Женщины с винтовками. 1920. Глава 01

Глава 1

Вытащив из-под матраса пухлую книжицу, она открыла кожаную обложку. На первом листе печатными буквами старательно было выведено:
''ДНЕВНИК ИЕЗАВЕЛЬ ГОЛЬЦМАН, рядовой второго взвода второй роты ударного женского батальона смерти''. Она пролистала страницы и после последней записи написала:
''12 июля 1920 года
Кажется, выздоравливаю и, если не будет четвертого приступа, то и выкарабкаюсь''.

Почти четыре месяца рядовая Гольцман не открывала свой дневник. Свой. Осталось у неё своего только два предмета. Вот эта записная книжка и Давид. В них вцепилась намертво, когда её в полубессознательном состоянии раздели догола и уложили в постель. Ни за что и никому на свете Иезавель не дала бы читать свои записи. Ну, а что до Давида. Это – кинжал, вернее, кинжальчик, немногим длиннее ладони. Бронзовый клинок, серебряная рукоятка и серебряные ножны. Темное древнее серебро с древней же надписью на рукоятке. Три слова на арамейском. Стерты до того, что прочесть невозможно. Она назвала его Давидом, в честь деда, который и подарил кинжальчик перед её уходом на войну. Давид, конечно, не боевое оружие. У него два предназначения: коварное убийство или прекращение жизни своего владельца. Скрытая кнопочка приводила в действие хитрый механизм для впрыскивания в рану смертельного яда. Она постоянно держала при себе Давида не только, как древнюю – времен, наверное, Иудейской войны – реликвию, а и с чисто практической целью. Если оторвет ноги или даже одну, если ранят в живот, если… Что перечислять – их много этих ''если'', а в последние годы стало ещё больше. Уже на фронте Иезавель подумала, что мудрый дед сделал свой подарок как раз на случай ''если''.
Всё же, положа руку на сердце, она бы призналась, что имя было выбрано не только – а, может быть, и не столько – в честь деда. Был ещё один Давид. Был. Несбывшаяся мечта. Тогда.
Переходя от лирики к голому практицизму, надо отметить, что заряд яда она предусмотрительно ''обновила'', выпросив что-то мгновенно действующее у аптекаря Тененбаума, двоюродного брата матери.
Да и относительно мечты. Она таяла, таяла и, в конце концов, растворилась без остатка, как ложка сахара в ведре воды. Ни сладости, ни горечи не осталось. Сохранилось только имя у кинжальчика.

Из прочитанных романов и по немногим фактам, наблюдаемым Иезавель в повседневной жизни, следовало, что женщины совершают поступки, круто меняющие их судьбу, по любви или по ненависти. Что ж, можно только позавидовать. Она приняла главное решение по причине равнодушия. Навязанный ей родителями нелюбимый и не ненавистный муж. Взаимно, надо сказать. Полная индифферентность к родившемуся сыну. Родители мужа взяли его, двухлетнего, к себе, и ладно. Вечно брюзжащая по поводу и без повода свекровь. Иезавель бродила в каком-то сером киселе.
И оборвала всё разом. Подала прошение о зачислении в ударный женский батальон смерти. Приняли. Неохотно, кривя губы, но зачислили.
Во взводе она прижилась. Некоторые звали её Изабеллой, для большинства она была Лизой. Ни разу в горячих спорах или бытовых ссорах её не назвали жидовкой. Что же до господ унтер-офицеров и их благородий офицеров, тут всё просто – рядовая Гольцман, равняйсь, смирно и прочая в том же роде.

Сейчас, открыв дневник и сделав новую запись, она подумала:
- Надо признать, что особой храбрости я не выказывала, но и в трусости меня обвинить нельзя.
И тут же поймала себя:
- Вот. Опять съехала на своё Я. Ведь и дневник-то стала писать с тайной – вру, с вполне явной – мыслью, что выйдет книга, которая потрясет мир. Что-нибудь вроде: '' Иудейская девушка в пламени Великой войны'', ни дать ни взять Гай Юлий, два с гаком тысячелетия спустя.

Она отлистала к началу дневника:

''28 июня 1917. Войны в мировой истории вполне обыденная вещь. Собственно, история – сплошные войны''.
Боже ты мой, какая глубокая мысль и, главное, оригинальная.

''29 июня. Обсчиталась, не заложилась и протекла. Получила замечание… ''
Это уж точно надо бы замазать.

''2 июля. Кажется по уши втрескалась в нашего куратора. Когда на занятиях по штыковому бою Владимир Андреевич поправляет мне локоть, я впадаю в полное блаженство и становлюсь при этом такой же полной дурой. А он ни капельки не сердится… ''
Нет, это надо пропустить, ещё слишком больно. Такого человека убили. Тогда она впервые ощутила ненависть. И появилась цель в жизни: месть.

Что дальше? Короткие обрывки с сокращением слов. Оказалось, что на войне не до писаний. Да и после возвращения с фронта тоже скупые фразы.

''28 октября. (это ещё старый стиль) Похоронили Тоню Белкину. Одну из жертв подлого расстрела нашего взвода в Мирьянске''.

''2 ноября. Устроились на постой в деревушке Тризки, дворов с пятьдесят''.
Иезавель припомнила, как это было. Фельдфебелю Громыхалиной стало хуже, ей явно требовался покой. И, если раньше обходили деревни, засылая только двоих, чтобы купить или что-нибудь обменять на съестное, то в Тризках подпоручик Подушин решил остановиться на несколько дней.

'' 6 ноября. Фельдфель наша поднялась на ноги. Очень сильно подозреваю, что некий П. к некой Т. испытывает, салонно выражаясь, симпэфи. Этот новоявленный Геракл – а он, сбрив свою мужицкую бороду, стал весьма и весьма - как только мы отошли от Мирьянска, нес носилки с госпожой фельдфебель, не сменяясь. Причем, всегда брался за носилки сзади, чтобы видеть её лицо. Оправдывал тем, что голова раненой должна быть повыше''.
Иезавель стало стыдно. Что-то вроде темноватой зависти было в том, что она написала. А взводная тогда, действительно, через три дня встала и дальше пошла сама. Более того, вернула себе командование взводом. Подпоручик Подушин был с этим вполне согласен и вновь перешёл в разряд ''прикомандированного''.

''13 ноября. Случилось чудо. Едем со всеми удобствами. Колеса весело постукивают''.
Тогда, на самом деле, взводу сказочно повезло. В тот день они вышли к железной дороге и, двигаясь вдоль неё, подошли к городку. Название его, если Иезавель и знала, стерлось из памяти. От входной стрелки стало видно, что на станции стоит эшелон. Подпоручик Подушин вызвался сходить на разведку, он, мол, в своей обтрепанной шинели и отросшей щетине при любом раскладе ничем не рискует. Взводная его отпустила, а всех ударниц загнала за водонапорную башню. Ждать пришлось не долго, подпоручик вернулся чуть ли не бегом, замахал обеими руками:
- Скорее, скорее…
Оказалось, что этим поездом следовал на место новой дислокации инженерный батальон. Они закончили строительство какого-то моста, другого дела по их профилю на этом участке фронта уже никто не планировал и батальон получил приказ на перемещение в западную часть Херсонской губернии. Им выделили подвижной состав: теплушки, платформы и два классных вагона.
Командир батальона подполковник – его немецкая фамилия тоже позабылась - приказал освободить один классник для ударниц. И они покатили с ветерком. Ещё вспомнилось, что подпоручик Подушин перешёл тогда к офицерам и быстро вписался в их компанию. Как-то на стоянке она видела его в кругу офицеров, увлеченно говорящим и водящим карандашом по какой-то схеме или чертежу. Слушали его очень внимательно. Да, не прост этот ''окопник''.

''14 декабря. Скука-засуха, лежу – в потолок гляжу''.
Это она уже на Дону свалилась. Да, сыпной тиф её тогда подкосил, но в то время Иезавель отделалась относительно легко, через три недели была на ногах. Настигший теперь возвратный чуть не уложил в могилу.

''27 декабря. Приходили проведать взводная и Мишка. Рассказали, что взвод принят в состав Добровольческой армии, правда, в качестве вспомогательного подразделения. Таисия Григорьевна произведена в подпоручики. Теперь уж точно под пару с П.''

''12 февраля 1918 года. День рождения Никеи Марципулос. Праздничный ужин и подарок. Ведь смех, да и только. Подарили так называемую снайперскую (не знаю, правильно ли написала) винтовку. Боже мой, сколько счастья. Лепечет со слезами на глазах:
- Девочки, родные, это же Энфилд номер четыре.
Господи, до чего довели женщин! Раньше радость вызывали французские духи Лориган Коти, а теперь английская винтовка Энфилд номер четыре''.

''18 февраля. И смех, и грех. Вскочил фурункул на самом интересном месте. Ротный фельдшер – совсем молоденький, из студентов''.
Опять глупости.

Иезавель перебирала следующие листочки дневника. Восемнадцатый год, девятнадцатый, начало двадцатого.
Большинство записей было однообразным:
Бой на…
Бой под…
Бой за…
Наступление, отступление…
Убита Катя…
Ранены…
Заболела и оставлена…
Заболела и умерла…
Убита…

Об ужасах и зверствах, творившихся в самоубийственной бойне разделившегося народа, она не писала. О них хотелось забыть, как о кошмарных видениях, являвшихся в тифозном бреду.

''11 февраля 1920. Вши по мне ходят колоннами, повзводно и поротно''.

Снова отступление и последняя запись, расползающимися буквами, второпях:
''8 марта 1920. На этот раз, кажется, всё рушится окончательно.

Потом к ней вернулся тиф.

Иезавель в горячечной лихорадке оставлена была в крайней хате первого попавшегося хутора, мимо которого, отступая со всей армией, проходил взвод. (Много позже Иезавель поняла и с благодарностью оценила то, что ради неё взвод на две версты свернул с основной дороги отступления. Особенно, если принять во внимание то тяжелое положение армии в конце марта, когда отступление уже переросло в бегство).
- Евреи у вас в хуторе проживают? – напрямую спросила подпоручик Громыхалина у вышедшего на стук деда, седьмой десяток явно разменявшего, но борода и волосы ещё не сплошь седые, соль с перцем. Крепкий видом.
- Нет таковых, - был его ответ.
- Черт-распрочерт, - выразилась подпоручик, - не выдержит она больше такой дороги.
- А что у вас стряслося? – поинтересовался дедок.
- Больная у нас, тиф её свалил, а она иудейского происхождения, такие дела…
- Что ж раз иудей, так не из божьих человеков?
- Не врёшь, старый, впрямь так считаешь?
- Врать с малых лет отучен. Все люди – люди.
- Так возьми болезную на постой. Не даром, вот смотри, - подпоручик достала солидную пачку банкнот, в разные годы и разными правительствами выпущенных.
- И ещё можем добавить, - появившись из-за спины подпоручика, протянула деду колечко с переливающимся камушком красивая девушка, турчанка или гречанка по виду.
- Никея, - вроде бы строго сказала подпоручик, - вечно ты…
- Хорошо, - сказал дед, забирая и ассигнации и колечко, - беру на постой, заносите.
Когда из носилок в постель переложили рядовую Гольцман, подпоручик Таисия Григорьевна Громыхалина, достав блокнот и карандаш, сурово спросила:
- Фамилия, имя, отчество, год рождения, из каких?
Дед ответил скороговоркой:
- Игнатенко, Василь, сын Платона, ветеран русско-турецкой, Георгиевский кавалер… А теперь, ваш бродь, езжайте соби, а мне к болезной надоть, запустили вы её…
Таисия убрала блокнот, убедилась, что все вышли, и жалобно попросила:
- Выходи её, отче, ради Христа.
- Аминь, - ответил дед Василь, - езжайте и будьте покойны. Да, как звать-то её? Угум, Елизавета, значит. Ну, с Богом, с Богом.

Сколько раз, очнувшись от очередного беспамятства, Иесавель слышала обращенное к ней – а к кому же ещё? – бормотание:
- Якой народ проживал, Боже ж мий. Што-то навродие взвару, компоту, ежели по москальски. Всякого фрукту и ягоды намешано. Видь добрый же был взвар. Кто с кислинкой, кто со сластинкой, а кто-то и горчил чуток. А всё вместе – лучшее и не надо. Вот ведь – порушили, чортовы диты.
Или:
- Бей жидов, искореняй жидовское племя… Тю! Совсем безголовые? Ветхий Завет чтите? Чтите. В нём сказано, что первеющим человеком был Адам. Согласуетесь? Вот. А что значит это имя? Значит оно – красный. Так шо, быв он индейцем? Про которых внучок мой, Костик, рассказывал взахлеб? Гх-гх… Или создан был, прости Господи, под красным знаменем? Та нет же, имя он получил от матерьяла, употребленного Господом. От красной глины имя его происходит. Зараз скажите мне, а на каком языке имя Адам означает - красный, а? Может по грецки, або на латынском, на русском? Шо? Утерлись. Все мы дети первеющего человека Адама, его племя.
Дед Василь говорил то чисто по русски, то на какой-то смеси двух или более языков.
Заметив, что она лежит с открытыми глазами, клал ей свою прохладную ладонь на лоб и просил:
- Спи, спи, донюшка, сон от Бога, он всякую хворобу изгоняет.

Болезнь отступила, Иезавель встала с постели. Два дня, ещё пошатываясь от слабости, бродила по комнате, ночами выходила во двор. Потом по-маленьку принялась за домашнюю работу. Постирать, пыль стереть, сварила как-то борщ. Дед Василь был очень доволен.
Только не долго эта спокойная жизнь продлилась.