Домой

Всё было плохо. Не плохо, а очень даже паршиво.

Левый глаз большим белым яблоком висел на длинной кровавой верёвочке и постоянно подпрыгивал, пружинил, ударялся и отскакивал от небритой щеки.

Но не он беспокоил Илью.

Всё было плохо. Не плохо, а очень даже паршиво.

Левый глаз большим белым яблоком висел на длинной кровавой верёвочке и постоянно подпрыгивал, пружинил, ударялся и отскакивал от небритой щеки.

Но не он беспокоил Илью.

Немного болела грудь, от удара кувалдой рёбра перемешались, сломанные, они превратились в решётку, сквозь которую со свистом и с огромным трудом прорывалось дыхание.

Впрочем, болела грудь не так сильно.

А вот рука, вывернутая в месте открытого перелома на сто восемьдесят градусов беспокоила немного больше.

Гораздо больше, чем хотелось бы.

В раскрытый зев разрубленного черепа попадали капли дождя и стучали по открытому мозгу.

"Или, может, они стучатся, хотят попасть внутрь?" - подумал Илья, а потом вслух начал считать ступени:

- Раз.. Два... Три...

Едва державшиеся выбитые зубы выпадали белыми комками через рассечённую губу при каждой произнесённой цифре.

Он толкнул дверь и с трудом миновав коридор, попал в гостиную. Она сидела на дорогом диване и смотрела телевизор. Мельком взглянула на него:

- Что случилось?

- Просто подрался.

- Я так и поняла. Борщ на кухне.

- Спасибо, - едва слышно прошептал он и, держась за стенку, сделал первый шаг туда, откуда так вкусно пахло.
И тогда она спросила его. Спросила самую важную для неё вещь на свете, на тот момент:

- Петренко, мне надоело уже быть твоей кухаркой. И стирать за тобой, и гладить. И жить я так больше не хочу! Ну, два года, сколько можно, а? Хватит уже увиливать! Мы когда-нибудь поженимся, Петренко? Что молчишь?