Блог портала New Author

Бабушка

Аватар пользователя Наугад Верхолосёвский
Рейтинг:
1

В ночь с 23 на 24 июля Сашеньке приснился сон.

По сюжету сна получалось, что у Сашеньки умерла мама. Вроде как разбилась где-то далеко, видимо на машине – на какой машине, откуда у мамы машина, почему вдруг машина… И столько хлопот навалилось на Сашеньку, что как-то не получалось полноценно проникнуться горем. Нужно было обзванивать многочисленную родню – откуда бы он взял номера всех этих смутно знакомых людей, которых он, в большинстве своём, и видел-то раз или два… Нужно было постоянно держать связь с похоронной конторой и моргом. Приходилось всё время имитировать эмоции, которые он, по идее и так должен был испытывать. Это было утомительно, и как-то стыдно, мало того – и этот стыд приходилось в себе удерживать насильственно. Бабушка – во сне совершенно ходячая, вовсе не парализованная, всё время была рядом, суетилась, отвлекала. Вроде бы пыталась помочь, но только мешалась под ногами. Это было удивительно умилительно, и как-то слезливо. Что-то было глубинно беспомощное в её попытках не то пригодиться, не то убедить в своей небесполезности. Во сне она даже разговаривала, чего вне сна не могла уже несколько лет. И всем она походила на ту бабушку, которую он помнил из детства, а не на ту, какой она стала после инсульта семь лет назад.

А потом домой пришла мама – тоже какая-то дестки-молодая, и Сашенька испытал облегчение, и радость, и прилив особенно сильной любви. Оказалось, видимо, что всё это – какая-то дурацкая ошибка. Что-то кто-то где-то напутал. Не умерла мама.

Последнее, что снилось – растерянная бабушка, загнанно смотрящая на деловито раскладывающую по полу богатые покупки маму и Сашеньку. Бабушка смотрела и растворялась. И чем больше бабушка растворялась, тем больше – уже почти проснувшимся сознанием – понимал, что умерла-то как раз бабушка. Видимо, она пыталась немного ещё пожить – вместо мамы, пожить немного её жизнью, занять её место. Но мама выжила, и бабушке пришлось возвращаться восвояси, в ещё не обжитое небытие.

Саша встал, и подошёл к окну. Лунный свет, смешанный в ночной коктейль со светом фонарей едва ли не пополам, уютно освещал комнату. Саша досадливо посмотрел на кипу учебников, открыл форточку. Потом передумал, закрыл, и начал одеваться.

Как-то незаметно, не оглашая ничего вслух они уже давно условились с мамой: мама знает, что он курит, но не обращает внимания, если он не курит при ней. Иногда – по ночам, он позволял себе курить в форточку, но запах всегда проникал в комнату, а сейчас это было бы лишним. Маме тяжело дались последние три дня. Саша вспоминал людей в белом, скопившихся вокруг бабушки, решающих – увозить её или нет, и бледнеющую маму. Потом один из них подошёл к ней, и сказал «сожалею». Потом один из них вернулся к своим, а она осталась растерянно ходить по комнате, наполненной за годы бабушкиного паралича какими-то засаленными обрывками грязных тряпок, обрывками бумаг, осколками стёкол. Потом один из них подошёл к ней, а она долго не могла расписаться в документах, а он не знал что делать, и как её помочь, и просто стоял в углу и не отсвечивал. Потом один из них объяснял ей про ритуальные услуги, а она всё не понимала, и подошёл он, и стал внимательно слушать и тоже объяснять ей. Потом один из них ушёл вместе со всеми ними, и Саша закрыл дверь, а мама пошла молча поливать давно завядшие цветы. С самого момента, когда бабушку привезли после инсульта, цветы начали вянуть, а мать принялась регулярно их поливать. Саша пытался вспомнить мамин голос, но не мог. Поначалу, когда бабушку только привезли, мама нормально говорила и ходила, и делала все человеческие вещи, но постепенно все прочие занятия оказались вытеснены поливанием цветов, уходом за бабушкой, и уборкой в комнате.

Саша оделся и на цыпочках вышел из квартиры, не захлопнув за собой дверь. Спустился во двор, закурил, озираясь.

Ветер утробно завывал, шурша сухими, жёлтыми, свежеопавшими листьями. Саша подобрал один крупный листок, и прожог сигаретой, любуясь игрой искорок по краям ожога. Поднял глаза к плешивой, еле укрытой деградировавшей кроной, великанше-берёзе, перевёл взгляд на жухлую, заскорузлую траву, покрывающую двор. Подошёл к качелям, тронул. Качели оглушительно скрипнули.

И вдруг Саша понял, что уже знает, зачем именно он вышел сегодня из дома.

- Да нет, - досадливо сказал он себе, - перестань это делать, в конце концов, это просто неприлично.

- Ну и что, - отозвался, надо думать, внутренний голос, - я знаю, чего хочу, и я знаю, что сделаю это. Зачем мучиться сомнениями?

Саша понял, что сигарета истлела, и незамедлительно достал новую. Если всё сделать быстро, пока в окнах домов почти нет огней, никто не заметит, и мама тоже ничего не узнает. Главное опять не проболтаться, как уже было не раз и не два, когда я научусь держать язык за зубами? В конце концов, почему нет.

Саша решительно двинулся к входу в подвал. Сердце привычно забилось, появилось ощущение, что вот-вот двор наполнится взглядами – будь то прохожие, или кто-то всё-таки появится в одном из окон, и надо спешить, надо успеть, надо не терять времени.

Ключ от подвала он нашёл, оказывается, целых десять лет назад – целую жизнь назад! И сразу повадился ходить туда иногда по ночам. Конечно, жилконтора просто-напросто выдала всем касающимся лицам новый ключ – точно такой же, а не сменила замок. Правда, краем уха Саша слышал, что двери будут наконец-то менять, ставить современные. Тем более надо успеть, надо брать всё, пока есть что брать.

Хотя, строго говоря, это форменное безобразие – такие двери, куда только уходят деньги за капительный ремонт. Несколько раз Саша сажал занозы просто открывая дверь. Несколько раз ключ конкретно и надёжно застревал в замке. Оглядывая причудливые линии, смешанно заполняющие облупленную синюю краску, прерывающиеся – не то что бы изредка на островки отсыревшего дерева, и мерцающие всеми цветами радуги, Саша, как всегда мысленно обратился к двери: только не скрипи, милая, я ничего плохого не хочу, просто мне нужно набраться покоя. Сегодня дверь то ли была в добром расположении духа, то ли понимала серьёзность момента, но открылась без сучка без задоринки, и ржавые петли не подпели надрывному ветру.

В полумраке Саша вяз в сырых, гниющих разноцветных тряпках, как в болоте, еле выдёргивая ноги, но спускался. Под тряпками шуршали обрывки бумажек, хрустели стёкла. Некоторые стёкла несильно резали кожу, а некоторые потом придётся вытаскивать. Ничего страшного, главное я снова здесь.

- Привет, - шепнул он, наконец преодолев лестницу, и ступая на рыхлый, вечно сухой песок, - вот и я, - сказал он одними губами, представ перед неприязненным светом редких глухих лампочек, сопровождающих своё прерывистое, неохотное свечение гудением небольшого улья.

Оглянулся, извлёк из-под тряпок наиболее сохранившуюся бумажку, ещё одну. Понюхал руки. Руки пахли застарелым, чужим потом, и на пот сразу слетелись мелкие бесшумные мушки. Обтерев руки о штаны, Саша пошёл на своё место.

- Привет, вот и я, - прокричал он одними эмоциями, садясь на свой небольшой островок бетона. Островок, чистый от каких бы то ни было улик его постоянного пребывания здесь, но хранящий лишь им двоим известный секрет, пропитавшийся Сашиной атмосферой. Что бы не случилось, островок здесь, он ждёт Сашу, он всегда рад Саше, но никогда не будет Сашу торопить.

Бабушка была там же, где её оставили люди в белом, когда все договоры были подписаны, а формальности улажены. Там, где ей полагалось быть, согласно ритуальным реестрам и тантологическим накладным.

Саша ощутил на щеках влагу непрошенных слёз – слишком явных, что бы быть скупыми мужскими, но слишком сдержанных, что бы быть искренне истеричными.

Бабушка почти не деформировалась за эти три дня, но уже начала врастать в поляну плоти, сформированную всеми, прежде умиравшими в этом доме. С правой руки слезли ногти, и лежали здесь же. Без всякой спешки их еле заметно стремились поглотить наросты потной, пористой, едва пульсирующей кожи. Открытые глаза ещё больше помутнели с тех пор, как Саша видел её в последний раз, и смотрели в потолок, но не видели потолка.

Ноги лопнули в нескольких местах, полив поляну плоти застоявшейся кровью, и кровь застыла, а к обнажённому весёлому мясу уже тянулись мелкие лианы общих жил.

Саша прошёлся вдоль всей поляны.

Ближе к бабушке были почти узнаваемые фигуры – ещё не поглощённые черепа, ещё не приобщившиеся лица, застывшие в произвольных гримасах вечной жизни. Местами – грубо и случайным образом, возникали волосяные и ногтевые островки, но таковых было не много, и это огорчало. Местами обрастали гноем волнообразные коросты, а в трёх местах из лопнувших волдырей виднелись пульсирующие волокна.

Ещё десяток шагов, и Саша увидел чудеса творения – кожаные наросты, почти похожие на причудливые мелкие инопланетные деревья, на тайные узоры. Здесь кончались те, кого Саша худо-бедно помнил. Вот этот самый лоскут кожи – это же Николай, как его отчество, дядя Коля, одним словом – местный пьяница, заболевший однажды туберкулёзом и почивший едва ли не через два месяца после постановки диагноза. Пока он умирал, даже не успели худо-бедно пропасть цветы, и у соседей почти не было головных болей: совсем человек за жизнь не цеплялся. Саша запомнил дядю Колю весёлым, обещающим детворе наделать свистулек. Он погладил лоскут кожи, заботливо расправил. На лоскутке обнаружилось несколько шрамов, пощупав их Саша, с удивлением и восторгом понял, что это изнутри пробиваются молодые, но очень крепкие ногти. Дальше была гордость всего дома – почти метровый стебель, обвившийся вокруг бетонной балки, и отращивающий вполне уверенную луковицу. Стебель покрывали красивые рыжие, очень жёсткие волоски, а сама луковица мелко слезилась, и всего через пару лет от неё можно было ждать первого молока. Саша носил сюда горшечные цветы, и на этой стороне они вяли особенно быстро – иногда за несколько часов превращаясь в зыбкое воспоминание о себе.

Саша вернулся на островок, улыбнулся бабушке, и снова закурил, хотя не слишком-то и хотел.

Посмотрел на бумажку, испещрённую скверным неразборчивым почерком.

«За пятнами, дорогая Светочка, за пятнами стоит вихрь звёзд, а у звёздочки первой привкус горького шоколада, а у второй послевкусие прогорклого мяса, а у третьей нет вкуса вовсе, а четвёртая в кармане, а пятая – в помыслах, а шестая – в холоде, а седьмой – нет нигде, а восьмая – светит заблудившемуся, а девятая – пробудившемуся, а десятая – захлебнувшемуся, а одиннадцатая – не вернувшемуся, а двенадцатая – никому и не светит. Вернись, дорогая Светочка, ко мне, и я камнем на дне стану. Те слова, что ты посылала я вскрыл, спасибо, шли ещё. Шли ещё, а я тебе пока ничего не пошлю. А ты шли ещё, потому что в этом зное я теряю все слова, и приходится заполнять отчёты каплями слёзок, а слёзок у меня уже почти не осталось. Вижу, что ты редко просыпаешься смеясь в последнее время, а зря ты. Платье сожги, и чай согрей, и вырежи на спине раскаленным ножом моё имя, и когда наша дочь начнёт терять молочные зубы – вот тогда придут к тебе и телеграммы, и посылки и складские отчёты. Отчёты отдай Ефиму.»

На этом бумажка кончалась. Какой из многочисленных Свет полагалось письмо, установить было невозможно, у многих, ставших частью поляны были жёны Светы, хотя бы и у Сашиного отца. А дочерей, кажется, ни у кого из них не случалось.

Посмотрел на другую бумажку – буквы на ней были почти печатные, почти машинные, но иногда срывались в пляс каракулей, превращались в почти неузнаваемые иероглифы.

«Второго августа состоялось открытие сквера рваного этого, который ты не посетишь. Давно ждали жители района своего сквера рваного этого, который ты не посетишь. И, наконец , администрация района приняла решение об открытии сквера рваного этого, который ты не посетишь. Местные жители от мала до. И сказал им администратор администрации района. Радости не было предела.

- Мы планируем открыть ещё и площадь рваную эту, которую ты не посетишь, - говорит администратор нашей газете.

За плечами у администрации множество успешных проектов: построены туман цельный этот, который тебя поглотил и печаль ночная эта, которая тебя изменила. Проведены родные твои эти, которые тебя не простили и врачи усталые эти, которые тебя не отпустили. Районом даже заинтересовались зубы гнилые эти, которые тебя вознесли.

В завершение хочется сказать словами великого писателя: вкривь и вкось а на выходе – пятна».

Когда-то он мечтал коллекционировать эти загадочные откровения – в столице проводились иногда выставки, ну так, где эта столица а где Саша. Но листки без спецобработки ветшали и рассыпались кожаной пылью за считанные дни – они и рождались-то уже жухлыми и старыми. Так что, Саша просто читал их, и потом хранил в сердце – хранил беспредметно, само ощущение сопричастности. Едва ли он смог бы назавтра процитировать хотя бы несколько фраз – чужие сны чужого тлеющего разума непросто запомнить.

Что за тексты буду посылать в своё время я? Прочтёт ли кто-то именно мою ветхую бумажку?

Саша почесал за ухом – кожа облазила, и была грубой на ощупь, и наверняка опять всё тело завтра пойдёт красными пятнами. Надо было возвращаться, но он, как всегда, не мог.

Наверное, мне не стоит приходить сюда больше. Хотя бы приходить реже. Слишком много здоровья ты забираешь у меня, а мне ещё в ВУЗ поступать. Так что, наверное, только в День Поминовения с мамой, в порядке установленной очерёдности, с цветами и дрожжами. Это нескоро, но ты всё равно не занят мной, ты занят другим. Потом, если я перестану бегать к тебе каждую неделю, наверное, я смогу однажды понять, что уже не борюсь с желанием прийти, а натурально – не испытываю желания прийти. Это странно, я не могу вообразить себе как так: не хотеть прийти, но никто не ходит, и я смогу. Однажды я кому-нибудь признаюсь, что когда-то бегал смотреть, и, если повезёт, это будет кто-то, кто поймёт меня, а если нет – вряд ли это станет такой уж большой проблемой. Скажет, что я чудак, да и не придаст значения. Потом здесь окажется мама, а однажды и я. К тому времени нашу берёзу уже спилят – она уже не справляется с тем, что бы питать тебя, и привезут новую, и весь газон и все кустарники во дворе заменят, а тряпья, бумажек и стекла вывезут столько, что и представить страшно. И мы к тому времени уже будет вовсю пить твоё молоко, а потом – кто-то будет пить уже наше молоко. Сейчас я почти не верю в это, почти не верю в то, что смогу не приходить к тебе так часто, но я смогу. Но ты не скучай, если ты умеешь скучать – а ты не умеешь, насколько я понимаю.

Саша погладил бабушку, проверил все ли окурки в кармане – все соседи негласно знали, какие сигареты он курит, и отправился домой. Снова вяз в тряпочках, царапался о стёклышки, и боролся с желанием раскопать побольше бумажек.

Наконец выбрался из подвала.

Во дворе стояла мама.

Она сердито посмотрела на Сашу - и вдруг разрыдалась.

Саша несколько мучительно долгих секунд стоял, не зная куда себя деть, а потом кинулся к ней, обняли затараторил:

- Мамочка…

Она пыталась выдавливать из себя какие-то связные звуки, в её глазах теплились осколки питательного разума, столь долго делимого с бабушкой, её лицо было не лицом, а лабиринтом морщин, и слёзы вязли в этой паутине, и, блестя в свете луны и фонарей, искали выход, повинуясь путеводной гравитации.

- Мамочка, я больше не буду, правда, никогда, мамочка, не плачь пожалуйста, - краснел Саша, - я просто… я не знаю, зачем я туда хожу, я правда не буду, честно, я не буду, мамочка, ну не плачь, пошли домой, ты же совсем замёрзнешь. Пошли, покушаешь, пожалуйста, я не буду так больше никогда, не плачь, пожалуйста, пошли, не злись, не сердись, не расстраивайся, я знаю, что нельзя. Я не просто так, пожалуйста не плачь, я не развлекался, я не знаю почему я, не плачь пожалуйста.

В глубине души он оставался удивительно собранным. Минут пять я буду её успокаивать, потом она даст себя увести. Дома она поест картошки. Я, кажется, слегка сырой её приготовил, но впервые за много лет у еды не будет затхлого привкуса.

- Мамочка, пожалуйста, ну не плачь, ну не надо, успокойся, я больше не буду, ну пойдём, ты покушаешь и ляжешь спать, ты очень устала, тебе надо отсыпаться…

Рейтинг:
1
kittymara в чт, 26/03/2020 - 23:42
Аватар пользователя kittymara

Вычитать надо бы. А так очень круто. Лайк +

__________________________________

Женщины во всем решительнее. И в любви, и в смерти, и вообще...

http://e-lu.demiart.ru/emoticons/roman.o1a.html