03. Ягода кулацкого дерева. Прощайте, тётушка

Росла Вера быстро. Заботились о ней все. Причина одна: единственная девочка – раз, самая маленькая в семье – два. Но больше всех уделяла внимания тетушка, Софья Ивановна. И тоже понятно почему: во-первых, она такая женщина, что всегда готова разделить свою душу на всех, во-вторых, у неё своих детей не было, а поэтому её, как любую женщину, тянуло к малышам. Таковы законы жизни: если тебя Бог чем-то обделил, скажем, нет на голове волос, то ты их обязательно восполнишь в виде бороды, усов. Она и пеленала малышку, и пела колыбельные песни, и шептала молитвы во здравие. Всё это делалось не от нечего делать, а от любви к девочке, к божественным началам жизни. В этом доме не только молились, а и ставили религию выше всего. Глава семьи понимал так: если будешь с успехом владеть "энтой" наукой, то добьешься уважения в обществе. А потому в комнатах везде иконы, золоченые подсвечники, свечи, Евангелия на видном месте. Сам он не приступал к делу, пока много раз не перекрестится и не отобьёт поклоны. И других понуждал, чтоб читали книгу, молились, кланялись. Да пониже, пониже! Иначе поможет прогнуть спинку. Этим правилам тётушка строго следовала. Часто показывала маленькой Вере, поскольку нередко тешила её, как надо креститься: сложит, бывало, три пальчика ручонки и подведёт их поочередно к четырём точкам, изображающим на её собственном тельце крест. А ручки те! Короткие, розовые. Одно удовольствие смотреть. Ну, да ладно. Подрастёт - вытянутся. А что быстро подрастет, в том сомнения не было…

Позже, когда девочка подросла, тетушка водила её в церковь. Вере сильно нравилось, как святой отец Митрофан наряжался. Глазки её так и бегали вслед. На нём всё так ладно скроено, всё блестит золотом. С любопытством присматривалась, как окроплял прихожан освященной водой, как подавал людям в рот ложечку с чем-то вкусным. А голосом его вообще заслушивалась…

Когда ей исполнилось десять, она уже помогала по домашним делам: мела полы и заправляла постели, если кто в спешке не успел, подносила женщинам-ткачихам нитки, из которых делали ткань, относила изделия на хранение. Славная помощница! Однажды, занимаясь в ткацкой комнате, услышала за окном конский топот. Через пару минут дверь открылась, и в комнату вошли гости: Сидор Семенович и сын, Дмитрий. Ему уже было лет 15. Симпатичный такой, рослый, модно одетый. Как игрушка! Но вместе с привлекательностью, обратила внимание, в нём было что-то отталкивающее. Конечно, не для всех, наверное. Только для Веры. И она решила украдкой понаблюдать за ним: что именно в нём отталкивает? Стояла, ходила, кидала косые взгляды. И пришла к выводу, что он, оказывается, разговаривал лишь для приличия, а сам в это время думал своё, делал своё. А больше - высматривал: где что лежит, как лежит. Как учётчик. А что, может, когда-то из него получится прекрасный хозяин? Может быть! Но пока, учитывая возраст, оно ей не надо. В порыве душевного неудовлетворения, придумала ему кличку: «Надзиратель». Откуда то слово взялось, ума не приложит? Может, услышала от кого? А потом запомнила. Только теперь он для неё, как только появится, так и надзиратель. Об этом она, конечно, никому не сказала, кроме тетушки, поскольку любила её и доверяла. А та, поскольку взрослые постоянно общались между собой, обсуждали домашние дела, иногда хвалили кого-то, осуждали, взяла и сказала, как своё личное мнение, Василию Афанасьевичу. А тот мужик сам себе на уме. Сообразил, откуда такое словечко. Пригласил однажды Веру к себе в комнату, чтоб поговорить, и между ними состоялся диалог.

-Между прочим, Верочка, Митрий не высматривает всё, а просто интересуется. Разве плохо, когда человек обладает чувством любопытства?

Веру это задело. Во-первых, откуда отец узнал о её высказывании? Во-вторых, это её личное мнение о подростке. Ведь она, как человек, имеет право думать о нём так, как считает нужным. И она не по-детски ответила:

-Если он такой любопытный, то пусть интересуется дома! А не у нас!

Отец повысил тон:

-Дочка! В этом доме есть хозяин! Соблюдай правила приличия!

На том и разошлись…

Шёл революционный 1917-й год. В Петербурге, говорили, переворот случился, в городах общественность бурлила. По улицам ходили активисты с лозунгами и выкрикивали: долой то, долой это. А на хуторе пока тихо. Сюда лишь ветерок слухи приносил. Но хуторянин заволновался. У него появился страх за будущее своего хозяйства. Зачем ему всякие разрушения да изменения? Ведь в его жизни всё стабильно. И что, теперь – ломать да переделывать? Жили и оглядывались. А революция всё где-то там, наверху, а сюда, в захолустье так и не доходила. Дороги, шутили, плохие. А раз так, то так и жили, точно на дрожках ехали. Вечно приглядывались к каждому заезжему – не по твоему ли «антиресу» приехал? Потом успокаивались. Судачили меж собой: что тут, мол, менять, на хуторе? Земля, как была, так и осталась в надежных руках, наемным трудом тут никто спокон веков не занимался. Зачем ломать то, что уже устоялось? Но, хоть и успокаивали друг друга, а всё равно чувствовали себя на земле в роли временщиков. Сеяли, а думали об этом. Жали и молотили, ткали – тоже об этом.

Но жизнь не стоит на месте. Она все бежит, бежит. К 1920 году дети стали разлетаться из родительского гнезда. Женились по очереди. Выделялись из семейной «казны». Строили тут же, на хуторе, дома и размножались. Лишь Иван, старший брат Веры, не захотел в крестьянском «болоте» оставаться. Ушёл, как говорится, на свои хлеба. Как раз приезжали вербовать молодежь для восстановления шахт Донбасса, ну, он мигом женился и уехал с молодой женой.

Вера те события помнит. Самой ведь 15-й. Почти невеста! Дмитрия когда-то звала кавалером, когда ему было столько? Звала! Теперь сама – такая. Готовься к тому, что и тебя будут так называть. Каждый подумает, оглянется и повторит. Ну, а поскольку уже взрослая, по домашним, конечно, меркам, то и всякую работу по хозяйству выполняла. Даже очень не детскую. Например, участвовала в стирке. А на ней даже взрослые изматывались. Спасибо тётушке, что научила. Спасибо природе, Господу Богу, что создали её крепкой и сильной. А стирка в Балашово – это, действительно, что-то особенное. Ею занимались не часто, 4 раза в году, но капитально. Стирали, в основном, грубую верхнюю одежду, пропитанную всякими жирами, копотью, грязью. С полотном – проще. То такая стирка, что её и незаметно. А тут куда сложнее. Сам процесс сложился веками. Сначала собирали одежду: после бани, после переодеваний, после грязных хозяйственных работ. Потом женщины отодвигали важные дела на – «потом», а сами включались в работу. А сколько тех женщин! Раз, два и – обчёлся. Ну, и Вера - туда. Четвёртая. В её обязанности входило: разводить золу в бочке с водой, замачивать одежду и парить. Потом подключались остальные женщины. Целую неделю стирали. Притом, не молча это делали, а с песней. Так веселее и легче. Кто о чём думал, тот о том и пел. Например: «Ой, загорелся во поле ковылушка!» Одна начинала, остальные подхватывали. «Ох, да не велят Машеньке да за реченьку ходить!». «Сохнет, вянет во поле травушка!». И так далее. Когда постирали, несли к реке полоскать. И там песни. Разлетались до самых дальних хуторов. А вода в реке - студеная! От неё руки красные, горят. Но за них всё равно ту работу никто делать не будет. Потом белье укладывали штабелем на сани, везли во двор. Мокрое, тяжелое, а они уже развешивают по забору. Сушилось по нескольку недель. После этого заносили в дом и оставляли доходить. А если это полотняное белье, то в комнату заносили приспособление для глажки: две деревянные палки – одна круглая (качалка), другая – плоская с зубцами (рубель), начинали гладить. На круглую палку наматывали белье, а зубцами второй палки катали круглую, которая бегала по столу туда-сюда, туда-сюда. Весной это полотно отбеливали. Тоже занятие не из простых. Надо было готовить золу из гречневых или подсолнечных стеблей. Заваривали и опускали туда раскаленные в печи камни. Ох, стирка, стирка! Столько сил и времени отнимала! Но Вере нравилось. Хоть было где кости размять!

Отец как-то наблюдал со стороны, подошёл и говорит:

-Ай, молодца, дочка! В люди выйдешь не «хужа» иных!

Пока, конечно, выражение «в люди» было понятно лишь одному ему. Она ещё «о людях» не думала. Хотя, смотрелась уже, как невеста. Как принарядится, бывало, наденет сапожки из мягкой кожи, пустит толстую, черную косу вдоль спины - о, невеста первый сорт! И стройная, и личиком удалась, и талия, как у дамы. За такой талией и косой любой жених побежит стремглав. А наряды! Она их меняла каждую зиму, после ярмарки…

Вот и теперь, под весну 1923-го, когда уже пошёл шестнадцатый, в этих сапожках вышла на Масленицу! Наверняка, приглядывались к ней кавалеры, да только она этого не замечала: вся утопала в радости и веселье от праздника. Задорно веселился хуторянин! Ох, как задорно! Они с тетушкой специально отстали, и по дороге та рассказывала всё о празднике. Вера, конечно, знала о нём, дома говорили, но не до таких подробностей. Будто бы этот праздник гонит от нас надоедливую зиму и приглашает на блины долгожданную весну. Интересно! А длился этот праздник ровно семь дней. И каждый день, как новый праздник. Так велось исстари…

А на хуторе всё гудело, всё играло разноцветным убранством, украшениями, музыкой и песнями, хороводами и шутками. Ездили наряженные «тройки» по улице и зазывали на гулянье. А на седьмой день, как сегодня, например, наступал праздник - целовальник. Согласно обычаю, в этот день человек должен простить всех, кто хоть чем-то принёс ему обиду, а также самому, конечно, попросить у других прощения.

В самый разгар гуляний Вера с тётушкой приблизились к компании отца, матери, дяди, и всех братьев - родных и сводных.

Отец сказал:

-Дочка, ты, как я понял, была недовольна Митрием. Так вот. Сейчас он подойдёт, а ты попроси у него прощенья. Этого требует обычай. И сама - прости…

Откуда отец знал, что он «сейчас подойдёт»? Не договорился ли? А Дмитрий, действительно, подошёл. Не сам, конечно. С отцом, как всегда. Сидор Семёнович поклонился, за ним повторил процедуру сын. Торжественно так получилось! Возвышенно! Потом приятель начал говорить:

-Благочестивое семейство Балашенков! Если мы когда-нибудь принесли в ваш семейный улей обиду и не извинились, то простите нас, грешных…

Василий Афанасьевич ответил за всех:

-Пусть Бог вас простит! А мы вам прощаем.

То же повторили все. А Вера почему-то промолчала. И неловко ей, и стыдно, а перешагнуть через свою гордыню не смогла. Что она, собственно говоря, имела против Дмитрия? А ничего! Так почему молчит? Спросила и себе же ответила: «Наверное, я не люблю и не желаю плясать под чью-то дудку!» Отец, конечно, этих слов не слышал, но покачал головой и ушёл. А уже позже, часа через три, когда ехали гурьбой в санях на край хутора, чтоб сжечь чучело бабы-Масленки, он шепнул на ушко:

-Пора, дочка, и о замужестве подумать.

Глазенки расширились:

-О замужестве, папенька? Хе! Да я… Да мне…

Отец не любил отступать:

-Молодость, дочка, это хорошо! Подумай, рассуди, а к осени и сваты заявятся…

Чучело Масленицы было изготовлено из соломы, а поверх - наряжено кофтами, юбками, сапожками, как у Веры, лентами, лоскутами. К нему безжалостно поднесли спичку, и оно вспыхнуло, как большой пожар. И все с радостью смотрели, как по дворовым закоулкам разносится дым и пепел. А в голове Веры мелькнула мысль: «Вот так и - со мной!». К той минуте праздник уже кончался. Гости доедали блины, пампушки, пряники. Наедались, кто сколько мог, потому, что завтра начинается большой 40-дневный пост. Вот и кончилась, как говорится, «коту масленица!»…

К отцу у Веры не было плохих чувств. К матери – тоже. А вот поговорить с ними насчёт «замужества» она не могла. Может, стеснялась, может, не доверяла. Но кому-то открыться надо? После долгих раздумий, решила довериться тетушке, Софье Ивановне. Они ведь всегда рассуждали с ней на личные темы, даже шептались. Так почему бы и не воспользоваться её отзывчивостью, добротой и мудростью? Пошла…

Софья Ивановна, как всегда, вязала. Теплые носки её работы носила вся семья. Каждый раз, как только Вера входила в её комнату, клубок из ниток катался у порога. Вера нагибалась, как и сейчас, подносила его к тетушке, та благодарила, а потом они начинали говорить о здоровье, о настроении, о домашних делах. На этот раз такой длинный сценарий Веру не устраивал, и она начала с главного.

-Слыхали, тётушка? Сватов засылают! Что же это такое? А почему меня никто не спросил: хочу я вообще замуж или нет?

Софья Ивановна:

-Тсс, Верочка! Отец услышит. – встала, прикрыла дверь. - Раз он решил, значит, так и надо, дитя. Мы все обычаями повязаны! А их, как видишь, не обойти, не объехать. Бог всё за нас решает.

Помолчали.

-Тётушка, может, хоть вы знаете, за кого меня отдают?

-А ты что, до сих пор не знаешь? Да он тут уже все пороги истоптал. Дмитрий! Знаешь такую птицу?

-Дмитрий? У-у-у-у!

-Прости, дитя, за откровенность. Ни к чему он тебе. Не твоего он сада ягода. Посватают ещё. Не торопись.

-Так что мне, тётушка, в лес уйти? Чтоб волки съели?

Софья Ивановна приголубила.

-Ну, так уж сразу и в лес! – подумала, глянула на дверь. – Бежать надо, девочка. Так в наши дни многие поступают, если не хотят в хомут влезать…

Время, особенно если ждёшь чего-то недоброго, бежит быстро. Вот и осень. Вот и пошли по домам хуторян, где живут невесты, сваты. На субботу, то есть, на завтра, явятся и к Вере. Так сказал отец. И это обсуждению не подлежит. А сегодня, в пятницу, она тайно собрала свои личные вещи, попросила у тетушки денег на первый случай, и вечером, как только стемнело, незаметно выскользнула из дома, вышла на окраину хутора, дождалась в том месте тётушку с повозкой и уехали на станцию.

Уже у вагона Вера сказала:

-Спасибо вам, тётушка! Простите меня за то, что столько забот причинила. А отец, я так думаю, проклянёт меня за такой поступок. Что ж! Не поминайте меня злым словом. Я поступила не по обычаю, но по совести.

-Пустое, дитя! Отец позлится и успокоится. Дочь ведь! А ты, Верочка, пообещай мне, что поедешь только к Ваньке. Смотри, я буду волноваться.

-Что вы, тётушка. А к кому мне ещё?

А паровозный гудок торопил.

(продолжение следует)