Без маски

Трамвай громыхал на стыках рельсов, и немногочисленные пассажиры в вагоне слегка раскачивались в такт движению вагона. Я сидел один на двойном сиденье, уставившись перед собой в одну точку. Перед глазами монотонно проплывали безликой однообразной массой цифры подготовленных за день отчетов, бессмысленных как вся моя теперешняя жизнь. Дождь лупил в оконное стекло, нашёптывая в ухо "два... три... пять... один... её нет... восемь... семь... девять... уже нет... один... четырнадцать... девять... ещё нет... семь... всегда нет"

Когда шёл дождь, мне было особенно тоскливо. Казалось, природа оплакивала потерю вместе со мной, и дождевые капли смешивались со слезами, становясь солёной морской влагой, стекавшей по лицу. Водой из моря, где я так никогда и не был. И не свозил.

Стоял дождливый и холодный октябрь. Пасмурные дни шли холодной чередой, беспросветной и мрачной. Год назад в октябре было солнечно и ярко, и именно в те погожие осенние деньки природа или кто-то еще похитила у меня дочь. Ей было шесть, и она только начинала готовиться к школе, осваивая чтение и правописание. Мы тогда так радовались первым прочитанным ею словам, познавали таинство букв, и я всегда читал ей что-нибудь перед сном. Она обожала слушать меня в вечернем сумраке, освещаемом лишь настольной лампой, потом я крепко целовал её на сон грядущий, и она засыпала с улыбкой на милом личике в обнимку с плюшевым медвежонком, которого трепетно сжимала в маленьких ручках. Я помню, как она, крепко зажав в пальчиках авторучку и высунув язычок, выводила на листе бумаги свои первые слова, и самым первым было "ПАПА". Тот листок по-прежнему приколот к стене в ее комнате.

А потом она исчезла, просто испарилась, растворилась в воздухе, и не осталось в мире следа от моей дочери. Я не знаю, где она сейчас. Няня отвлеклась всего лишь на минуту, оставив её без присмотра на детской площадке. С того момента небо словно накрыло меня свинцовым саркофагом. Я не могу, я отказываюсь думать о плохом, и холодный рассудок успокаивает меня, что до сегодняшнего дня никаких детских тел в округе не находили. Эта мысль не позволяет мне сойти с ума. Если бы её похитили с каким-то злым умыслом, например, с целью выкупа, то я бы, наверное, об этом давно узнал. Да и кто ещё мог её похитить? Её мать, спасибо ей за дочь, умерла четыре года назад. Других близких родственников у нас не было.

Дождь стучал по стеклу, и темнота за окном быстро сгущалась. Я взглянул на своё отражение в мутном стекле и неприятно поразился своему жалкому облику. Лоб прорезали глубокие морщины, уголки рта кривились, но хуже всего были глаза. Два чёрных безжизненных пятна, куски сгоревших дотла угольков, расплывшиеся по телу гниющие трупные пятна. А чего еще ждать от взгляда ходячего мертвеца?

Я редко ездил с ней в трамваях, но иногда мы ходили по выходным в парк, я пил пиво в кафе, и тогда нам приходилось вечером возвращаться домой не на машине. Тогда она оглашала вагон своим жизнерадостным криком, смотрела в окно, тыкала пальчиком в стекло, неся милую детскую чепуху и заставляя пассажиров сдержанно улыбаться, а то и смеяться почти в голос. Она лихо спрыгивала по ступенькам вагона на нашей остановке, и я всегда подхватывал её на лету почти у самого асфальта, и она иногда взвизгивала от удовольствия и осознания силы и защиты своего папы. Но в тот день я её не защитил и не спас. Да, меня тогда не было поблизости, но разве это сейчас имеет какое-то значение? Меня не оказалось рядом, и что она могла тогда подумать, сообразить? И успела ли понять, что с ней происходит?

Слезы навернулись на глаза, и я отвернулся к окну, пряча взгляд и снова уставясь на подобие человеческого лица в стекле. Не лица, а маски, безжизненной и мертвенной. Двери трамвая захлопнулись, и пара новых пассажиров разбрелась по вагону, выбирая для себя удобные свободные места. Передо мной на сиденье взгромоздилась пожилая толстуха в серой куртке с капюшоном и повязанным на голове чёрным платком. На вид ей было около шестидесяти. Рядом с собой на сиденье она водрузила большую доверху набитую сумку.

Интересно, а сколько она мне дала на вид?

Старуха живо напомнила мне мою классную учительницу в школе, и я ничуть не удивился, когда она вытащила из сумки тетрадь и раскрыла ее, по-видимому, начиная проверку упражнений. Из-за того, что я сидел на втором, дальнем от окна сиденье, а женщина облюбовала место прямо у стекла, по диагонали я мог отчётливо видеть всё, чем она занималась. Признаюсь, я никогда не любил совать нос в чужие дела, но сейчас мой взгляд помимо воли упёрся в её руки, а ехать ещё было достаточно далеко, чтобы попытаться отогнать от себя мои плачевные мысли.

Я сразу сообразил, что женщина проверяет тетради по русскому языку. Упражнения мелькали в тетрадях перед моими глазами всем своим однообразием ученических почерков и наклонов. В руке старуха не держала ни ручки, ни карандаша, и я не видел, чтобы она ставила кому-нибудь оценки. Она просто пролистывала очередную тетрадку, прочитывала написанное, убирала обратно в сумку и доставала новую. Свет в вагоне был неярким, но со своего места я всё-таки мог отчётливо разглядеть написанные предложения.

Это случилось за пару остановок до моей. Тетрадь была самой обычной, с зелёной обложкой, и детский почерк в ней был неровным и прерывистым, но старательным. Я снова прочитал ту первую фразу, которая везде, во всех тетрадях, была одинаковой: "Морозное утро вставало над зимним лесом". Машинально отметил, что нерадивый ученик в слове "вставало" забыл написать первую букву "в". Дочитал предложение до конца, и через секунду буква "в" переместилась на последнее место в алфавите и превратилась в самый ненужный в мире, ничего не значащий символ. Букву, которую уничтожили, выжгли, затмили огненным свечением те другие четыре буквы в конце первого предложения, отделенные от реальности каплей крови. Каплей детской крови в виде запятой перед тем словом.

"ПАПА".

Я сидел сзади старухи, беззвучно моля о том, чтобы учительница не перевернула страницу и не закрыла тетрадь. Я не сошёл с ума. Сначала, в первые секунды, я мотнул головой, резко переведя взор за окно, и потом снова вернулся к тетрадному листу. Слово не исчезло, оно сияло на бумаге золотистым свечением и прожигало меня насквозь, плавя мои внутренности и раскаляя поролоновое кресло за спиной. Я не мог спутать его ни с чем. Те самые аккуратные завитушечки в начале верхней перекладинки "П", с которыми я так усердно и ненавязчиво боролся, тот неуклюжий хвостик в окончании буквы и уходящее вниз, под строчку "а", потом спешно и виновато устремляющееся вверх, чтобы снова рухнуть не по-детски витиеватым переходом с новым "п". Так могла выписывать буквы только она. Исчезнувшая, пропавшая год назад девочка шести от роду лет. Моя дочка.

Я приподнялся над сиденьем, заглядывая через плечо учительницы в развернутые страницы тетради. Слово "ПАПА" повторялось трижды. Сначала в том, первом предложении, затем в следующем упражнении, абсолютно выбиваясь из контекста фразы, и наконец, сверкая надписью, пересекавшей всю соседнюю, чистую страницу. Там оно призывно звучало, звенело, било набатом в колокол моего сознания, запутавшегося в верёвках нервов и дёргавшегося как паяц на разлинованных страничках простой ученической тетради. "П" погружало меня под чистую незамутненную поверхность рассудка; "А" раскапывало ил со дна безумия и поднимало его вверх к свету; ещё одно "П" смешивало воду и грязь в нереальных, чудовищных пропорциях, превращая всё в мутную взвесь едва мерцавшего разума; и, наконец, последнее "А" било наотмашь обухом топора по голове, отправляя мёртвое тело вниз под аккомпанемент пузырьков воздуха, вырывавшихся изо рта двумя буквами кириллицы.

По-видимому, в своём стремлении разглядеть написанное в той загадочной тетради я чересчур увлёкся и склонился практически над самым телом старухи, чем привлёк её внимание. Бледное неподвижное лицо с холодными рыбьими глазами повернулось и уставилось на меня в упор. В чертах лица не было ничего человеческого, и я отшатнулся назад. Взгляд пробрал меня насквозь, до костей, белые крапинки в её зрачках мерцали властно и презрительно. Резиновые губы слегка растянулись в полуулыбке, и она слегка шевелила ими в беззвучном подобии молитвы. На виске сверкала красная бородавка, которую я до этого не заметил.

Она как бы подобралась и отвернулась к стеклу, торопливо заталкивая тетрадку в свою сумку. Буквы погасли в полумраке вагона и жалобно постанывали в моём мозгу, попеременно переключаясь на разные звуковые диапазоны. Мой рассудок словно был ещё отгорожен от них сеткой угрюмой рациональности, но в ней уже зияли большие дыры, через которые дочь протягивала ко мне ручонки, пробиваясь из-под занавеса неизвестности.

Да ведь это не её лицо, а маска!!! Мысль ворвалась в мой мозг беззвучным криком. Не бывает таких ледяных глаз! Нет такой мрачной ухмылки безжизненного рта! И бородавка на виске не вырастает просто так, ни с того ни с сего! Латекс!

Трамвай притормаживал перед остановкой, но мне нужно было выходить только на следующей. Вагон остановился, и старуха оживилась, зашевелилась, и бросив на меня быстрый и опасливый взгляд, устремилась к двери, подхватив раздувшуюся от тетрадей сумку. Двери с шумом открылись, и она торопливо поскакала вниз по ступенькам. У меня в запасе было всего лишь несколько секунд, но мне их хватило. Вагон продолжил свой путь, и на пустынной трамвайной остановке остались две фигуры - старухи и молодого мужчины.

Она снова посмотрела на меня, но на этот раз не побежала, а, напротив, стояла на месте, решительно и как-то упрямо придерживая сумку с тетрадями. Я подошел вплотную, заговорив как можно более спокойно и миролюбиво:

- Добрый вечер!

Она молчала.

- Добрый вечер! - повторил я. - Извините, если напугал вас. Я сидел в вагоне прямо позади вас и случайно увидел ваши тетради. Одна из них очень заинтересовала меня.

Она по-прежнему молчала, но озиралась по сторонам бессмысленным взглядом, словно ища помощи. Но вокруг не было никого.

- Понимаете, год назад у меня пропала дочь. Ей было шесть лет. Мы учили буквы, и она умела писать слово "ПАПА". Я увидел это слово в одной из ваших тетрадей.

Она не произнесла ни звука, непонимающе смотря на меня вглядом, не выражавшим ровным счетом ничего.

- Я знаю, это звучит странно. Но в одной из тетрадей писала она! Там в упражнениях было слово "ПАПА"! И посреди чистой страницы тоже! Понимаете?

Она не понимала. Она слегка качнула головой, но не так, когда человек не соглашается с тем, что только что услышал, а когда он всерьёз сомневается в душевном здоровье собеседника.

- Чушь! - Её слово резануло меня лезвием ножа. - В упраженениях, которые я сейчас проверяла в трамвае, нет слова "папа", - отчеканила она.

- Но оно там было! - неуверенно запротестовал я. - Я видел его, я не мог ошибиться! Я насчитал его целых три раза!

- Нет, - ещё раз отрезала она. - Наверное, вы ошибаетесь! Простите, мне нужно идти.

- Да, конечно. Извините! Видимо, я действительно ошибся!

Я знал, что говорю ложь, ведь я не мог ошибиться. Я узнал бы тот почерк в тысячах, нет, в миллионах детских каракуль. Это была ОНА!

- Подождите! - крикнул я ей вслед. - Может быть, всё-таки посмотрим ваши тетради. Я уверен, что в одной из них мы найдем...

Она не удостоила меня ответом, лишь презрительно и как-то сочувственно поджала губы. Маска начала сползать с её лица, обнажив красный волокнистый лоб и повиснув клочьями с пазух носа. Женщина неуклюже разглаживала кожу, заставляя её прилипнуть обратно к плоти.

Фонарь у трамвайной остановки светил прямо на нас, мерзко жужжа.

Маска снова начала отваливаться с её лба и теперь ей пришлось поставить сумку на землю, чтобы исправить ситуацию и придать себе приличествующий случаю вид. Это был мой шанс. Я прыгнул вперед и, схватив сумку обеими руками, перевернул её и опрокинул содержимое на землю. Та зелёная тетрадь была проверена в трамвае последней и теперь оказалась в стопке первой, выпавшей на асфальт и погребённой под кучей других. Я искал её, чертыхаясь и разбрасывая тетради во все стороны. Теперь я повернулся спиной к женщине и не видел её и не слышал с её стороны ни звука.

Наконец я нашёл искомую тетрадь и поднялся с колен, тяжело дыша и утирая пот со лба. Мои глаза встретились с её взглядом.

- Послушайте, вы больны! - наконец вымолвила она.

- Не ваше дело! - ответил я. - Посмотрите на себя!

Зрелище стоило того. Маска окончательно слезла с её физиономии, и влажная плоть поблёскивала в свете вечернего фонаря. Куски полусгнившей кожи пристали к воротнику куртки. Ресницы и брови опали и волосками лежали на красных мясистых щеках. Нос вздымался и опадал куском плоти, заиндевевшим на холодном воздухе. Губ у неё не было, и обнажились жёлтые кривоватые зубы, широко отстоявшие друг от друга. Старуха слегка улыбалась.

Где-то недалеко замычал пьяный.

- Посмотрите на себя! - внезапно истерично выкрикнула она. - На кого вы похожи! Вы же не человек!

Я молчал, в желтоватом свете фонаря листая страницы тетради в поисках того самого разворота.

- Вы видели своё лицо? - продолжала кричать женщина. - Вы же не человек!!! Вы...вы...нелюдь!!!! Что у вас вместо лица???

Но это в её лице теперь не было ничего человеческого.

- Вы - тварь!!! - взвизгнула она. - Как только вы живёте!!!!

А как только живёт она???

Наконец я нашёл те страницы. Вот они, и вот слово "ПАПА" впилось в меня нежной когтистой ручкой моей малышки.

- Смотрите! - Я сунул ей под нос тетрадь. - Смотрите!!! Вот, видите, это слово здесь есть!!!

Мои слова утонули в вечернем осеннем воздухе. Она уставилась в страницы неподвижными глазами, лишёнными век, вряд ли способных разглядеть что-либо в призрачном отсвете вечернего фонаря. Я не мог доверять её словам, прозвучавшим как приговор:

- Здесь ничего нет! Вы нездоровы!!!

Я не мог больше выносить её взгляд. Вид обнаженной плоти её лица сводил меня с ума. Мне нужно было прикрыть её, придать ей хотя бы человеческое подобие, вернуть на место брови, ресницы, нарастить веки, закрыть кожей ноздри, восстановить губы. Убрать дьявольское мерцание её глаз. Прямо сейчас, пока на трамвайной остановке нет никого, и пока она не сможет своим чудовищным видом свести с ума случайного прохожего.

Я отбросил в сторону тетрадь и принялся за дело. Я повалил её на землю и стал придавать свои оттенки её лицу, приклеивал на щёки и подбородок лоскуты свежей кожи, растягивал спёкшиеся комочки губ, высаживал луковички волос её бровей и ресниц, заново просверливал отверстия ноздрей. Лицо старухи снова приобрело человеческое подобие.

Сначала она дико кричала во время всех этих процедур. Потом она, похоже, почему-то потеряла сознание.

Но всё это не имело значения. Дождь моросил, фонарь заливал молчаливую остановку жёлтым светом, и лицо женщины, наконец, вернуло свой первозданный вид. Её маска была сброшена навсегда, и больше никто никогда её не увидит.

Наконец, я закончил. Мои руки, конечно, запачкались в грязи и в чём-то ещё, но дома я сумею их тщательно оттереть. Теперь она мне нравилась. Её лицо приобрело истинный облик, такой, какой и должен быть у женщины, особенно обучающей детей в школе.

Пьяный крик снова раздался неподалёку от остановки, но я не обратил на него особого внимания. В конце концов, сейчас я только что создал нового человека!

Так, а что там с моей маской? Ведь учительница сказала мне о чём-то, что я ношу на себе вместо лица! Надо будет внимательно осмотреться перед зеркалом! Кое-что можно и поправить, бритва всегда под рукой!

Да, и не забыть поднять с земли ту тетрадь! Там эти буквы, такие дорогие для меня! Они так сияют! Непременно нужно их вырезать и приклеить на стену!!! Конечно, если они не противоречат отчёту. Но ничего, сегодня вечером мы их ещё раз повторим!!!