02. Игра судьбы. Шевардино. 24 августа 1812 года.

Было раннее утро, светлое, розовое и удивительно спокойное. На огромном лугу у стен Колоцкого монастыря, казалось, впору было пастись тучным стадам. Но вместо пастушьего рожка раздавались зычные голоса командиров, а вместо коров виднелись ряды кавалеристов — литовских улан. Только-только они отбили вражескую атаку, и теперь могли немного отдышаться.

Почти идиллический пейзаж наталкивал на размышления. Изнуряющая жара или пронизывающий ветер, свист пуль и грохот пушечных выстрелов, постоянная усталость и страх — когда-нибудь всё это закончится. Вернуться домой и никогда больше не вспоминать пережитых ужасов — вот чего больше всего на свете хотелось сейчас Вере, и, она не сомневалась, многим из её товарищей.

Но это было невозможно. «Трус солдат не должен жить… Грех отступать с такими молодцами…» — вспоминались Вере передаваемые из уст в уста слова военачальников. Да и сама она считала, что стране нужна любая, пусть и самая небольшая помощь.

Под Смоленском убили фанен-юнкера; «Не подведи», — прошептал он перед смертью, передавая оказавшейся рядом Вере штандарт. В одной из арьергардных стычек Вера помогла раненому офицеру другого полка, передав ему своего коня. «Этого мало, — думала она, — надобно делать больше», и потому мечты о возвращении домой были лишь мечтами.

Более осуществимы были мечты об отдыхе и тепле. Очутиться в натопленной крестьянской избе, лечь на лавку и наконец выспаться стало бы наслаждением после холодных бессонных ночей.

Увы, и этим местам не суждено было сбыться. «Полуэскадрон! Левое плечо назад, правое — вперёд… В атаку!» — и размышления прерваны, и понеслась конница навстречу врагу.

Искажённые гневом и страхом лица своих ли, чужих. Сабли и пики с флюгерами, сверкающие прямо перед лицом. Пули и ядра, не щадящие никого. Полуэскадронный командир Александров, покачнувшийся в седле и уехавший за линию фронта. Десяток убитых и раненых.

Атака кончена, но передышки не будет: началось контрнаступление.

И снова крики, стоны, выстрелы и приказания. Так было уже несколько раз за это утро, так бывает почти каждый день — но Вера никак не привыкнет к этому.

Шум вдруг сменился тонким звоном, а всё происходящее застелил туман из множества разноцветных, постоянно двигающихся точек. Рядом разорвалось ядро, и теперь Вера чувствовала лишь сильную, тупую боль чуть ниже правого колена.

***
Где-то далеко всё ещё грохотали выстрелы, но Вере не было до них никакого дела. Она с трудом добралась до перевязочного пункта в ближней рощице и ждала, пока который-нибудь из лекарей сможет, освободившись от тяжелораненых, помочь и ей.

Она не знала, сколько времени уже провела здесь — час, два, десять. Сознание то покидало её, то снова возвращалось, и тогда Вера смотрела на затянутое тучами небо и на колышущиеся ветви берёзы. Желтовато-зелёные листья временами опадали, мотыльками кружась на ветру; она безучастно провожала их взглядом, пытаясь хоть как-то отвлечься от сильной боли.

Опять заплясали перед глазами цветные, беспокойные, многочисленные точки. Солнце, которое на мгновение выглянуло из-за тучи, показалось маленькой яркой свечкой. Огонь потух, и Вера снова лишилась чувств.

«Вы знаете, нигде не было столько убитых, как сейчас оторванных рук и ног»*, — Вера очнулась, и до неё донёсся голос лекаря, стоящего неподалёку и разговаривающего с пехотным офицером.

«Я, верно, снова брежу», — подумалось ей. Только что ей грезилась сестра Еня, отчего-то разыгрывающая на клавикордах песенку о короле Генрихе. Теперь же она видела Александра Ильича.

Он раскланялся с офицером, и, повернувшись, увидал Веру. С минуту он смотрел на неё, а потом подбежал к ней, присел рядом, и, взяв в свою большую, тёплую ладонь пальцы Веры, проговорил:

— Вера Андреевна! Что же вы здесь делаете?




* Строго говоря, это — слегка изменённая фраза из «Писем русского офицера» Фёдора Николаевича Глинки. Она относилась не к бою за Шевардинский редут, а к Бородинскому сражению.