишь створку заранее открыть и тут же, приняв отяжелевшую от накопившегося молока Зорьку, Белку или Рыжуху, закрыть. Митрий шёл по сельской улице с кнутом на плече и лишь молча смотрел из-под козырька своей кепки.

    Иногда паренёк видел пастуха днём на лугу: он, как правило, находил тенистый куст и оттуда приглядывал за коровами. Кнут лежал где-то рядом, готовый влипнуть рукоятью в ладонь хозяина при необходимости. Но днём коровы не разбредались, они были заняты сочной растительностью, которой вокруг хватало.

    Но вот в те нечастые моменты, когда Костик вставал рано и видел, как пастух собирает стадо, тут-то у него и возникала зависть. По утрам кнут работал гораздо активнее, чем в другое время: пока уйдут за пригорок, раза два-три щёлкнет.

    Коровы норовили, не дойдя до луга, пойти на любую зелень, которая попадалась по пути. И вот в тот момент, когда нарушительница сходила на обочину, чтобы внедриться жадными губами в поросль культурных насаждений у дома или покуситься на колхозные зеленя, или, совсем не думая, «потеряться» в придорожной канаве, пастух коротким движением сбрасывал кнут с плеча и тут же широким и быстрым замахом посылал его вперёд. Удар получался точный и своевременный — на упреждение. Звонкий щелчок раздавался рядом со скотиной, не задев её с зазором в несколько сантиметров, но так, что она шарахалась обратно, словно только что уткнулась рогами в непроходимую стену. Как же лихо у Митрия получался тот щелчок! Щёлк и порядок, и снова кнут виснет на плече.

    Соседский Серёжка был постарше. Ему уже исполнилось десять. И он тоже умел хлопать кнутом. Кнут был другой, сделанный из старой вожжи, тяжёлый. Откуда его Серёжка раздобыл, он не рассказывал. Просто однажды Костик вышел на улицу, а ребята сгрудились у серёжкиного двора и дружно наблюдали, как Серёжка хлопает кнутом.

    Получалось совсем не так, как у Митрия. У того коротко и хлёстко, одним движением, а Серёжка долго готовился, тянул кнут за собой, расправлял по дороге во всю длину, и только потом — на! — дёргал рукой, бросая хвост кнута вперёд, и почти сразу чуть ли не всем телом тянул обратно. В какой-то неуловимый для глаза момент получался глуховатый щелчок.

    Ребятня уважительно перемещалась за расхаживающим по дороге Серёжкой. А тому приходилось для каждого щелчка тянуть кнут шагов десять, чтобы расправить. Когда Серёжка подустал, или надоело ему, он разрешил другим попробовать свою удаль. Но кнут был тяжеловат, а в компании — народ сплошь малолетний, а значит, слабосильный: семилетний Мишка, восьмилетка Лидка, Костик и Зойка – вообще шестилетки. Однако попробовали все. У Лидки почти получилось кнут вперёд послать, но на щелчок сил не хватало. У Мишки кнут и на полдлины не улетел. Что уж говорить о Зойке с Костей. А лихо щёлкнуть — ой как хотелось.

    Серёжка честно делился секретом умения:

    — Кинул и на себя тащи. Резко нужно, тогда получится, — поучал он.

    Малышня старалась, но безрезультатно. Пробовали долго.

    — Тяжёлый он для вас, — махнул рукой Серёжка в итоге. — Сил не хватает.

    Ближе к вечеру Костик решил сделать кнут самостоятельно. Поворошив запасы деда в сарае, он обнаружил довольно длинную верёвку, а уж чтобы прицепить её к крепкой хворостине большого ума не потребовалось.

    Во дворе никого не было, и Костик решил потренироваться, чтобы на улицу выйти уже подготовленным и сразу продемонстрировать своё мастерство. Сначала он, копируя Митрия, пробовал держать кнут на плече и посылать его на щелчок оттуда, но быстро понял, что это требует особой подготовки. Способ, который показывал Серёжка, оказался легче.

    Раз попытка, два... Верёвка улетала вперёд и глухо падала в пыль. Попробовал дёргать на себя. Чёткого звука не получалось. В какой-то момент Костик понял: нужно больше места. Выглянул за ворота, на улице никого. Начал тягать кнут по пыли, расправляя перед посылом. Вроде бы всё делал правильно, а звук не такой. У Митрия звонкий. Даже у Серёжки похож, а Костик сколько не старался — никак.

    В запале паренёк перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг: его задачей было поучить нужный щелчок. Потому он не посмотрел куда в очередной раз бросил конец кнута. Спохватился только тогда, когда заполошно закудахтали и бросились врассыпную куры. Посмотрел, а там, где только что хлопнул кнут, в пыли лежал цыплёнок. Совсем маленький, покрытый ещё не плотными первыми пёрышками.

    Костик испугано оглянулся — что и говорить, заигрался. Но рядом никого не было и этого «подвига» никто не видел. Удара верёвки хватило, чтобы перебить цыплёнку шею — он лежал с не закрывшимися глазами и неестественно вывернутой ножкой.

    Костику казалось, что все вокруг его осуждают: и отбежавшие недалеко куры, и повернувшие головы гуси, и даже ласточки, которые до этого летали с криками, осуждающе замолкли.

    — И зачем мне этот кнут, — мальчик посмотрел на своё изделие уже не как на развлечение и игрушку, а как на орудие убийства.

    Смотал верёвку вокруг кнутовища и забросил в кусты у забора.

    — Что это с цыплёнком? — откуда-то неожиданно появилась бабушка, подошла сзади.

    — Так петух, — соврал мальчик.

    — Что петух?

    — С забора слетел и точно на него.

    — Что это он, очумел? — бабушка прищурилась против солнца, выглядывая нарушителя. — Сроду такого не было.

    Воспользовавшись моментом, Костик убежал за дом. Вечером, когда ложились спать, мальчик слышал, как бабушка рассказывала деду про странный случай с гибелью цыплёнка, и показалось ему, что дед не очень поверил в историю с петухом.

    На следующий день Костик старался дедам лишний раз на глаза не попадаться, не шумел, и всё время думал, что поступил очень нехорошо. И ладно бы просто кнутом баловался, так ведь и невинного цыплёнка играючи убил, и бабушку обманул. Ни дед, ни бабушка его ни в чём не упрекали, но паренёк чувствовал, что они догадываются о его поступке, и только от большой любви не ругают и не поучают — видят, как сам себя наказывает.

    Через некоторое время случай с цыплёнком стал забываться, Костик снова начал играть с ребятами, и снова смотрел на Митрия. Но теперь без зависти, а с уважением — пастух-то кнутом зря не хлопал и по коровам не метил, жалел.

    И про секрет щелчка мальчик со временем понял: звонкий звук получается от сильной умелой руки и от тонкой витушки из конского волоса на самом конце. Про эту деталь ему дедушка подсказал.

    — А он сам это придумал? — Костик указал вслед удаляющемуся Митрию.

    Сказал так, что одновременно и удивление высказал и восхищение — вот так пастух!

    — Какое, — усмехнулся дед, — ещё я малой был, вот как ты, уже такое плели. Из хвоста у лошади дёрнешь и цепляешь. Только ты сам не вздумай, а то зашибёт лошадь-то.

    — Деда, — Костик решил воспользоваться говорливостью старика и узнать больше, — а это его на фронте? Ну, по шее.

    Дед взглянул на любопытного непоседу, прикинул, стоит ли говорить правду, и произнёс:

    — Да не, после. Уж когда вернулся. Поле пахал на корове и мину нашёл.

    — Как это нашёл?

    — А так. Зацепил лемехом. Их тут понатыкано было, страсть. Фронт вот туточки проходил, — дед длинным движением провёл рукой полукруг, мимо дальней рощи, по верху холма и махнул куда-то через реку. — И наши ставили и немцы. Только не все после сапёры нашли. У нас тут запросто подрывались.

    Костик слушал затаив дыхание — что же дальше?

    — Вот и его щёлкнуло. Корову так сразу, а Митрию повезло, шею не перебило, застрял осколок, — дед показал пальцем место снизу на челюсти, куда пришёлся удар. — Свезло, да... Он с поля тогда сам и пришёл. Теперь молчит всё больше да кнутом щёлкает. Такие вот, милок, дела.

    Старик вздохнул своим мыслям, потрепал внука по вихрам и ушёл в дом, а мальчик долго стоял за воротами и старался рассмотреть следы давней войны вдоль той линии, которую прочертил перед ним дед.