Робеспьер - биография и происхождение "черной легенды"

"На этого мученика во имя Равенства так много клеветали,
что долг каждого честного патриота восстановить добрую память о
нем"
(Ф. Буонарроти (1761-1837) о посмертной судьбе М. Робеспьера)

Максимильен Франсуа Мари Исидор де Робеспьер родился 6 мая 1758 года в небольшом городке Аррас в провинции Артуа на северо-востоке Франции.

Его отец Максимильен Франсуа Бартоломе де Робеспьер (1732-1777), был адвокатом. Робеспьеры не были аристократами, его дворянство было пожалованным, а не наследственным.

Мать, Маргарита Жаклин Карро (1735-1764), была дочерью богатого местного пивовара Жака Карро. Родители невесты были против этого брака, на который их вынудил решиться только факт 5-месячной беременности дочери. На свадьбу из родственников невесты не пришел никто. Дела отца шли неважно, им часто не хватало денег, родственники мадам Робеспьер считали, что именно эти непривычные жизненные трудности преждевременно убили эту очень молодую женщину.

Мать будущего революционера умерла совсем молодой, в возрасте 29 лет, оставив четверых маленьких детей, старшему из которых, Максиму было всего 6 или 7 лет.
Через 3 года по малообъяснимым причинам Франсуа Робеспьер оставил на состоятельного деда Карро троих детей (самая младшая сестра Робеспьера умерла очень маленькой) уехал из города, кто говорил на заработки, кто подлечить нервы после смерти жены, но как бы то ни было, домой он более никогда не вернулся и умер в Германии, Мюнхене в 1777 году, когда старший сын был уже 19 летним студентом.

Сёстры Шарлотта и Анриэтта воспитывались тётками и жили в Турнэ (Бельгия), Максим и младший брат Огюст остались у деда.

В Аррасе Максимильен пошел в школу, в возрасте 12 лет, в 1770 году, как одного из лучших учеников его отправили учиться в Париж, в престижный коллеж Людовика Великого. За твердость характера подростка уже в школе прозвали Римлянином.

Родственники Робеспьеров:

Робер Франсуа Дезорти и Мари Жанна Жозефа Ланглэ (умерла рано).

В 1776 году месье Дезорти женился на 40-летней Мари Маргерит Александрин Леонор де Робеспьер (тётка Максима, 1736 г. р. ). Известен портрет молодого Робеспьера с розой в руке от 1782 года, он предназначался для его кузины Анаис. Впрочем, на самом раннем известном портрете Робеспьера ему примерно 12-15 лет.

В Аррасе остались младший брат 7-летний Огюстен Бон Жозеф (21 января 1763 г. р. ) и сестра 10-летняя Шарлотта (8 февраля 1760 г. р.).
В семье был и четвертый ребенок, дочь, Анриэтта (1761 г. р.), о ней упоминают крайне редко, она умерла совсем юной в возрасте 18 лет.

В парижском коллеже Максимильен также считался одним из лучших учеников и в 1775 году именно ему поручили читать приветственные стихи по-латыни посетившему коллеж 19-летнему королю Людовику XYI! Жестокая ирония судьбы, молодой Людовик поленился даже выглянуть из окна кареты, чтобы взглянуть на коленопреклоненного подростка! 17-летний Робеспьер был смущен и раздосадован таким приемом…

Юношей Максимильен был весьма замкнут и единственным его школьным другом стал веселый, легкомысленный и общительный Камилл Демулен. Епископ Аррасский, покровитель способных, но малообеспеченных братьев Робеспьеров в 1775 году перевел его стипендию на младшего брата Огюстена, поступившего в коллеж в год выпуска Максимильена.

Огюстен еще в детстве получил в семье характерное прозвище «Бон-бон», то есть «Конфетка» за свой добрый, мягкий характер, это прозвище будущий депутат Конвента сохранит на всю жизнь.

Остается конечно вопрос, почему обеспеченный дед Карро так мало заботился о внуках, иначе к чему им чужое покровительство, к тому же известно, что в годы учебы юного Робеспьера в парижском коллеже, он жил бедно, как сирота, в отличии от других учеников, его никто не навещал. А ведь в Аррасе у него был жив дед, две тетки и даже какие-то двоюродные родственники, кузина Анаис Дезорти.

Судя по его мироощущению и воспоминаниям, он с детства (после смерти матери и отъезда отца) привык чувствовать себя сиротой (при формальном наличии деда и теток), но это лишь означает, что отношения с родственниками едва ли сложились очень тёплые, искренние и близкие.

После коллежа молодой Робеспьер поступил в Сорбонну на юридический факультет, в университете, как и в школе зарекомендовал себя одним из лучших студентов.
Юноша проводил свободное время в одиночестве, с книгой в руках, а не в веселой пьяной компании юнцов и развязных девиц, в отличие от многих ровесников.

Сознавая, что невзирая на свои способности и трудолюбие, без сильных покровителей ему не пробиться в столице, после окончания учебы снова уезжает в Аррас, где у него были некоторые связи и родственники.
Первое впечатление о юноше часто было не в его пользу, он казался то чрезмерно замкнутым, с изящными, но чопорными манерами, при этом холодность и замкнутость служили маской застенчивости и самолюбию.

Есть несколько версий происхождения этой редкой экзотической фамилии.

В Аррасе среди местных ходила «легенда» о происхождении необычной для этих краев фамилии «Робеспьер». Будто-бы они ведут род от неудавшегося цареубийцы Дамьена, покушавшегося на жизнь Людовика XY в 1757 году. Сам Дамьен был казнён со звериной, извращенной жестокостью, его дом разрушен, его родителям было приказано покинуть пределы Французского королевства навсегда. Но у Дамьена были два брата Робер и Пьер, им будто-бы было приказано сменить фамилию, они обьединили свои имена, вставив для благозвучия соединительную букву «с» и получили фамилию Робеспьер! Согласно легенде один из братьев вскоре покинул Францию вслед за родителями, а другой обосновался в Аррасе.

Всё это слишком похоже на романтический вымысел, чтобы быть правдой, но вероятно в молодости Робеспьер слышал отголоски этих слухов. Они не могли не задевать его самолюбия.
Другие уверяют, что эта фамилия имеет ирландские корни и звучала первоначально как «Роберт Спиер», исказившись в устах французов.

Другие считают, что род Робеспьеров в Пикардии можно проследить до 12 века. И в наше время в Аррасе проживает мадам, претендующая на родство с Робеспьером по женской линии.

В любом случае, в глазах провинциальных ханжей «предосудительным» выглядело и его происхождение, Максимильен родился всего через 4 месяца после брака родителей, то есть его мать вступила в брак «не девственницей!"

Уже к 25-28 годам он сделал неплохую карьеру в качестве адвоката, добился уважения и определенной известности в профессиональных кругах.
Так что теории ненавистников революции о завистливых неудачниках никакого отношения к Робеспьеру не имели. Он отнюдь не был "на дне" и до революции.

В 1786 году молодой Робеспьер избирается председателем молодёжного общества «Розати», на досуге пишет стихи.
Время от времени он писал стихи, но никогда не претендовал на публикацию, не считал себя поэтом, это было занятием для души.
Хореограф Морис Бежар даже окрестил Робеспьера «мистическим и щедрым поэтом»…

Стоит вспомнить такие строки:

Кто праведен, идет в посмертный путь страданья
Но не страшусь, что смертный час грядет...
Пусть так... но как стерпеть, что торжествует злоба,
Что нестерпимее, чем быть у края гроба столь ненавидимым...
И сгинуть... за народ...

Революционные настроения в провинции стали сильно ощутимы как раз в 1780-е годы.

Личные убеждения молодого адвоката, искреннего поклонника идей Руссо отлично совпали с духом времени.
Но преждевременное проявление этих убеждений в 1787-1788 годах лишило его покровительства всех знатных и богатых людей города, подмочило профессиональную репутацию и даже вынудило уехать из Арраса.

Известно, что в 1788 году он участвует в выборах и вопреки активному противодействию личных врагов избирается депутатом в Национальное Собрание.

В этом ему помогали некоторые родственники и те из друзей, которые не отвернулись от него после обструкций, устроенных влиятельными людьми Арраса, среди немногих оставшихся друзей старший коллега мэтр Бюиссар, он останется другом Робеспьера навсегда и будет переписываться с ним до самого его убийства.
Известны строки из его письма к Робеспьеру от июля 1794 года: «Мне кажется, что ты спишь, Максимильен и не видишь, что убивают патриотов! » Такая предельная откровенность свидетельствует о том, что отношения между ними сохранились самые доверительные, добрые и дружеские.

В знаменательный момент весной 1789 года он снова приезжает в Париж, уже в качестве депутата Национального Собрания от 3-го сословия. В 1789-1791 гг. он жил (весьма скромно по свидетельству секретаря Пьера Вилье) в однокомнатной квартире на улице Сентонж.

Некоторую часть своего жалованья (18 ливров в день при условии посещения) он регулярно отсылал сестре в Аррас.

Максимильен имел сложный характер и тонкую душевную организацию, верный возникшим чувствам и принципам он не выносил людей «флюгеров», переменчивых и легковесных, искателей выгоды и сомнительных похождений.

В революционный Париж он приехал, по описанию современников «скромно одетым, провинциальным молодым человеком 30 лет с застенчивыми, чуть неловкими манерами».

Его холодность и бесстрастие отчасти отражение флегматичного интровертного психотипа, в котором мышление, логика резко преобладает над эмоциональностью, но отчасти дежурная маска, прикрывавшая собой, особенно в молодости, застенчивость, недостаток уверенности, чувствительность и ранимость, выражающиеся в крайней обидчивости и вытекающей из этого качества некоторой невольной злопамятности.

Как-то в частном разговоре с депутатом Дюбуа-Крансэ в 1791 году Робеспьер сознался, что боится публичных выступлений, трибуны и «не чувствует себя, когда начинает говорить»!

Как всё это никак не вяжется с исторической репутацией Робеспьера, как «самоуверенного, властного человека», к тому же обвиненного и оклеветанного врагами, как «диктатор»...

Впоследствии, в 1792-1793 году Марат в своей газете писал, под впечатлением 2-3 личных встреч, что при всех качествах умного человека и честнейшего патриота, Неподкупный «не годится на роль вождя партии», а тем более революционного диктатора.

Он «воин идеи и принципов», кабинетный теоретик, но не уличный агитатор, подобный Дантону, Демулену или Эберу. Робеспьера невозможно представить с оружием в руках, на баррикадах или в обществе темпераментной грубоватой бедноты из рабочих кварталов Парижа, подёнщиков и прачек.

Аудитория Якобинского клуба, к которому он принадлежал, состояла из образованных революционеров. Это так…

Далеко не сразу депутата от Арраса ожидал успех и слава. Массу труда, терпения, силы воли пришлось ему приложить, чтобы заставить богатых влиятельных депутатов-дворян слушать себя.

Так прошли 1789, 1790, отчасти и 1791 год… Его ожидали бесконечные обструкции, надменное презрение дворянских депутатов и их прихлебателей из буржуа.

Над молодым провинциальным адвокатом открыто издевались, высмеивали, на трибуне его прерывали насмешками и свистом, в типографиях его речи сокращали и искажали, журналисты часто даже не называли его полного имени и писали то «М. » то «Р».
Многие другие на его месте опустили бы руки и замолчали, превратившись из участника революции в пассивного наблюдателя.
Его третировали добрых года два с лишним, первым его признал Якобинский клуб и его аудитория, молодой аррасский депутат быстро стал одним из его виднейших членов, а после и духовным вождем, признанным руководителем.

Уже к 1791 году Робеспьер создал себе имя. Он много и упорно работал, совершенно не оставляя времени на личную жизнь, развлечения и отдых, он обедал в дешевых кафе, почти не посещал театр, который очень любил, сутками пропадал в Якобинском клубе, от усталости несколько раз у него делались обмороки и кровотечения из носа.

Еще в 1790 году граф Мирабо, более умный и дальновидный, чем третировавшие молодого адвоката дворянчики, сказал о нём: «Этот человек пойдет далеко, он действительно верит в то, что говорит». Видимо обеспеченным депутатам эти его черты казались странными…

Холодный ясный ум, безупречная кристальная логика, поразительное трудолюбие, целеустремленность, редкая честность и несгибаемая принципиальность создавали ему сторонников. Время шло, позиции Робеспьера укреплялись, и надменные господа перестали смеяться, их насмешки сменила затаенная злоба и страх.

В 1791 году он писал старому другу мэтру Бюиссару о своей поездке в Аррас, Лилль. Интересные строки остались о посещении деревни Корвэн, раскрывающие черты характера этого человека, он живо и с видимым удовольствием описывал внимание и почести, оказанные ему местными жителями. А также он описал, притом с нетипичной для него эмоциональностью, грубость чиновника, не ответившего на его почтительный поклон, «я всегда был крайне самолюбив и это выражение презрения, задело меня за живое и испортило настроение на целый день..»

Выросший одиноким, не ощущая себя лично нужным и любимым кем-либо, он был крайне осторожен в выборе знакомых, даже подозрителен и замкнут.
Его нередко предавали люди, набивавшиеся в друзья, это также не добавляет оптимизма мировоззрению и открытости к людям.

Личных друзей в отличие от коллег и идейных товарищей у него было крайне мало, страдая без семейного уюта и комфорта, психологически он не умел наладить контакта и построить личную жизнь, хотя был умён, хорошо образован, молод и внешне весьма привлекателен, не лишен обаяния, хороших манер и молодые женщины отнюдь не избегали его общества.

Так в 1791 году он был очарован совсем юной Аделью Дюплесси, младшей сестрой жены школьного друга Демулена. Явно намечался роман со счастливым концом, но Робеспьер легко подавил возникшее чувство, которое, как он видимо сам считал, могло помешать той целеустремленной общественной деятельности, которой он посвятил свою жизнь без остатка.

Ведь семья требует отвлечения внимания и всяческих забот, к тому же связывает руки, делает уязвимым человека, которому его деятельность может стоить свободы и даже жизни... и он хорошо осознавал это.
«В наши планы и не входило преимущество долгой жизни», так скажет он летом 1793 года...

Верный избранным принципам, стойкий в своих чувствах он болезненно переживал предательство новоявленных друзей и поэтому страдал крайней недоверчивостью и трудно сближался с людьми и ровно настолько, насколько ему самому это было нужно.

Некоторая застенчивость и чувствительность, даже ранимость души всегда маскировались бронёй холодной и подчеркнутой недоступности. Эта маска приросла к нему особенно в последние годы.

На поверхностный и только лишь на поверхностный взгляд он выглядел лишенным эмоций, даже холодным, но по страстным жестам и интонациям иных выступлений было ясно, что эта невозмутимость маска, невысок ростом (примерно 170 см), худощав, плечи всегда резко развернуты, голова вскинута, бледное тонкое лицо казалось непроницаемым, взгляд зеленоватых глаз холодным, тон резким.

Но еще раз о главном, это всего лишь «дежурная маска», в узком кругу малочисленных друзей Робеспьера запомнили совсем иным, гораздо мягче, естественнее, проще в поведении и манерах.

Элизабэт Дюплэ (в замужестве Леба) в своих воспоминаниях писала, что к ней и её семье Неподкупный был очень внимателен и добр, как старший сын и брат, он стал настоящим членом их семьи: «Когда мне становилось грустно, я рассказывала ему всё. Он не был строгим судьёй, это был друг, очень добрый брат..»

Изредка все они выезжали за город на природу. Элизавета вспоминает, как сопровождала Максимильена к реке, когда он выгуливал собаку, с какой мягкостью и терпением выслушивал он ее полудетские проблемы и тайны, вместе с ней собирал цветы вдоль дороги.

Но удивительно другое, этим подлинным воспоминаниям спустя долгие годы один историк не желал поверить: «Как! Эта женщина сама не знает, что говорит! Она выжила из ума! Человек, описанный ею, никак не может зваться Робеспьером! »

То есть, они уверовали в шаблонный образ Неподкупного, созданный вдогонку перевороту 9 Термидора, и правды знать не хотели.

Они охотно поверили бы, если Елизавета описала его «бесчувственным, жестоким чудовищем», сказала бы, что она и ее близкие «и сами его боялись». Это они и хотели услышать… Но напрасно.

Своей активной деятельности он посвятил почти всё свое время, для отдыха и личной жизни оставались урывки.

В дом Мориса Дюплэ на улице Сент-Онорэ № 76 он окончательно переехал осенью 1791 года по настоянию домохозяина и его семьи, горячих сторонников Неподкупного, так его теперь часто называли.

Вопреки историческому мифу Дюплэ вовсе не бедный столяр, а состоятельный владелец столярной мастерской и нескольких домов по улице Сент-Онорэ, эта семья окружила Робеспьера исключительной заботой и комфортом как члена семьи.

Среди семьи Дюплэ, ставшей ему вполне родной, Робеспьер нашел то, чего ему не хватало с детских лет, искреннего внимания к себе и ощущения вокруг себя любящих близких людей и отвечал им столь же искренней привязанностью.

Сложнее то, что добрые Дюплэ «спали и видели» его мужем своей старшей дочери. Среди его восторженных поклонников и жена Дюплэ Франсуаза ( в девичестве Вожуа) и взрослые молодые дочери Элеонора, Виктория и Элизабэт, сын-подросток Жак и племянник Симон Дюплэ, ставший личным секретарем Робеспьера. Вторым секретарем стал некий Демаре.

Старые Дюплэ очень рассчитывали на симпатии Робеспьера к их старшей дочери 25-летней сдержанной в манерах брюнетке Элеоноре, за спиной девушку нередко уже называли «невестой Робеспьера» с большим или меньшим основанием, так как если бы он действительно хотел жениться, то никакие обстоятельства этому не помешали бы.

Пример тому брак одной из младших дочерей Дюплэ Элизабэт, которая в июне 1793 года была помолвлена, а в августе 1793 года вышла замуж за Филиппа Леба, человека из окружения Неподкупного. Неподкупный был на этой свадьбе свидетелем со стороны жениха.

А в 1793-1794 гг. в доме Дюплэ, чаще вечером по четвергам собирался узкий круг людей лично близких к Робеспьеру, его ближайший друг Сен-Жюст, самый молодой член революционного правительства, зять Дюплэ Филипп Леба, его молоденькая сестра Анриэтта (по слухам влюбленная в Сен-Жюста), Филипп Буонарроти, революционер из очень знатной итальянской семьи, потомок Микеланджело, брат Робеспьера Огюстен, молодые дочери Дюплэ, иногда появлялся общественный обвинитель Фукье-Тэнвиль, приходила хмурая и заносчивая сестра Робеспьера Шарлотта, до зимы 1794 бывал и школьный его товарищ Демулен с молодой женой.
Устраивались музыкальные вечера, Буонарроти отлично играл на фортепиано, Леба на скрипке, стоя у камина Робеспьер декламировал классиков, главным образом Расина и Корнеля.
Мадам Дюплэ суетилась, накрывая на стол. Иногда эта компания не расходилась до рассвета…

Осенью 1791 года Робеспьер, ездивший на «малую родину» в Аррас привез оттуда сестру Шарлотту и снял для нее квартиру. Осенью 1792 года в Париж переехал младший брат Огюстен и тоже был избран депутатом Конвента.

Искренне преданный брату и его идеям Огюстен в то же время личность вполне самостоятельная, заслуживающая уважения вне зависимости от влияния знаменитого брата.
Отличался он от Максима большей мягкостью, открытостью и жизнерадостностью характера и некоторой чувственностью, его образ жизни был несравнимо менее аскетичным.

Сестра же скорее являла собой «семейную проблему» братьев Робеспьеров, склочная, скандальная, претенциозная и одинокая женщина.

Летом 1792 года она учинила бурный скандал в гостеприимном доме Дюплэ, пытаясь, по ее словам, «вырвать брата из хищных, корыстных рук всех этих женщин», под коими имелись в виду пожилая мадам Дюплэ, годившаяся ему в матери и три ее дочери.

Под бесцеремонным давлением сестры Робеспьер был вынужден покинуть дом Дюплэ, где к нему относились как к сыну и брату и переехать в квартиру Шарлотты, но сестра (чопорная «старая дева») не умела создать той атмосферы заботы и комфорта, к которым он успел привыкнуть в доме Дюплэ и не смогла удержать брата от скорого переезда обратно.

Выходки «старой девы» скорее всего можно обьяснить банальной ревностью, в Аррасе она привыкла, что жила вместе с братом и сама вела его хозяйство, чувствовала себя хозяйкой в его доме, а здесь она осталась не у дел.

При жизни своих знаменитых братьев Шарлотта создавала им немало проблем, одно время Максимильен пытался «выслать» ее обратно в Аррас, видимо безуспешно.

Она ухитрялась доводить брата до бешенства. В иных обстоятельствах от Робеспьера никогда было не услышать ни ругани, ни крика…
Высокомерная к близкой Робеспьеру семье она всем видом давала им почувствовать, что они «ниже» ее по происхождению и постепенно стала «персоной нон грата» в этом гостеприимном доме.
Нередко сам Максимильен не хотел ее видеть и просто умолял кого-нибудь из Дюплэ сказать, что его нет дома.

Зная (об этом знали все) о предстоящих погромах в тюрьмах (начало сентября 1792) Робеспьер заблаговременно позаботился освободить нескольких арестованных священников, которые были его преподавателями в коллеже Людовика Великого.
Также поступили и некоторые другие депутаты Конвента, так был спасен знаменитый драматург Бомарше, автор «Женитьбы Фигаро»…

Что же касается его разрекламированной политическими противниками «кровожадности»...
Хорошо известно, сколько раз осенью 1793 он своим личным вмешательством спасал жизнь 73 заключенным жирондистам, когда «ультра-радикалы» и коллеги из Общественной Безопасности пытались отправить их в трибунал и на эшафот.
«Пусть не будет новых и напрасных жертв гильотины» – сказал Неподкупный по этому поводу.
Среди членов правительственного Комитета он была лишь равным среди равных, поэтому не мог единоличным решением освободить этих людей, но, по крайней мере, своим вмешательством помешал расправиться с ними.
Эти жирондисты пересидят опасный для них период в тюрьме, чтобы после Термидора в общем хоре осыпать проклятиями имя человека, который по существу, спас им жизнь...

Также, он отрицательно отнесся к идее отправки в трибунал принцессы Елизаветы, сестры уже казненного Людовика Шестнадцатого. Тихая и набожная, скорее монахиня по духу, чем властная надменная аристократка, она не являлась фигурой политической.

Но Комитет Общественной Безопасности решил иначе, и принцесса Елизавета все-таки взошла на эшафот.

Наконец, именно он активным личным вмешательством способствовал отзыву в Париж для отчета наиболее жестоких комиссаров Конвента – Карье, Тальена, Фуше и ряда других.

Именно эти опальные комиссары станут главной силой в событиях переворота устранившего Робеспьера...

А за их спинами стояли теневые участники – ряд депутатов Конвента, крупные дельцы и финансисты, которым якобинцы мешали взять власть, которым надоело играть в «построение нового общества свободы и демократии».

Для массы коррумпированных чиновников молодой Республики человек со столь характерным и немыслимым для политика прозвищем «Неподкупный» был поистине ненавистен и страшен.
Их усилиями Робеспьеру слепят имидж «кровавого диктатора»...

Стоит обратить особое внимание на происхождение мифа о «диктатуре» Робеспьера.
Якобинская система по существу есть экспериментальная модель власти, она не допускает единоличной власти в принципе, на всех уровнях решения принимаются коллегиально, большинством голосов: в Якобинском клубе, в Конвенте, в правительственных Комитетах в том числе.

Никто из французских революционеров не обладал «верховной» властью, и не мог подписывать приказы и декреты государственной важности единолично, без одобрения и участия коллег, в этом Неподкупный «равный среди равных» с другими членами Комитета Общественного Спасения.

На всех документах стоят подписи по крайней мере половины членов правительственного Комитета, а на некоторых, подписи Робеспьера нет вообще.

Но и среди равных сильная авторитетная личность невольно выходит на первый план, давит на менее сильных, заставляет прислушиваться к себе, честолюбивых коллег немало это раздражает, отсюда обвинения в диктате.

Cильная личность, уверенностью в своей правоте, своей энергией и волей иногда подминающая других, но очень требовательная к себе и нетерпимая к слабостям окружающим, вот он первоначальный смысл и яд термина «диктатор». Из личного недовольства коллег выросло политическое обвинение в «диктатуре».

Во время склок в Комитете в июне 1794 рослый Билло-Варенн обзывал Робеспьера «контрреволюционером», и даже схватил за воротник. Где бы это так могли обойтись с настоящим диктатором вроде Наполеона или Сталина? И что дальше?

Робеспьер, с трудом вырвавшись из сильных рук коллеги, на пороге заявил: «Я рожден бороться с преступниками, а не руководить ими! » и в эти последние до переворота полтора месяца более не появлялся в Комитете... И ничего больше.

«Робеспьеристы» были сильны, только имея большинство голосов в Комитете. Летом 1794, еще до переворота, это преимущество было ими потеряно.
Робеспьер сознавал свое подлинное положение, не случайно, что свою последнюю речь, произнесенную в Якобинском клубе за сутки до переворота и убийства без суда, он открыто назвал своим «предсмертным завещанием»...

Якобинская власть сурова в принципе, но и уникальна в своем роде, если ее вообще и можно назвать «диктатурой», то это «диктатура без диктатора» или «управление Алжиром без бея» по меткому выражению депутата роялиста Малуэ, а это усвоить сложнее, чем прибегнуть к привычной схеме и увидев жёсткую вертикаль власти приняться искать «диктатора» и объявить им наиболее яркую и популярную личность, чье имя чаще других мелькает в газетах.

Огромную роль в формировании образа «диктатора» сыграла враждебная французской революции британская пропаганда, еще весной 1794 года английские газеты не без умысла называли французскую армию армией Робеспьера, словно он «милостью Божьей Людовик или Карл». Французские недоброжелатели активно перепечатывали английские брошюры и тайком запугивали обывателей.

В том числе несли откровенный злостный бред, будто Робеспьер вынашивает планы «стать королем Франции под именем Максимильена I-го и хочет жениться на юной 15-летней дочери казненного Людовика, содержащейся в Тампле».

После Термидора охотно верили любому бреду, любой мерзости о Неподкупном, а бумагомаратели старались изо всех сил, завоевывая дешевую популярность. Оклеветанные люди уже были мертвы, а из могилы, как известно, нельзя возразить...

До термидора эта пропаганда имела цель ускорить переворот, настроив против него людей, в том числе самых искренних и честных революционеров-республиканцев.
После переворота и казни без суда эта пропаганда получила чуть иную цель посмертного очернения этой яркой личности и возвеличивания «героев Термидора», занявших его служебный кабинет.

Переворот 9 термидора: тема особая.

Основные «герои» заговора это проворовавшиеся чиновники Республики и комиссары, военные преступники, жулики и аферисты от «большой политики», фальшивые своекорыстные «революционеры», отозванные правительством Робеспьера для отчета в Париж весной 1794 года, они отлично сознавали, что отчёт приблизит их знакомство с революционным трибуналом и гильотиной и это лишь усиливало их лютую ненависть к Робеспьеру, настоявшему на их смещении и отзыве.

Главные среди них бывшие комиссары Конвента Фуше (зверства в Лионе, связанных людей расстреливали из пушек, а затем уцелевших добивали штыками, его коллегу Колло д, Эрбуа привлечь было куда труднее, он был членом правительственного Комитета.
Карье, приказавший утопить 2 (две) тысячи арестованных в Луаре, их вывозили ночью связанными на барках с пробитым днищем.
Баррас и Фрерон «герои» Марселя и Тулона, известные воровством в особо крупных размерах, вымогательством, они арестовывали сотни человек, чтобы затем за огромный выкуп освобождать самых состоятельных, даже заведомо виновных.
Тальен и Изабо в Бордо, Ровер, также печально известные неоправданной жестокостью расправ и казнокрадством в особо крупных размерах.

История Тальена стала общеизвестна. Его любовницей стала молоденькая и очень красивая аристократка Тереза Кабаррюс, дочь банкира (по мужу дворянка, маркиза де Фонтенэ), которую он лично спас от трибунала и гильотины.

Красотка с манерами дорогостоящей проститутки крутила грозным комиссаром Конвента как хотела, использовала эту дикую страсть неприятного ей человека на все 100%.
Она вмешивалась в его служебные дела, требовала освободить то одного аристократа из числа её бывших поклонников или иного «подозрительного», то другого, Тальен ни в чем не мог ей отказать!
Угождая любовнице, он совершал массу заведомо предосудительных поступков, и это дошло до Парижа.
Робеспьер, поначалу еще не склонный обвинять лично Тальена, усмотрел в этих переменах дурное влияние этой аристократки, корыстной маленькой шлюхи, Терезу арестовали и привезли в Париж, но потерявший от страсти разум Тальен, отозванный для отчета приехал за ней. Из-за ареста любовницы он возненавидел Неподкупного лично…

Все они представляли тип нуворишей, их «революционность» скорее показная и излишне подчёркнутая, приспособленчество и беспринципность очевидны.

Иногда упоминают историю с Демуленом и даже пишут, что Робеспьер предал друга детства. Это тяжелое, несправедливое и слишком жестокое обвинение! Неподкупный достоин защиты!

Думается, всё выглядело несколько иначе. Камилл и Максим были одноклассниками и дружили в годы учебы в коллеже Людовика Великого в 1770-1775 гг. в возрасте 12-17 лет.

Это были удивительные отношения двух очень разных людей, общительный и весёлый, легкомысленный и поверхностный Камилл и сдержанный, замкнутый, серьёзный Максим.

Они разминулись на долгие годы и встретились снова в Париже в 1789 году, Камилл журналист и агитатор, а Максимильен уже депутат Национального Собрания. Их отношения возобновились.

И в тоже время Демулен сильно сближается с Дантоном, чувственно-жизнерадостный, небрежно-бесцеремонный в манерах, любитель шумных компаний, застолий и легкодоступных женщин по характеру ему гораздо ближе.

Отношения же Робеспьера с Дантоном всегда были вежливо-натянутые, временами они могли сближаться как политические союзники, но друзьями не были никогда. Со временем груз психологической несовместимости резко усилился политическими разногласиями, когда к осени 1793 – зиме 1794 разбогатевший Дантон принял сторону враждебных революции нуворишей.

Сближение друга с политическим противником (к тому же с человеком сомнительным в глазах Неподкупного) вероятно было по-человечески неприятно Максимильену, верный собственным привязанностям он мог воспринять это как очередное предательство. Но и это не самое главное.

Он ясно видел, что эмоциональный, непостоянный и восприимчивый Камилл явно попал под мощное влияние Дантона, в последних номерах своей газеты он нападал на курс революционного правительства, причем явно с чужого голоса, грубо нападал даже лично на него, вчерашнего друга и при этом самоуверенно и резко уклонялся от всяких объяснений!

Известно, что не один раз Робеспьер приходил к Демулену домой, пытаясь объясниться и уберечь Камилла от очевидно надвигающейся опасности. Чуть ранее он личным вмешательством спас его от исключения из Якобинского клуба, которое обычно предваряло арест «недостойного» элемента.

Но Камилл уверенный в том, что позиции его новых друзей-дантонистов сильны, пренебрежительно и холодно отвергает помощь Робеспьера, как-бы отталкивает друга детства.

Люди, сделавшие своим вождем Дантона, сгруппировавшиеся вокруг него, создали оппозицию революционному правительству, в грубой форме подвергали критике его действия, таким образом, колебали общественное доверие к нему в сложный момент, «пели в общем хоре» с врагами революции, наконец, призывали к перевороту! Что дало повод к арестам.

Против резкого тона газеты Демулена враждебно настроены многие члены революционного правительства, особенно явные эбертисты Колло и Билло-Варенн, они обвиняли Робеспьера в том, что он уже не раз выгораживает своего друга по личным мотивам, этим как-бы создавая для него «привилегию».

Члены Комитета жёстко настаивали, что арест дантонистов невозможен без ареста их нового и успешного агитатора Демулена, несмотря на внешнюю холодность и спокойствие Робеспьеру очень трудно далось это решение. Но оно принято. Дантонисты арестованы, их ждет трибунал.

Известно, что Робеспьер сделал последнюю попытку спасти Демулена, он приходит к нему в тюрьму, но всё еще уверенный в победе Дантона и его оправдании, Камилл снова с пренебрежением отказался говорить с Робеспьером, он даже не вышел к нему. Это известно из мемуаров Барраса, в целом весьма сомнительных, хотя к чему участнику переворота спустя годы писать что либо доброе о человеке, уничтоженном при его участии?

Когда же процесс начался, «выдернуть» из него Демулена уже было невозможно. Молоденькая жена Демулена Люсиль писала Робеспьеру письмо, где умоляла спасти мужа, то напоминая об их школьной дружбе, то упрекая в чёрствости, но Неподкупный не ответил на письмо. Не из жестокости, нет, ему уже нечего было ей сказать. Крайняя эмоциональность Люсиль погубила и ее саму, во время процесса она пыталась, подкупив людей, взбунтовать толпу у здания суда. Взбалмошная, молоденькая, романтичная, она мечтала присоединиться к любимому мужу и в ином мире и ей это удалось. Их маленький сын остался сиротой…

Осуждённых везли к месту казни на площадь Революции через улицу Сент-Онорэ, в том числе мимо дома, где жил Робеспьер. В такие дни ставни в доме Дюплэ всегда были плотно закрыты. Старые Дюплэ считали, что такие зрелища не годятся для глаз юных дочерей, Робеспьер также одобрял эту привычку, в такие моменты он всегда закрывался у себя в комнате, так было и на этот раз. И не из трусости, это совсем иное чувство. Когда телеги проезжали мимо дома Дюплэ, Дантон выразил свою ненависть к Робеспьеру громовыми проклятиями и обещанием скоро встретиться на том свете, нервный и чувствительный Демулен не мог удержать слёз…
Это было тяжелое зрелище. Дюплэ пошел в комнату Робеспьера. Тот сидел за столом смертельно бледный и делал вид, что пишет.
Напряженное выражение его лица и расширенные зрачки, ясно показывали душевное состояние Неподкупного, он искренне страдал, переживая гибель друга юности и это вовсе не «крокодиловы слёзы», как ехидничали его враги.

Неподкупный и ему подобные для нуворишей «кость в горле», особенно после того, как он затеял активную борьбу с коррупцией в рядах революционеров, и пытался провести Вантозские декреты в пользу малоимущего большинства.

Без соучастия коллег Неподкупного по Комитетам, так называемых «левых термидорианцев» – Карно, Билло, Колло-дЭрбуа, Амара, Вадье, его почти невозможно было бы уничтожить. К тому же, за спинами знаменитых комитетчиков не так видны были «активисты» движения – политические хищники, коррупционеры и без пяти минут изменники Революции типа Барраса, Тальена, Ровера, Фуше и прочие.

А подлинные заказчики устранения Робеспьера вообще оставались в тени, это безликие социальные силы, а не отдельные личности.

С одной стороны это крупная буржуазия, новые собственники, сделавшие «бизнес» на Революции – банкиры, финансисты, скупщики национальных имуществ (земель и имений дворян-эмигрантов) и прочая подобная публика. Эти уже видели себя «новой аристократией» и более играть в «демократию» и изображать уважение к правам народа не собирались, мешали им в достижении власти только истинные революционеры – якобинцы, носители идей и принципов подлинной демократии...

С другой стороны, британской короне не нравились военные успехи французов и общее усиление позиций молодой Республики. С Дантоном англичане еще могли бы договориться о выгодных (прежде всего Англии) условиях мира, они даже отправляли к нему своего агента и не раз, Эбера имели шанс подкупить, самым неудобным для Лондона оставался только Робеспьер...

И началась травля в печати, сначала английские карикатуры на якобинцев в виде дикарей-людоедов и их лидера «кровавого монстра», затем враги Неподкупного в Париже занялись перепечаткой...

Барон де Батц, на деньги Лондона подкупал тех депутатов Конвента, каких смог подкупить (например, вспомним Тальена и его давние связи с роялистом де Поммелье и т. д. ) и с их помощью клеветал на других, честных патриотов, стравливал между собой третьих. Прежнее товарищеское доверие сменялось подозрительностью, взаимной злостью и опасениями.

Рассчет Батца и тех, кто стоял за ним, был именно в том, что теперь якобинцы, оказавшись в замкнутом круге измен и подозрений, сами начнут уничтожать друг друга. А их смерти откроют путь к власти, уж если не роялистам и не восстановлению королевской власти, то беспринципным «нуворишам», подобным Баррасу и К. Эти вызывали у врагов не ужас и ненависть, как якобинцы, а скорее досаду и презрение.

Весной-летом 1794 склоки вышли за пределы кабинета заседаний Комитета Общественного Спасения, британские контрреволюционные листки перепечатывались в Париже, Робеспьера все чаще именовали «диктатором и тираном» и он знал об этом. Однако хорош же «диктатор», которого в шумной склоке можно в ярости ухватить за воротник и как-либо обозвать, как это сделал Билло-Варенн, которому можно кинуть обвинение в диктатуре прямо в лицо, как не раз поступали в бешенстве склок его коллеги по Комитету!

Отныне любые неудачи во внутренней политике, всё негативное, все акты чиновничьей несправедливости и жестокости намеренно приписывались лично ему, будто-бы всё это происходило «от имени Робеспьера» и сам он об этом знал, знал точно и кому этим обязан.

Его враги, вполне умелые пропагандисты, в короткие сроки сумели повлиять на умы депутатов Конвента, вчерашнего героя парижан Неподкупного выставили «кровожадным фанатиком, угрожающим всем и вся» и подводили общую мысль к тому, что единственное средство это физическое устранение его самого и ближайших к нему людей и «да воцарится мир, демократия и гармония»…

Последние полтора месяца он подчёркнуто устранился, не появляясь ни в Конвенте, ни в Комитете, с членами которого находился в конфликте. Появлялся он только в Якобинском клубе, перед расположенной к нему аудиторией.

Его образ жизни стал несколько странным на посторонний взгляд. Робеспьера часто видели прогуливающимся с собакой, беседующим с детьми, сидящим с книгой в руках на скамейке в парке, с видом полнейшего безразличия к происходящему.

Неподкупный любил пристраиваться в хвосты очередей и слушать разговоры простых парижан. Часто ругали революционное правительство и Робеспьера лично, он с интересом слушал, задавал вопросы, но в споры не вступал…

Перемену отметили и Дюплэ. Теперь вечером он ложился рано, чтобы проснуться к полуночи и начать работать или вовсе отправиться на ночные прогулки с собакой до рассвета, чтобы вернувшись, заснуть одетым прямо в кресле. О чем думал он в эти часы?
Просчитывал варианты подавления заговора или мистически-спокойно готовился к смерти?

К нему, конечно же, стекались доклады агентов, он знал по именам главных из своих будущих убийц, и...? И ничего.

Следует понимать правильно ситуацию, он не имел власти, превышающей полномочия других членов правительственного Комитета, армия лично ему не подчинялась. На что он тогда мог рассчитывать? Максимум, на Парижскую Коммуну, на санкюлотов секций.

На развитие событий, подобных тому, что произошли 31 мая – 2 июня 1793-го... но многие санкюлоты были недовольны политикой максимума (максимум заработной платы государство строго поддерживало, ну а его противовес, максимум цен коммерсанты ловко обходили), многие вчерашние товарищи по партии уже вовсе не товарищи...

План Сен-Жюста был вполне цивилизованным и реалистичным. Введение конституции 1793 года должно остановить маховик революционного террора, сделав его существование невозможным.
Это давало бы возможность сесть за стол переговоров обеим сторонам, не опасаясь более арестов и казней.

Но уже было видно, что заговорщикам нужна кровь Робеспьера и ближайших к нему якобинцев, мирный вариант развития событий им не нужен...
Только через их трупы новая финансовая «аристократия» могла придти к абсолютной власти.

Накануне 27 июля его враги метались в ужасе и ярости до рассвета, готовясь к решающей схватке, подозревали его в жутких умыслах, а что же он? Никаких признаков активности в эту последнюю ночь… Как сказал политик конца 19 века Луи Барту: « Этот сон стоил ему жизни..» И это так.
Его поведение в последние полтора месяца, что там, в эти последние сутки, тайна для историков и писателей более 200 лет…

В день переворота его обвинители один за другим поднимались на трибуну Конвента и в бешенстве от страха поражения перекрикивая друг друга выдвигали взаимоисключающие обвинения, ответить ни на одно из обвинений Робеспьеру не дали.
Слишком знали враги его редкий дар слова и убеждения, к тому же слишком много компромата имел Неподкупный на каждого из этих криминальных «героев», рвущихся к власти…

Вечером 27 июля товарищи освободили Робеспьера и близких к нему людей (его младшего брата, Сен-Жюста, Леба и др. ) из тюрьмы и сопроводили в Ратушу. Заговорщики растерялись и это можно было использовать для их ареста.
Но командующий парижским гарнизоном, робеспьерист генерал Анрио был сильно пьян, но еще вполне дееспособен. Он направился с отрядом драгун к зданию Конвента и стал искать Амара и Вадье (виднейших членов Комитета Общественной Безопасности) и не найдя их оставил Конвент. Заговорщики вздохнули с облегчением.
Собравшиеся в Ратуше виднейшие лидеры якобинцев, братья Робеспьеры, члены Совета Парижской Коммуны пребывали в растерянности и теряли драгоценное время в составлении обращений к народу Парижа.
Отчего Робеспьер не использовал это время в своих интересах? Об этом спорят до сих пор.
Может он четко сознавал, что враждебная пропаганда за эти четыре-пять месяцев толкнула в лагерь врагов многих вчерашних единомышленников и верные ему люди остались в меньшинстве и был готов умереть? Казалось, что это так.
Но все же вокруг Ратуши в ту ночь стояли сотни людей, готовых их защищать, имелись пушки. Люди ждали приказа на штурм Тюильри и арест главарей заговора. Это решение так и не было принято, в ночь начался дождь и не получая приказов люди стали расходиться по домам.

Зато ненависть и страх толкнули заговорщиков к решительному шагу. В полночь они начали штурм Ратуши. Взять ее было не слишком сложно, так как почти все вооруженные ее защитники ушли, а в зале совещаний остались люди, которых можно назвать «воинами духа, идеи и принципов», но не солдатами в прямом смысле.
Ненависть перевесила ужас поражения, якобинцы сцепились с заговорщиками, люди отчаянно отбивались, рыча и катаясь по полу.

Сен-Жюст холодно и презрительно наблюдал за бесполезной схваткой стоя у окна, парализованного Кутона выбросили из кресла и кинули, как мешок на лестницу, Леба (у которого осталась молоденькая вдова и месячный сын) застрелился, многие другие пытались выбраться из окна на крышу соседнего здания, но удалось это не всем, Анрио упал и выбил глаз, брат Робеспьера Огюстен упал на мостовую (получив тяжелый перелом бедра) под издевательский смех настроенной противниками толпы.

Ранение самого Робеспьера также представляет собой одну из тайн ночи Термидора.
Выстрел раздробил ему левую нижнюю челюсть. По одной версии в него стрелял молодой жандарм Мерда, громко похвалявшийся этим, как «славным подвигом», вскоре он получил всякие почести и погиб в 1812 году в России в Бородинском сражении.

Но есть свидетельства, что много лет спустя Мерда утверждал, что всё было иначе, он уже нашел Робеспьера лежащим в крови и «лишь» взял у него портфель. Вот уж «славный подвиг! » Но это характеризует мораль всех «героев» Термидора!
По другой версии это была неудачная попытка самоубийства. Но и тут возникали неувязки, связанные с характером ранения. Спустя многие десятки лет в коллекции Жювеналь де Сент-Альбена хранился последний документ, написанный рукой Робеспьера в ту зловещую ночь в Ратуше, последние его строки были написаны неровно, дергающейся, словно в конвульсиях рукой и залиты кровью. Чьей кровью, ясно и так.
Неподкупного и его людей объявили «вне закона», что означало казнь без суда, ему не суждено было даже предстать перед трибуналом. Заговорщики не могли допустить, чтобы он заговорил, решено было убить его как можно скорее и «формальности» судопроизводства их отнюдь не беспокоили.

Ночь и утро 28 июля все эти люди провели под охраной в помещении Комитета Общественного Спасения в Тюильри.

Раненый Робеспьер лежал на столе, под головой у него небольшой деревянный ящик.

Медицинская помощь ему была оказана далеко не сразу, кровью пропитался кожаный мешочек, который он инстинктивно прижимал к ране, потом один из жандармов дал ему для этой цели листки бумаги!

Комнату постоянно наполняли люди, его враги и их приспешники пришли получить удовольствие зрелища от зрелища мучений умирающего:казалось, раненого тигра окружила стая шакалов..и бурно радуется "славной победе"...

Вся эта шумящая толпа не оставляла его в покое ни на минуту, глазели, сыпали ругательствами и проклятиями, обменивались впечатлениями и насмешками, стараясь заглянуть в искаженное страданием бледно-восковое лицо, в расширенные от невыносимой боли глаза.

По воспоминаниям очевидцев, Робеспьер из последних сил принял отстраненный холодный вид и словно не видел вокруг себя этой злобно галдящей толпы и не считал нужным отвечать на их выкрики.

Он очень ослаб от потери крови и сильной боли и когда один из младших клерков Комитета заметил, что Неподкупный несколько раз тщетно пытался приподняться, чтобы подтянуть съехавшие чулки и это никак ему не удается, подошел к нему и оказал помощь, окружающие услышали, как Робеспьер тихо сказал ему: «Благодарю вас, месье» и прицепились к этой фразе: « И почему это он сказал старорежимное «месье», а не гражданин» и т. п.

Вопреки принятому в революционной Франции для выражения братских чувств обращению на «ты» и «гражданин», Робеспьер и ранее не так редко говорил по-старому «месье» и обращался к людям на «вы».

Можно взять в свидетели министра «из бывших» графа Кольхена. Не нужно объяснять, что само по себе это ровно ничего не означало, разве человеку с его репутацией было нужно демонстративно натягивать красный колпак, носить рваную одежду и говорить всем «ты», чтобы доказывать свой патриотизм? Он в этом не нуждался.
Тем более, грубо подчеркнутая «революционность» иногда заставляет задуматься, а искренне ли это, не скрывает ли она чего, не игра ли на публику, подобно искусственному хамству и бешенству ультра-радикала (впоследствии перерожденца, как и Дантон) Эбера?

И в одежде Неподкупный был также слегка консервативен, к примеру, он не отказался от привычки пудрить волосы, даже когда в 1793-м эта мода стала отходить в прошлое, и еще раз, само по себе это ровно ничего не значит и не доказывает…

Только утром пришел хирург и довольно грубо выдернул у раненого несколько зубов и осколок кости, наложил повязку. Еще и оставил запись в дневнике: « Во время перевязки чудовище не спускало с меня глаз..»

Оставим жестокий эпитет на совести автора, но реакция страдающего от сильной боли человека при этом вполне естественна…

Врач, как и все, кто окружал его в последние часы, держал себя холодно, враждебно и подчёркнуто грубо, то ли из личной ненависти, то ли из страха обнаружить милосердие перед заговорщиками и показаться сочувствующим. Перевязка была сделана не для лечения, а для того, чтобы он не истёк кровью и дожил до казни!

Днем его отправили в одиночную камеру в Консъержери, но ненадолго. Приподнявшись на носилках, уже в камере, Робеспьер жестом попросил у тюремщика перо и бумагу, но тот решительно отказал, сообщив, что выполнять эту просьбу ему строго запрещено. Так что же и кому хотел он написать? Нам никогда уже не узнать этого…

Казнь была назначена на шесть часов вечера 28 июля 1794 года.

Телеги с осуждёнными везли нарочно медленно, давая возможность толпе внимательно разглядеть их всех. Раненому Робеспьеру несколько раз становилось плохо и он терял сознание.
Когда телеги проезжали мимо дома Дюплэ, какой-то мальчишка по наущению старших вымазал бычьей кровью ворота, слышались бешеные выкрики: « Тиран, диктатор, чудовище, будь проклят! »
Почуяв близость хозяина за воротами надрываясь лаял пёс…
Это жестокое зрелище наблюдали сестры Дюплэ, укрывшиеся за запертыми ставнями. Родители их уже арестованы, за ними придут позже…

Робеспьер взошел на эшафот одним из последних, он видел, как умирали один за другим ближайшие товарищи, молодой друг Антуан. Палачи с четверть часа возились с парализованным Кутоном, не могли «пристроить» его на доску, втащили на эшафот и мёртвого Леба, самоубийство не избавило его от ножа гильотины..

Когда Робеспьера подняли с земли, он молча поднял глаза на окровавленную сталь.

Однако жестокая и подлая пытка ожидала его и в последние секунды жизни, он был уже привязан к доске, деревянный «ошейник» плотно держал голову, а внизу под собой он с ужасом увидел в корзине окровавленные головы товарищей, когда палач грубым рывком содрал присохшую к ране повязку.

Невыносимая боль вырвала из горла Максимильена чудовищный крик… Через секунды опустился тяжёлый нож и толпа окружающая эшафот взорвалась ликованием, а заговорщики удовлетворенно переглядываясь уже видели себя властителями Франции…

Конец революционного террора? Как писала покорная новым хозяевам пресса? Да неужели!

А может быть начало террора « контрреволюционного», анти-якобинского? Анти-якобинский террор кровавым пятном расплывался по стране. Нувориши ликовали, заняв дворянские особняки, перенимая ужимки «бывших» господ, закатывали балы, одевали в бриллианты шлюх и дамочек-аристократок, уже забывших кичиться своей «голубой кровью» и роялистскими принципами ради роскоши и власти.

Отменили предельный максимум цен ради свободы торговли. Пусть он неважно соблюдался при якобинцах, но что началось после его отмены...

В Париже зимой 1794-1795 гг. в рабочих кварталах участились голодные самоубийства. Временное ослепление шумной анти-якобинской пропагандой стало проходить, у людей открывались глаза, они стали переосмысливать произошедшее.
Полицейские отчеты ясно свидетельствовали, что через 5-6 месяцев после Термидора, простые люди, санкюлоты, начали добром поминать казненного Робеспьера, что не могло не беспокоить термидорианцев и заставляло их подгонять верных писак в «трудах», где Неподкупный изображается «бешеным извергом, тираном, людоедом», а они сами «спасителями демократии»!

Сколько таких «спасителей демократии» узнает еще мир за истекшие с Термидора 200 лет...

После переворота и казни братьев ( на момент казни Максимильену было всего 36 лет, Огюстену вовсе 31 год) их сестра поступает неожиданно низко и подло, арестованная, она «отрекается» от братьев и даже в угоду их убийцам подтверждает, что её старший брат «был диктатором и готовил чудовищный заговор»!
Её освобождают и даже дают особую правительственную пенсию в размере 6 тысяч ливров, урезанную позже до 1, 5 тысяч! Она отказалась даже от своей фамилии, называясь теперь девичьей фамилией матери, Шарлотта Карро!
Примечательно, что от сестры Марата такого подлого отречения не добились, хотя сменявшие друг друга режимы терроризировали эту несчастную семью в течении 20-25 лет!

Пострадала от контрреволюционного террора семья Дюплэ, их арестовали сразу после казни Робеспьера.

Жизнь его жены, пожилой женщины оборвалась в тюрьме при неясных обстоятельствах, по одной версии она повесилась, уверенная в том, что всех их ждет эшафот, по другой версии, ее задушили и повесили во время бунта заключенных, узнавших, что она «та самая, в семье которых жил Робеспьер».

Тело ее не было выдано и на кладбище Пер-Лашез, где захоронена вся семья Дюплэ ее могилы нет.

Были арестованы и сын-подросток Жак и дочери Дюплэ, в том числе юная вдова Элизабэт с месячным сыном на руках. Они отсидели несколько месяцев. Лишились дома.

В своих воспоминаниях Элизабэт писала, что у нее неоднократно пытались вырвать отречение от казненного мужа, но в тюрьме булавкой обмакнутой в собственную кровь эта молоденькая женщина на клочке бумаги написала, что не примет никакой помощи из рук палачей мужа…

Элеонора, считавшаяся когда-то «невестой Робеспьера», дожила до 64 лет, так и не став ничьей женой и матерью, замкнувшись в своем внутреннем мире хранила память о том, кого теперь и не называли иначе, чем «кровожадное чудовище» считая себя «вдовой Робеспьера». Умерла Элеонора Дюплэ в 1832 году.

В гостиной мадам Леба (через много лет Элизабэт вышла замуж за брата мужа) спустя годы висели на стене портреты Робеспьера и Сен-Жюста (от мужа ей не осталось даже этого).

В детстве будущий художник Дэга бывал с матерью у нее в гостях и запомнил, когда мать увидела эти портреты, она закричала с возмущением: «Как! Вы всё еще храните у себя портреты этих чудовищ! », на что мадам Леба ей горячо возразила: «Замолчи, Селестина! Замолчи! Они святые! »

Гостья видимо забыла, что погибший муж госпожи Леба был человеком близким к Робеспьеру и был казнён вместе с ним, и её замечание прозвучало бестактно и даже жестоко…

Реакционная историография 19-20 веков вполне сознательно искажала образ Робеспьера, изображая его «кровожадным, озлобленным существом, наслаждавшимся жестокими мерами, основным вдохновителем политики Террора», более грубой и циничной лжи невозможно и придумать.

Робеспьер в первые годы революции высказывался за полную отмену смертной казни.

Напрасно обвинять его в двуличии и цинизме, его убеждения более тверды и искренни, чем у большинства других.
Но прекраснодушные мечты это одно, а требования суровой реальности совсем иное и на фоне жестокой гражданской войны и наступления интервентов их никак не примирить.

Он также был против режима колониализма и рабства: «Лучше лишиться колоний, чем принципа! » С отвращением называл расизм европейских колонизаторов «идеями дворянства белой кожи».

В отличии от более дальновидного Марата он встал на путь поддержки революционного террора далеко не сразу, лишь тогда, когда он стал крайней необходимостью, основным средством самозащиты молодой Французской Республики от волны контрреволюционного террора, особенно с лета 1793 года (после убийства Марата).

Требование введения революционного террора последовало снизу, народное движение 4-5 сентября 1793 года заставило депутатов Конвента «поставить террор на повестку дня».

Для самого же Робеспьера террор никогда не был ни особым принципом, ни тем более самоцелью (что вытекает из его доклада от 25 декабря 1793 года «О принципах революционного правительства»). Робеспьер имел ясный ум и безупречную логику, неуклонно следовал революционным идеям и принципам, которые иногда могли диктовать суровые решения, но какой-либо личной бытовой жестокости он совершенно чужд.

По мнению советского историка А. З. Манфреда, удары по личности Робеспьера наносились главным образом с морально-этических позиций, его обвиняли чаще всего в «жестокости, властолюбии, тщеславии, кровожадности», некоторые присоединяли к этим обвинениям нелепые эстетические элементы, уместные лишь для дамочек-смолянок «невысок ростом, глухой голос, нездоровый цвет лица».

Но фальшь этих обвинений видна сразу, как только речь заходит о другом ярком деятеле той же эпохи, о Наполеоне Бонапарте.

Все вышеперечисленные обвинения легко можно переадресовать корсиканцу. Бонапарт ли не был властолюбив? не был жесток? не был тщеславен? Не презирал человеческую жизнь?
Разве он не погубил людей в десятки раз больше, чем унесла революция, в ненужных французскому народу агрессивных захватнических походах? Он ли не был деспотичным властителем не только Франции, но и доброй половины Европы?
Разве при Наполеоне не сажали и не казнили людей, противников режима? Но при всем этом Бонапарт у французских историков почитается «героем» и вызывает не ненависть, а какое-то раболепное восхищение.

Следовательно, резкое осуждение Робеспьера было ханжеским лицемерием и маскирует собой истинные причины вражды к нему историков, судящих о революции с позиций дворян, защитников монархии или с позиции новых господ – банкиров, финансистов, коммерсантов и фабрикантов.
"Что народ выиграет оттого, что аристократию крови сменит аристократия финансов?" - доктор Марат задавался этим вопросом еще в ранний бархатный период революции в 1790 году.
Эти люди, якобинцы, не были слепыми орудиями и марионетками, они отлично видели КТО примазался к народу и под флагом демократии лезет к власти, но они считали, что найдут в себе силы отправить этих новых господ вслед за старыми "в одну общую яму"...

Роялисты и историки монархического направления, с отвращением и ненавистью отвергают в принципе идеи республиканизма и демократии.
Их основные ценности, идеи элитизма и «избранничества», непосредственно смыкающиеся с расизмом колониальной эпохи: «прирожденное» разделение людей на «высшую» и «низшую» расы, на «полноценных» и «неполноценных».

При этом «низшие» и «неполноценные» это не только представители цветных рас, это женщины по отношению к мужчинам, это и белые представители «низших» классов общества по отношению к потомкам дворянства и иным крупным собственникам.

Крупные собственники буржуа, присвоившие себе монополию на звание «демократов» и «либералов» разделяют взгляды старого дворянства – они тоже исповедуют идеи «элитизма» и «избранничества», идеи глубоко враждебные самой сути подлинной демократии, идеи, перечеркивающие ее.

Их лже-«демократия» уже потому есть пустой звук. Лже-«демократичен» весь сегодняшний Запад. Единственная в мире попытка установить подлинную народную демократию погибла в Париже вместе с Робеспьером и Сен-Жюстом более 200 лет назад.

Ругать демократию сегодня глупо и бессмысленно, как можно ругать то, чего нет, и не было? Этот западный режим давно следует назвать его собственным именем и содрать с него фиговый листок «Прав Человека», украденный их потомками у убитых французских революционеров.

Безраздельная власть крупного капитала есть то, чему пытались противостоять французские якобинцы на последнем этапе революции и были жестоко убиты, сама память об этих воинах идеи и духа была оболгана и втоптана в кровавую грязь.

Победил всемирный Термидор и в этом главная причина того, почему о якобинском этапе Французской революции и о его лидерах до сих пор чаще всего говорят и пишут с такой фанатичной ненавистью или плохо скрытым страхом... Это ненависть и страх потесненных от абсолютной власти и привилегий господ, а уж герцогов или банкиров, какая народу разница...

Легенду о корсиканском «конкистадоре», как о «сверх-человеке», которому «позволено всё» создали пропагандисты, бонапартистские историки 19 века и видно, что плоды возвеличивания Бонапарта и намеренного очернения Робеспьера живучи в сознании обывателей и в 20 столетии и в начале 21-го.

Не пора ли пересмотреть отношение? До каких пор будут считать героями завоевателей, политических конкистадоров и насильников и до каких пор будут унижать побежденных в Термидоре французских якобинцев, подлинных носителей идей народной демократии, изображая их кучкой фанатиков или ничтожествами?

Но что было противопоставлено многолетним усилиям очернителей?

В 1830 году были опубликованы воспоминания еще живых участников Революции, «робеспьеристов» Буонарроти и Левассера, в 1846-1848 гг. публицистические произведения Робеспьера были опубликованы Бюше и Луи Бланом.

Тенденция страстной защиты Робеспьера видна в трудах Эрнеста Амеля 1860-х гг, в этом же направлении работали Олар в конце 19 в. и Матьез в начале 20 века.

Когда в 1989 году к 200-летию французской революции историки выпускали новые труды и брошюры возникла ассоциация Роже Гаратини «За Робеспьера», сделавшая своей целью справедливое переосмысление деятельности этого человека без передержек и предрассудков, очистить этот благородный исторический образ от ненавидящей клеветы его личных и политических врагов. Но тут же разгорелись страсти и возникла ассоциация противоположного характера, в ответ опубликовавшая биографии 17 тысяч человек, к смертным приговорам которым Неподкупный имел или будто-бы имел прямое отношение!

Но тогда, во имя разума и справедливости, следует обвинять всех членов революционного правительства, может и Конвента, ведь все решения принимались только коллегиально, а не единолично, а сами авторы скатываются при этом на враждебные революции позиции, не замечая этого. А между тем современная Французская Республика имеет отцами-основателями именно этих людей, не «свиньи ли под дубом» при этом они, не желая видеть корней?

Якобинская Республика, которая летом 1793 года казалось вот-вот рухнет под ударами теснивших ее со всех сторон врагов, сжатая кольцом блокады, интервенции, контрреволюционных мятежей внутри, задыхавшаяся от голода, нехватки оружия, пороха, всего необходимого, уже хоронимая врагами не только отбила яростные атаки, локализовала мятежи, но и к ужасу и бешенству феодально-монархической Европы перешла в наступление, разгромила врагов и стала одной из самых сильных держав в Европе. В короткий срок, всего за 12-14 месяцев якобинская власть решила основные задачи революции, она создала 14 армий оснащенных современным оружием, возглавляемых талантливыми генералами, выходцами из народа, разгромила хорошо обученные многочисленные корпуса интервентов – англичан, австрийцев, пруссаков, испанцев, сардинцев, неаполитанцев. Территориальная целостность Франции была сохранена, внутренняя контрреволюция «загнана в подполье». Земли дворян-эмигрантов были разделены на участки и пошли в продажу, прослойка зажиточного крестьянства существенно выросла, все феодальные права и повинности были безвозмездно отменены..

По поводу революционного террора было создано немало вымысла и легенд.

Пожалуй, ни один другой вопрос революции не был так запутан или злонамеренно искажен, как вопрос о происхождении революционного террора в 1793-1794 гг.

Он был средством не только борьбы с контрреволюцией в лице защитников старого режима и интервентов, но также средством борьбы с экономическими и должностными преступлениями, с разложением в рядах самих революционеров.

Можно сказать со всей определенностью: революционный террор был начат вовсе не исключительно по инициативе якобинцев, как обычно пишут, этим механизмом пользовались и жирондисты, пока не увидели в нем средство обвинить своих оппонентов в беззаконии и жестокости, он применялся как ответ на «белый» контрреволюционный террор.

А почему никто не желает вспомнить «белый» террор роялистов против защитников молодой Республики? Почему никого не волнует бонапартистский террор против тех же республиканцев в годы империи?
Или кровь простых людей, особенно кровь якобинцев никого не беспокоит, нас приучили плакать по коронованным особам, по герцогам и маркизам?

Вспомним федералистский мятеж июня-сентября 1793 года, массовые убийства якобинцев в Лионе, Марселе, Тулоне, в Бордо.
Террор якобинцев - средство народного контроля за самой властью, за чиновниками и депутатами, это явление имеет много функций, во всяком случае террор французской революции никак не порождение чьей-то персональной злой воли или личного умысла.

Якобинская власть сугубо коллегиальна, даже весьма обезличена, в ней нет «солнцеподобных вождей», «непререкаемых диктаторов» и т. п.

Эта модель власти была непонятна людям, приученным к самодержавной монархии и обязательному наличию некоего «властителя», поэтому для монархистов якобинская Республика есть «анархия».

Путаницу внесли также наши советские историки, уподобив французские реалии конца 18 века российским начала 20-го: ни Марат, ни Робеспьер, ни Дантон «вождями» в нашем понимании не были и единоличной верховной власти никогда не имели.
Сегодня во многих французских городах есть улицы, названные именем М. Робеспьера.
Улица Рапортер в его родном городе Аррасе также названа сейчас его именем, имя Робеспьера носит колледж Арраса.
Нельзя сказать, чтобы эти переименования прошли без борьбы со стороны буржуазных политиков и тех, кто даже 200 лет спустя хотел бы видеть Францию монархией.
Важнее, что и в сегодняшней Франции помнят Робеспьера и далеко не только враждебно, знамя с его узнаваемым профилем парижане несли в 2017 году, в знак протеста против коррупции среди депутатов.