Сны, колеблющие разум пустотой кошмаров

Колдфилд — самая настоящая чёрная дыра штата Огайо. Старая рухлядь. Ничего особенного или запоминающегося не происходит в этом тихом полусонном городке, где давным-давно наложили свои коварные щупальца уныние, запустение и безнадега. Однако удивительным образом город временами наводняли толпы туристов. И дело не в закусочной «Лучшие блины миссис Эбигейл» или автомастерской, работавшей по непонятному графику.

Некто под именем Джон Таунбер прослыл в городке Колдфилд необычным художником. Его картины завораживали, поражали зрителей даже самых искушенных в области изобразительного искусства, шокировали и отвращали своей беспрецедентной парадоксальностью, холодностью, строгой жестокостью и загадочным смыслом, но одновременно приковывали внимание так, что нельзя было от них оторваться. Все называли его настоящим безумцем, однако уважали за то дело, с которым он полностью отдавал себя своим картинам, словно священным реликвиям.

Его страсть к изысканным неуловимым формам бытия тянулась за ним с раннего детства. Ещё в юности Таунбер увлёкся этнологией и занимался тем, что путешествовал по белому свету, изучая быт различных племен и народностей. В частности его интересовали архаичные представители человечества. Он часто бывал в разъездах и останавливался всегда в отдаленных от цивилизации частях мира, где делал завораживающие снимки природы на фоне культовых памятников древности. Каждый раз из своих исследовательских поездок, которые иногда длились по несколько недель, а иногда — по несколько месяцев, он привозил немало очаровательных диковинных безделушек, от которых у простого обывателя по коже побегут мурашки или на руках волосы встанут дыбом. Все эти странные вещи старик бережно хранил в кабинете, оборудованном под библиотеку, в родном доме, куда время от времени приезжал, словно в гости к давнему знакомому. Но помимо экзотических пристрастий к мертвым развалинам той или иной, канувшей во мрак, исторической эпохи, из каждого путешествия Джон возвращался с множеством леденящих душу историй, которые он любил всем рассказывать, подробно, с описанием пикантных деталей и живым интересом, словно сам принимал участие в тех таинственных событиях, произошедших пару тысячелетий назад.

После последней поездки в Азию Таунбер вернулся в родной город совсем изменившимся человеком, но не утратившим этой врождённой, как её считали в обществе, патологической одержимости к нечеловеческим секретам неведомого. Он как будто утратил внутри энергию, бросавшую его на поиски вовне, и стал более обращён к чему-то иному, от беглых действий перешёл к могильной созерцательности, что в итоге вылилось в написание макабрических затейливо-причудливых пейзажей. С тех пор он уже не покидал Колдфилд, полностью затворившись в высоком доме на отшибе.

Никто не знал, какая истинная причина заставила такого незаурядного человека как Таунбер, которому до боли претило всё обыденное, застрять в этом сером на вид городке, не выделявшемся ни чем среди прочих подобных ему мест. Однако последние годы жизни, ведя скрытно и обособленно от внешнего мира, он ни разу не покинул пределов Колдфилда. Практически не выбирался из дома, если того не требовала острая необходимость.

***

Три мужские фигуры в одинаковых чёрных пальто с завернутыми вокруг шеи шарфами стояли у тротуара, безо всякого интереса разглядывая почерневший широкий фасад высокого мрачного здания напротив, которое ранее приходилось театром теней — единственным развлечением в городе. Но сейчас оно, судя по виду, было заброшенным.

— Хорошо, что мы остановились в мотеле всего на одну ночь. Посмотрим полотна старика и сразу же свалим отсюда. Не хочу здесь оставаться ни на одну лишнюю минуту дольше, — сказал Роджер. Его спутников, эстетствующих гурманов звали Теодор и Эндрю.

— Говорят, Таунберу делали предложение переехать в Нью-Йорк, чтобы участвовать в крупной ежегодной выставке, которая будет проходить в конце ноября. Похоже, его картины привлекли внимание весьма серьезных лиц в этой области. Но он отказался, — сказал Эндрю.

— И почему же? — спросил Теодор.

Эндрю еле заметно усмехнулся:

— Он гений, у гениев свои причуды.

— А я слышал, что он полный псих. Затворник. Живёт в компании пауков, клопов и тараканов. И рисует на стенах собственного дома, — отвечал Роджер.

— Гениальность и безумие всегда идут рука об руку. Чтобы создать нечто оригинальное и не похожее ни на что другое, нужно обладать очень странным проникновенным умом, смотреть на мир не совсем в том порядке, как того требует установленная кем-то норма.

Теодор скучающе зевнул.

— В любом случае, мне не нравится это место, — сказал Роджер, скрестив руки на груди и оглядываясь вокруг. — Оно слишком депрессивное, даже когда светит солнце.

Эндрю взглянул на часы.

— До назначенного времени осталось ещё полтора часа. Можем пока посидеть в кафешке, попить кофе.

Как души покидают внешние оболочки, они тихо удалились, оставляя пустые каменные дома, расставленные вдоль улицы, словно могильные плиты, в абсолютной тишине и одиночестве.

***

Наступил поздний вечер.

— Осторожно, смотрите под ноги, — раздался с порога сухой неприветливый голос Джона Таунбера, который походил на шелест бумаги. Впрочем, тон вполне соответствовал облику самого хозяина: низкорослого, скукоженного старика, похожего на ожившую восковую статую. И только глаза в центре дряблой землисто-серого цвета неподвижной маски, служившей ему лицом, беспокойно блуждали и вспыхивали, как два огонька свечи в чёрной кельи.

В захламленной прихожей старого чахлого дома на полу валялась одежда, вырезки из газет и вскрытые пустые консервные банки вперемешку с коробками, нагроможденными друг на друга.

Он повёл гостей по длинному узкому коридору, который вывел их на кухню, где стены оказались изрисованными тёмно-яркими изображениями. Отдалено они напоминали Питера Брейгеля Старшего «Фламандские пословицы». Только выполнены были в более вычурном стиле, уродливо-комичном, присущим холодному отстранённому стилю Таунбера. Гигантская сцена мира, на которой торжествовала какая-то инфернальная безумная жизнь: люди, заключённые в ней, будто пораженные неизвестной болезнью прыгали, катались по земле, кривлялись, прятали за спинами ножи, бились головами о стены, совокуплялись на столах с яствами, мутузили друг друга, танцевали и, разбежавшись со всего маху прыгали с высоких прямоугольных крыш. Все лица скрывали карнавальные и шутовские маски.

— О, эта великая не прекращающаяся ни на миг игра, — нарушил повисшую тишину мистер Таунбер. — Как бесконечный глумливый смех идиота.

Эндрю и Роджер переглянулись.

Спустя минуту они проследовали за художником в противоположную часть дома. Спустились в подвал, который старик называл своей «обсерваторией», где помимо шкафов с книгами располагалась обширная галерея с множеством ниш и альков, хитросплетении проулков, укромных уголков, прятавшихся за шкафами, и везде куда ни глянь висели картины, развешанные по всем стенам и подсвеченные лампами. В комнате сохранялся полумрак, создающий специфическую гнетущую атмосферу иллюзии из сочетания света и тени. Некоторые полотна, словно светились во тьме. Из-за того, что в подземном зале практически отсутствовала вся мебель, создавалось ощущение пустоты, наполненной густой темнотой, завладевшей полом и потолком бесформенной сумрачной галереи.

Таунбер выступал как экскурсовод или фокусник, покорно проводя гостей по нескончаемым лабиринтам очаровывающих неземным блеском задумчивых пейзажей. Пока они наблюдали его пейзажи, он, стоя в сторонке, выжидающе молча наблюдал за ними.

Без чётких границ картонные объекты, отмеченные на холстах, растворялись точно смазанные в изнаночной кутерьме символы. Замысловатые фигуры, выстроенные на фоне бесконечных рассеянных полей, звездных вихрей, свертывающихся волн, крошащихся и распадающихся частей реальности. Его идеалом было произведение, где будет отсутствовать само понимание того, где ты находишься — не пространство, не материи, не Вселенной, но оставлять за собой ложную надежду на присутствие того, кто наблюдает.

— А это что такое? — спросил Роджер с недоверием и явным изумлением в голосе.

На холсте был изображен знакомый сюжет, часть города: кривые шатающиеся здания, установленные вдоль улицы, полуразрушенная церковь и три крошечные фигуры напротив обветшалого дома.

— Это же Колдфилд. Город, в котором мы сейчас находимся.

— Да, только выглядит он здесь ещё мрачнее, — заметил Эндрю, — если это вообще возможно. Зернистая атмосфера на картине придает ему черты миража, развоплощёной реальности.

— Этот город всегда был, как один большой мираж, — отчужденно бросил старик. На его лице в этот момент возникло особое выражение, которое Роджер и его спутники не могли прочесть. — Наверное, самое ужасное — это быть пленником миража, который до конца не растворяется и вечно остается повисшим в воздухе.

Чем дольше времени они проводили в его галереях, изучая картины, тем бессмысленнее становились их названия. Они сливались в какую-то истерическую какофонию бессвязных кричащих слов. Это была агония языка. Содержание же безнадежно терялось за их чудовищным непереводимым смыслом.

— Странные ощущения, — сказал Теодор, остановившись у одного из полотен. — Эта картина пробуждает приступ паранойи. Словно нечто неведомое смотрит на меня оттуда. И даже не знаю, что за источник вдохновения заставил вас нарисовать это. Она не выглядит столь ужасающей, вполне спокойная безмятежная обстановка, мягкие тона, но это притворное спокойствие нарушается каким-то неуловимым с первого взгляда диссонансом, что вызывает тревогу. В космически завораживающей инертности или в самой смеси красок. Здесь определенно есть изъян, который ты не можешь уловить, но на подсознательном уровне переживаешь его всем нутром, в сознании. Это психологическая игра, очень тонко.

Картина называлась «Травмированная реальность». Здесь были и другие не менее внушающие экспонаты — «Негативное состояние, которое невозможно придумать», «Облик бездомного мира», «Потусторонний знак», «Тень в серебряной раме», «Кривизна повисшего эха», «Провал в никуда», «Ночь и эллиптическое параболоидное вторжение страшных видений», «Фигура из гротескной бездны», «Отравленный голос, что слышат только безумцы», «Опыт присутствия несуществующего», «Храм чревовещателя».

Они все были в той или иной степени невероятными, причудливо жуткими, в каком-то роде противоестественными, рождёнными, словно измученным, вконец лишенным чёткого образа, обезображенным больным сознанием. Но особенно сильно выделялись на их фоне подсвеченные в глубине мрака тусклыми лампами «Последнее пиршество превращений» и «Сны, колеблющие разум пустотой кошмаров», которые поистине вызывали головокружение и приступ шизофренического страха.

— Почему вы отворачиваетесь? Вам не нравится? — с лихорадочным возбуждением произнес Таунбер, заглядывая в насмерть побледневшее лицо Роджера.

— Нет… я не знаю… У меня нет слов… — сдавленно прошептал он и тот зловеще улыбнулся.

— Значит, — радостно сказал старик, — мне удалось это сделать. Переступить черту. Хотя мне почему-то кажется, что вы просто очень впечатлительный юноша. Мне следовало бы поторопиться.

— О чем вы говорите?

— Об изменениях, которые происходят! Знаете, в тех затерянных и одиноких лесах Азии я встретил адептов безымянного культа, деградировавших мужей искусства и философов авангардистов. Они говорили о постоянном потоке движения, который нельзя прекратить, иначе это сулит гибелью всего живого. Есть магистрали, где жизнь особенно бьётся, хлещет, как родник, но творит форму и наиболее тесно срастается с земной природой, уплотняясь и начиная мыслить с нею едино. Если же двигаться обратно к периферии, чтобы в конечном итоге выпасть из её колыбели, то можно создать нечто не приходящее. Отрезать себя от объектности этой вселенной, от её концептуальности, продиктованной языком и воспарить в то, чему не дано было имя, превышающее историю, слова, разум и оставаться лишь как наблюдаемая фантазия, оторванная от мёртвого сновидца. Эти люди, проповедовавшие пустоту, активно противостояли собственности бытия. И поклонялись реликвии, которая выступала у них, как это ни забавно, картиной. Они принадлежали к тому, чего нет, что никто никогда не видел. В одну прекрасную ничейную ночь я перерезал им всем горло, пока они спали, и выкрал у них эту драгоценную вещь, которую они так боготворили. Эти глупцы не знали, как с нею обращаться, не знали, чего она хочет. — Он резко замолчал и медленно перевел взгляд в сторону Роджера, исполненный такой ярости, злобы и презрения какую никогда прежде парню не доводилось видеть ни в одном живом существе. — Вы хотели знать, как я придумываю произведения? Как они рождаются в моем разуме? Думаете, я черпаю вдохновение из того, что видят эти глаза? Из того, что мыслит это тело? Я давно отринул тело, как ненужный балласт, сковывающий меня в границах человечности. Знаете, разумом могут обладать не только люди. И даже не разумом, но нечто более совершенным, высоким и изощрённым. Ты не поймёшь, пока ты тело. Нужно сойти с ума, чтобы увидеть всё как есть!

Теодор и Эндрю продолжали стоять, как завороженные, глядя на то полотно, нарисованное стариком, словно в распахнутые двери смерти. На их искаженных в муке лицах застыла железная маска ужаса.

Таунбер же продолжал:

— Из своей последней поездки я привёз картину, которую никому никогда не показывал. Она единственная всегда была мои проводником в бездонные беззвездные контрпространства. Я не осмеливался погружаться в них, но регулярно занимался созерцанием их червоточного набухающего открытого портала, который порождал в моём разуме подобную дверь с множеством ужасающих уродливых видений и мыслей. Но этот портал, временами оживавший, выступавший наружу и издававший омерзительный подземный гул — он словно был большой овальной дверью, что заметно поистрепалась, трещала так, как изнутри ломают неустойчивые старые доски, пытаясь разрушить преграду. В нём всегда что-то обитало и подпитывало меня идеями, позволяя лишь поверхностно прикоснуться к немыслимым изнаночным планам инобытия, в котором не существует слов, не существует пространства, нет языка, нет разума и нет света. Есть только сплошной неутолимый голод, жажда проникнуть в нашу реальность, чтобы забрать у неё всё, что она имеет. Из безжизненной холодной пустоты надвигается кошмар, до сих пор остававшийся для всех лишь незримой тенью. И вы должны это увидеть, Роджер. Это шедевр.

— Нет! — парень отчаянно замотал головой. — Нет, я не стану! Вы совсем выжили из ума!

Художник лишь лукаво улыбнулся.

— Расчеловеченье, мой мальчик. Лучшее средство для свободы. Позволь тьме себя уничтожить, а затем вновь восстановить заново, но уже обновленным, полностью оригинальным, свободным от того, что ты знал человеком. Того кто исполнен слабостей, сомнений, предрассудком и прочих ошибок, мешающих на пути творца. Впрочем, мне нет смысла тебя в чем-либо убеждать, когда ты сам заглянешь в пасть безумия. Это как бесконечное странствие по сновидению, в котором нет цели и финала.

Теодор и Эндрю не реагировали на слова друга, оставаясь на месте, словно их умы давно покинули тела и блуждали где-то в затаенных чёрных сферах непознаваемой бездны. Роджер знал, что их уже не спасти и тогда бросился к лестнице. Старик его не преследовал.

— Беги! Беги по кругу! Всё равно не сможешь сбежать! — кричал ему вслед Таунбер, когда тот, задыхаясь от страха, впопыхах взбирался по трухлявым крутым ступеням.

Он выскочил во двор и бежал по направлению к мотелю. Мимо мелькали старые угрюмые строения и широкие гротескные витрины магазинов, за грязными стёклами которых не существовало ничего кроме голых пыльных манекенов; их разрозненные части тела и оторванные серые безликие головы валялись на полу, как мусор.

Роджер преодолел два квартала, должна была показаться покосившаяся вывеска мотеля, но впереди маячила картина того же, что и за спиной — змеящаяся вереница домов, уходящая за пустыми улицами в абстрактную бесконечность.

На каждом углу, на каждой детали, не имеющей какой-то конкретики, чётких очертаний, границ, лежала печать вырождения и зла.

Обстановка, задрапированная флёром неопределённости, совсем не давала никаких подсказок, на каком времени суток сорвалось движение. Застывшее на небе солнце, налитое мертвенным блеском, как кожа вывернутая кровавыми мышцами наружу, отбрасывало красные мохнатые лучи на фасады домов, а на асфальте покоились тени, замершие в безысходном безразличии, словно таинственные тихие фигуры.

«Может быть, когда-то он и был настоящим»

От отчаяния и внезапно нахлынувшего панического ужаса Роджер не нашёл ничего другого, кроме как забежать в то богом забытое здание, которое ещё днём они с друзьями скучающе рассматривали, когда ждали назначенной встречи — театр теней.

Внутри его встретила кромешная темнота и глухая тишина, нарушаемая только непрерывными хлюпающими звуками, исходящими из под ног, как на болотистой местности. Когда глаза немного привыкли, Роджер обнаружил, что находится в квадратной комнате без окон и дверей.

Комната оказалась вся залита болезненно пульсирующей тусклым оттенком кровью. Вязкой, густой, полусонной кровью, которая не текла и как будто пребывала на границе жизни и смерти. Лишилась жизни, но не получила завершенности, положенного ей финала. Как усталое существо, заключенное в замкнутом круге.

Комната начала медленно утрачивать цвет. Стены и потолок стирались в чёрном безучастном движении, не нарушаемом процессе, который просто уничтожал их, поглощал в себе, и Роджер наблюдал это немыслимое ужасающее превращение, содрогаясь всем естеством. Движение пустоты.

Кожа на теле Роджера зашевелилась, внезапно обрела жизнь, и, словно чуждая ему вещь, принялась отделяться, неумолимо сползать с его рук и лица, обнажая сначала мясо, а затем прятавшиеся под ним голые кости и пустой череп.

— Что происходит!? — истерично вскричал он, теряя самообладание.

Из чёрной бездны раздался безжизненный голос:

— Вы думаете, что вы сбежали, но вы так и не поняли и не осознали суть правды, Роджер… Иллюзия сыграла с вами злую шутку. Потому что ваш разум — он остался.