Колыбельная

Где-то там, рукой подать, среди мутного студня будней качает Мать дитя.

Качает она дитя своё в колыбельке, бормочет ему колыбельную.

Напевает, бормочет, шепчет – потная, румяная, мужественно но безуспешно скрывающая ужас.

Качает ребёнка, и видит…

Видит утомлённое существо, ворочающееся за пределами понимания.

У него нет лица, у утомлённого существа, нет лица вовсе.

Огромная гидроцефалическая голова его покрыта блуждающими волдырями – они лопаются, стекая гноем, и вырастают снова стремительно, как пена на море. Они пульсируют и блестят. Они скрипят как лёд под натиском радостных коньков.

Маленькое карликовое тело его скрыто за стеной беспамятства. Нет у него рук, и нет у него ног, а есть рыбий хвост и паучьи лапки. Рыбий хвост обглодан где до мяса, где до стального каркаса, а паучьи лапки перемотаны изолентой. Сготовил их, паучьи лапки, в самую первую во вселенной весну пожилой кузнец, пожелавший остаться неизвестным - сготовил в обмен на зимнюю росу. Сготовил их из подручных материалов – из качелей и турников, что росли на советских дворовых детских площадках. Паучьи лапки где-то припаяны, где-то приварены, где-то пришиты, как глазки плюшевому медведю, а где-то просто воткнуты, образуя раны, кровоточащие космическим безмолвием. Число им вроде не велико, если смотреть мельком, а возьмёшься считать – всегда будет их на несколько штук больше, чем сосчитаешь.

Оно утомлённо оглядывается. Единственный глаз его смотрит с высокомерной, презрительной жалостью.

Имя ему – Вросший Старец Музар.

Мать качает ребёнка в колыбельке, шепчет ему колыбельную, сохраняет видимость покоя, и видит ещё одно существо.

Будто бы это жилое здание. Будто бы пятиэтажное. Будто бы пятиэтажное, а будто бы десятиэтажное. Будто бы ветхое, а будто бы свежее. Будто бы плюётся оно людьми из окон. Будто бы наполнено чистыми, уютными квартирами, и пыльными, захламлёнными. Будто бы глядят из окон спокойные жильцы – кто низок, кто высок, кто толст, кто худ, кто добр, кто зол, кто во что горазд, кто на что учился, кто где родился, там и пригодился. Смеётся оно с недобрым гостеприимством. Короновано оно сетью телевизионных антенн, украшено оно водосточными трубами, проклято оно ржавыми мышами, растущими прямо из стен. Растут ржавые мыши из стен, и кусают в животной слепоте своей отца своего, и не знают, что совершают великий грех. Ибо оно – отец их, а они – чада его. И снуют мыши по его нутру, и разносят всюду гниль и разруху. Где едят там и гадят, в руку кормящую плюют, родную мать не пожалеют. Ходят они по краю. Скучают они по далёким краям. Будто бы пять входов в это здание – заходи в любой. А выходов будто бы и нет, вот почему и мыши выбраться не могут, и люди не хотят. Стоят и смотрят на неё. А вовсе и не на неё, впрочем – что она им, много чести, смотреть ещё на неё. Нарисованы они, кажется, на стёклах изнутри, а всё же шевелятся порой. Нет, не глядят они на неё. А вот существо – существо на неё смотрит. В самую её душу смотрит, в самое её нутро.

Имя ему – Безмятежный Растяпа Тороп.

А она всё качает и качает ребёночка, кутает его одеяльцем и любовью, и поёт, стараясь не выказывать первобытного ужаса, свою колыбельную над колыбелькой, поёт колыбельную.

И смотрит, и видит третье существо.

Оно выглядит, как забытый грех. На лице у него написано всё, что ты от себя скрываешь. Под ноги оно не смотрит, на небо не заглядывается. Пришло оно из-за дальних гор, на которых растут ночные звёзды. Луна и месяц и самое солнце служат ему, и кружат лишь по его велению. Свита его многочисленна и неприглядна: крайние случаи и полная уверенность шествуют впереди него, а уж позади и не счесть – битые небитых несут на плечах, суровые атланты держат строй, почтенные блудницы травят анекдоты, робкие ростки ищут влагу, неблагодарные дети валяют дурака, влюблённые тщатся припомнить заветные даты.

А следом идут попрошайки, и славят его: это и мрачные клоуны, и добрые соседи, и забытые смельчаки, и непризнанные гении, и осы, и лисы, и немые морские рыбы, и глухие людские боги, и колючие свитеры, и потерянные ключи, и закулисные клопы таятся в складках. Идут они нестройной шеренгой, довольствуясь крохами со стола его.

Имя ему – Кормчий Ляо. Должность – швейный мастер.

Качает Мать ребёнка своего, ребёночка своего ненаглядного, уже не веря, что скроет ужас, уже дрожит голос её, уже путается она в словах колыбельной своей, слёзы в глазах застыли, и расплывается колыбелька. Уже молится она даже не уме своём, даже не в сердце своём, а в духе своём.

И случается свет, и по свету идёт бесконечно прекрасный нагой юноша. Несёт он надежду в сильных руках. Смотрит тепло. Смотрит в глаза. Шепчет что-то, а она и не слышит, залюбовавшись. Но и залюбовавшись не забывает она качать ребёночка своего.

А юноша кладёт руки её на плечи.

Имя ему – Рума, что значит нарисованное пламя. На знамени его три символа – выколотый глаз, зябнущий круг, и вечный город.

- Кто вы, и зачем пришли, - спрашивает мать. Пересохли её губы. Сильно, слишком сильно колотится её молодое сердце. Болит оно, и рвётся наружу. Стучит оно в свою клетку, не понимая, как здесь оказалось.

Обступают её четверо таким образом: спереди – Рума, нарисованное пламя. Позади - Вросший Старец Музар. По левую руку - Безмятежный Растяпа Тороп. По правую руку - Кормчий Ляо.

Молчат они допотопным отчуждённым молчанием, безразличным и безличным молчанием молчат, посмертным и пренатальным молчанием молчат, и весь мир замолкает, погружается мир в безмолвие. И лоскуты безмолвие сплетаются в такие слова:

- Ты нам скажи. Выбирай сама – ты, или ребёнок. Тот, кто живёт у реки, Снящийся Ворон, Источник Дорог желает забрать одного из вас. А кто мы, ты и сама видишь.

Видит она и Снящегося Ворона, Источник Дорог. Нет у него имени. Есть только чин.

Сердце его наливается кровью, и подпитывается электрическим током. Сотканы цветы его из сорванных судеб. Глаза его смотрят холодно и мёртво, отовсюду смотрят глаза его. Миллиарды глаз. В левой руке у него – смерть, а в правой – погибель. Отовсюду никуда идёт он сам, и время бессильно его удержать. Время бессильно, и было разорвано им на мелкие минуты, и бусы из мелких минут украшают его шею. Паровой механизм служит ему телом. Слуги его без конца орудуют лопатами, бросая в жаркие печи жалкий уголь дел. Приросли лопаты к их рукам. Тела их срослись с грязью и с сажей – некогда им мыться. Рождаются они уже чумазые, и умирают чумазые. Мёртвых слуг отпускают заполнять отчёты и ставить печати. Слуг стерегут ратники, растущие в злобе и отчаянии, что бы никакой страх и никакое отчаяние их не удивляли на службе, на вечном посту их. Закаляются ратники в горячей смоле, и в свежей лаве, и в колючем настое из абсолютного нуля. Тела их сплетены из скверно изолированных проводов, ржавых гвоздей, заноз, и сырой могильной земли. По сему благоволят они тем, кто подолгу не может занозу вытащить – чем дольше не можешь, тем сильнее станет тот ратник, который твою занозу себе заберёт. Благоволят они и мёртвым, а особенно умершим давно – чем дольше напитается покойником земля, тем больше жизни даёт взявшему её ратнику. И лечат его доктора. Следят они за работой его сердца. Гонят они нефть по артериям его и венам и капиллярам. Раздувают они меха его лёгких, чистят альвеолы от мокроты. Разглаживают морщины сомнений, зашивают раны обид, укрощают боль беспокойства. Проводят они ритуалы, дабы продлить его, дабы смёл он всякую вертикаль, дабы смял он всякую горизонталь, дабы и вблизи и вдали и здесь и сейчас пребывал он. Хоромы его – забвение.

Чин его – НеведОмый и БезОбразный. Сказывают, что случается быть ему Пожилым Кузнецом по воле и прихоти своей.

И Мать истекает животворными слезами материнской любви, и желает, всем нутром своим желает, от всей души желает, со всей искренностью желает, жаждет, не зная и тени сомнения сказать «заберите меня, а ребёнка оставьте в покое», но отчего-то кричит: «ребёнка, возьмите ребёнка, а меня оставьте в покое».

И, крикнув это, замирает, не помня и не понимая себя. Замирает, сама не зная, почему она так крикнула. Замирает, готовая всё отдать, лишь бы взять слово назад. Замирает, зная, что ничего не вернёшь. Замирает, желая провалиться сквозь землю. Замирает, а после падает на колени. И что-то ещё пытается кричать, что бы не слушали её, что бы посмотрели на её намеренья, ведь они могут, ведь это в их власти, что бы не трогали кровиночку, что бы только они не трогали её кровиночку. Но язык не слушается, а и слушайся язык – кто бы стал её слушать?

НеведОмый и БезОбразный забирает ребёнка, и всё становится как рвущаяся струна, как прокисшее молоко, как зуд там, куда не дотянуться, как пепел родного дома, как брезгливое воспоминание, как нелепое высказывание, как неотвратимые последствия, как короткое замыкание, как сердечный приступ, как гололёд, как тараканы в сахарнице.

Бездумно и механически качает она опустевшую кроватку, и смотрит на мир омертвевшими глазами, смотрит на всю свою дальнейшую жизнь – долгую, утомительную, непоправимую, нежеланную и неизбежную