02. Миръ и мiръ

— Nathalie, ma chérie¹! — говорила Наташе невестка спустя неделю после рокового дня. — Это просто ужасно!

Наташа не отвечала. Она тщилась не думать о смерти отца и вести себя, будто ничего не произошло. Так, верно, будет проще перенести потерю. Только каждый знакомый норовил приехать к ней с визитом — за дюжину дней, что Наташа с отцом провели в Смоленске, знакомств появилось предостаточно, да и многие старые знакомцы тоже приехали сюда, — и сказать какую-нибудь избитую фразу. «Все мы под Богом ходим», «Бог дал — Бог и взял» — все эти слова непрестанно напоминали ей о случившемся.

Тошно было слушать невестку, которая всё не замолкала — как надоедливый надтреснутый колокольчик в ямщицкой повозке.

— Ничто не может быть хуже, вы так не думаете?

— Да-да, конечно, — поспешила согласиться Наташа.

Она смотрела мимо гостьи, на картину, — кажется, изображение Юдифи с головою Олоферна, — и накручивала на палец кончик косы.

— Он не писал к вам?

— Кто?

— Votre frére², кто же ещё!

Наташа отнюдь не думала о брате, — по меньшей мере, последнее время. Он служил в Ахтырском полку и, должно быть, участвовал в этой войне. Он и прежде редко отправлял им письма, а когда письмо всё же приходило, в конверте обнаруживали даже не осьмушку — одну шестнадцатую бумаги. Теперь же, когда, говорят, почта задерживается, рассчитывать на какие бы то ни было известия и вовсе не приходилось.

Наташа молча качнула головой.

— Ужасно! — повторила невестка, поправляя перья на розовом берете. — Мне он пишет о таких страстях, что я не знаю, что и думать.

Наташа прижала разом похолодевшие ладони к вискам; лицо, и без того бледное, сделалось ещё белее. Ранен? В плену? Убит? Господи, неужели на этом свете никому не суждено прожить долго?

— Что с ним? — Наташа взглянула в лицо свойственнице, и яркий румянец показался ей чересчур уж ярким.

— С ним? — переспросила невестка и улыбнулась. — Да ничего особенного… Слышали вы о русском Сцеволе?

Наташа вздохнула: Сцевола, будь он трижды героем или страдальцем, совершенно не интересовал её. «Притворяться — сущее мучение!» — подумала она, а вслух — должна же хозяйка поддерживать беседу — сказала:

— Как ни странно, нет.

— Помилуйте! Только о нём и говорят!

И она принялась рассказывать о крестьянине, которого взяли в плен французы, заставили присягнуть Бонапарте, а он — «Подумать только!» — отрубил себе руку топором.

Наташу передёрнуло. Действительно, брат писал о невообразимых страстях — а невестка передавала их точно обыкновенный анекдот. Пожалуй, это было похуже отрубленной руки…

— А знаете вы о князьях Новгородских?

— Что-то знакомое.

Наташа впервые слышала эту фамилию, но надеялась избегнуть рассказа о них. Пятнадцать минут, самое меньшее время, отведённое под визит, подходили к концу; и, надеялась Наташа, если гостье будет нечего рассказать, она уедет восвояси.

— Так вот, у них было четыре сына — и всех убили! Право, жалко, что вы не знакомы с ними: приятное семейство, и партия была бы отличная.

В комнату вошёл казачок, прервав слишком затянувшуюся беседу. Не важно, какие принёс он вести — главное, что наконец-то прекратился этот докучливый разговор.

— Вам, барышня, письмо. — Он протянул Наташе поднос с конвертом.

— D’amour³? — спросила невестка, искоса поглядывая на то, как Наташа ломает печать. — Ну, ma bonne amie⁴, прощайте: не буду вам мешать.

— До встречи, — безучастно ответила Наташа уходящей гостье.

Письмо было от брата, и снова делалось тревожно на душе.

«Июня 10 дня.

Любезные батюшка и сестрица, — писал он. —

Пишу нынче к вам и не знаю, о чём писать. Я мог бы, пожалуй, поведать вам о природе, меня окружающей; она и вправду хороша. Но теперь меня занимают только слухи о происках врагов наших. Недаром, говорят, в прошлом году видали комету, — не к добру! Всё — я говорю о полку — трепещет потревоженным муравейником, и не сегодня-завтра быть походу.

Я не верю, конечно, чтоб он затянулся. Но всё может статься, и потому — прощайте!

Анатоль.

P. S.

Западные рубежи наши — место незащищённое. Уезжайте как можно скорее в Лохматые Горы».

Наташа перечла письмо. Всё в нём было понятно, но каждую строчку — каждую букву — хотелось читать опять и опять. Неровные, пляшущие буквы напоминали ей Анатоля.

Они никогда не были особо дружны с братом, старшим её на шесть лет. Он часто подтрунивал над ней, а она — какой же глупой она была тогда, если не умела ценить спокойного счастья! — обижалась. Но он оставался единственным близким человеком, и только он мог поддержать её — пусть даже не физически, а лишь морально, да и то не самим собою, а образом-воспоминанием.

Смысл письма ускользал от неё. Постскриптум казался ей странным, — вот всё, что поняла Наташа. Лохматые Горы были имением в Московской губернии, и ехать в такую даль она не собиралась: Смоленск довольно защищён, — Наташа видала толстые стены кремля, — с неё хватит путешествий!

Где-то на улице грохнуло.

Наташа подбежала к окну. Ливень, молнии, ветер — разгул стихии ожидала она увидеть, а увидала лазоревое небо, на котором сверкали золочёные маковки собора.

Грохнуло ещё раз — громче и, видимо, ближе. На горизонте взвилась тонкая струйка дыма, показались языки пламени.

Раздался новый удар — совсем рядом; задрожало стекло, в соседней улице занялся огонь. «Бежать», — промелькнуло в голове, но страх сковал тело, и Наташа не могла ступить и шага.

— Барышня, худо дело! — крикнул Захарьич, вбегая в комнату. — Собраться не успеем, француз прёт!

Наташа кивнула.

— Что же вы молчите? Что прикажете делать-то?

— Что делать? — переспросила она, едва осознавая происходящее. Та же пустота — и ужас — что и на прошлой неделе, овладевали ею.

— Да хоть бричку закладывать!

— Можно, наверно, — сказала Наташа, не отворачиваясь от окна.

Захарьич тяжёлыми шагами вышел из комнаты. Куда он пошёл? Не всё ли равно, если ничего уж не сделать?

Улица полнилась народом.

Летели со всех ног горожане — пока немного, но с каждою секундой всё больше становилось их. Мещанки в пёстрых одеждах собрались у крыльца одного из домов и, размахивая руками, обсуждали что-то. Уже показались экипажи — неуклюжий дормез катился по мостовой, и врассыпную разбегались от него люди. Яркая картинка, точно на лаковых шкатулках, разворачивалась театральным действием — трудно было поверить, что всё это происходит наяву.

Дым застилал небо. Оно чернело грозовой тучей, багровые всполохи временами окрашивали его, точно весь город предали геенне. Купола храма отражали языки пламени — ярко-оранжевые, казались они раскалёнными углями.

Наташа схватилась за кромку подоконника — так крепко, что выступали красные прожилки на сгибах пальцев.

Ядро влетело в дом напротив — пробило крышу. Жёлтую краску пронзила молния трещины, облачко пыли смешалось с чадом и пеплом. Наташа охнула, отшатнулась от окна и невольно взглянула на потолок.

Маленькая чёрная муха билась о стекло, и в перерывах между канонадами её жужжание звучало тихо и жалобно.

«Не вылетит, — подумала Наташа. — И я не уеду отсюда». Холодная испарина выступила на лбу: безысходностью и отчаянием веяло от этой догадки. Неужто — конец? И прекратится её жизнь? И ничего больше не будет — только вечная пустота, и холод, и покой?..

«Господи! — взмолилась она. — Ужели не изменить этого?» За что, в самом деле, выпало ей столько несчастий?

Она вдохнула и выдохнула, стараясь рассуждать более здраво, — но только ничего, кроме вопросов и стенаний не шло на ум.

— Бричка готова! — возвестил камердинер, войдя в комнату, и прибавил: — Скорее, кабы не слишком поздно было!

Наташа с трудом оторвала взгляд от окна и последовала за Захарьичем — как во сне, когда надобно скрываться от чудовища, а ноги едва повинуются тебе.

1. Наталья, дорогая моя! (фр.)

2. Ваш брат (фр.)

3. Любовное? (фр.)

4. Мой добрый друг; дружочек (фр.)