11. Дочь Велеса. История четвертая. Время проклятых

В город возвращались в тягостном молчании. Лишь бодро трусившая за хмурой Яликой кобыла изредка всхрапывала, радуясь скорому возвращению домой. Быстро уставший меша, которому из-за маленького роста все время приходилось чуть ли не бегом догонять спутников, на ходу перекинулся котом и забрался на плечи ворожеи, казалось, даже не заметившей этого. Добрыня лишь неодобрительно хмыкнул, но говорить ничего не стал. Несколько раз ему чудилось, что кто-то, скрывающийся в густой чаще, преследует их, выдавая себя треском сухой ветви или возмущенным шелестом потревоженного подлеска. Тогда дружинник на мгновение замирал, настороженно положив руку на эфес меча, и внимательно прислушивался, с напряжением вглядываясь в густую чащу. Лишь единожды он краем глаза уловил какое-то размытое движение, будто бы мимо, избегая чуткого взгляда, промелькнул бдительный зверь, тут же скрывшийся среди древесных стволов. Добрыня успокоился и прекратил обращать внимание на, как он решил, скрытую от людского взора жизнь лесных обитателей.

У городских ворот путников встретили что-то возбужденно обсуждающие стражники.

Заметив приближающегося Добрыню, один из них тут же кинулся к командиру, не обратив никакого внимания на Ялику.

— Беда в городе, — выпалил он. — С ног сбились, тебя разыскивая.

— Что стряслось-то? — эхом отозвался мигом подобравшийся Добрыня.

— Мор, — коротко выпалил стражник. — Говорят, чуть ли не с десяток горожан за ночь богам души отдали.

— Что за мор?

— Ну, — неуверенно протянул стражник, — сам-то я, конечно, не видел, но толкуют, что в погань обращаются сразу после смерти. Вроде, на крыс похожи, но куда как больше, зубастее и отвратнее. Городской глава тебя к себе требует. А тебя и след простыл. Наши говорили, ты к гнездовищу богинок отправился до зари. Только ребята вернулись, а тебя с ними нет.

— Что еще? — все больше хмурясь, спросил Добрыня.

— Вроде, указ головы вышел, всех захворавших под контролем держать, а как помрут, вылезшую из них погань рубить нещадно…

— Не поможет, — прервала стражника очнувшаяся от раздумий Ялика.

— Добрыня, а кто это с тобой? Велено никого в город не пускать, — заметив, наконец, девушку, растерянно выпалил тот.

— Та, кто подсобить может, — пояснил здоровяк и, переведя испытующий взгляд на ворожею, с тенью надежды, промелькнувшей в голосе, спросил: — Так ведь?

Ялика быстро кивнула, соглашаясь, и коротко рассказала Добрыне о том, что ей удалось узнать в погибшей деревне. Слушавший ее богатырь с каждым словом мрачнел все больше и больше, сердито сдвигая брови и нервно поглаживая бороду. Совсем опешивший стражник лишь недоуменно таращил от удивления глаза.

— Тихомир, значит, — выслушав сбивчивый рассказ Ялики, заключил Добрыня, придя к тем же выводам, что и сама ворожея. — Вот давно я голове говорил, что нужно этого поганца из города гнать — так нет, мол, ежели всех неугодных высылать, так и купцы ходить перестанут. А теперь…

Здоровяк досадливо махнул рукой.

— Ты лошадь в конюшню отведи, — приказал он стражнику и, тяжело посмотрев из-под нахмуренных бровей на ворожею, добавил, обращаясь уже к ней: — Значит, так. Я сейчас к голове пойду, раз требует. Расскажу ему, что к чему, впредь наука будет, как смутьянов покрывать. Своим ребятам прикажу во что бы то ни стало Тихомира изловить. Ты же пока меня на постоялом дворе обожди. Как он там называется?

— «Поющий Алконост», вроде, — неуверенно отозвалась ворожея, совсем не обратившая внимания на название постоялого двора, где сняла комнату. — Хозяина Горбылем кличут.

— Горбыль? — как бы между прочим, уточнил Добрыня, и, не дожидаясь ответа, кивнул. — Там и свидимся, как управлюсь.

Остаток дня Ялика, изнывавшая от безделья и тягостной неизвестности, провела то бесцельно меряя снятую комнату шагами, то неподвижно замирая у единственного окна, тревожно вглядываясь в открывавшийся из него вид на задний двор. Не сводящий с нее внимательного взгляда меша, устроившись на подоконнике, сначала заклевал носом, а под вечер, когда почти стемнело, и вовсе, уютно свернувшись калачиком, заснул. Позавидовав беззаботности бесенка, которого все случившееся, похоже, не особо и тревожило, изводящая себя тягостными переживаниями Ялика решила спуститься в корчму, хотя есть ей не хотелось совершенно.

Горбыль, рассеянно протиравший и без того девственно чистые столы в пустой общей зале, сначала встретил ворожею неприветливым взглядом, но потом, заметив хмурое выражение ее лица, смягчился.

— Плохо дело, — пробубнил он, обведя грустным взглядом осиротевшие столы, — мор этот гостей почти всех распугал. Только ты из пришлых, считай, и осталась. Остальные, как прознали, тут же испарились, некоторые — так и вовсе за постой не заплатив.

Убрав тряпку за пояс, корчмарь задумчиво пожевал губу и, как бы невзначай, бросил:

— Коли уехать решишь, так и знай, деньги, хоть и вперед плачено, не верну. Мне еще убытки покрывать, а то, не ровен час, и самому бежать придется. Не дождавшись ответа от Ялики, пропустившей его слова мимо ушей, он удовлетворенно кашлянул, и, как ни в чем не бывало, спросил:

— Чем тебя потчевать-то?

— А? — переспросила ворожея, с головой погрузившаяся в тягостные раздумья, — не надо, не хочу.

— Так почто явилась? — недовольно буркнул корчмарь.

— Пить. Морс ягодный, — мягко улыбнулась Ялика, устраиваясь за первым попавшимся столом.

Бурчащий себе под нос что-то нелицеприятное о скупых гостях Горбыль скрылся за дверью, ведущей на кухню, а через мгновение возник на пороге, уже держа в руках глиняную кружку.

Не успел он поставить свою ношу на стол, как откуда-то со двора донеслись разгневанные окрики и неразборчивая брань.

Тут же забыв обо всем, Ялика ошалело бросилась на улицу, едва не снеся при этом Горбыля, которому, не смотря ни на что, удалось таки не расплескать содержимое кружки.

— Совсем ополоумела, что ли? — раздраженно бросил он вдогонку. Однако, ворожеи уже и след простыл. В ответ лишь протестующе хлопнула тяжелая входная дверь.

Выбежав из корчмы, Ялика чуть было не впечаталась носом в широкую грудь Добрыни, волочившего за собой какой-то брыкающийся куль, из которого доносилось невнятные стенания.

— Ну, будет тебе, — ласково произнес он, ловко поймав свободной рукой оступившуюся от неожиданности ворожею.

— Тихомир? — с надеждой спросила та, указав глазами на мешок.

— Он самый, поганец, — подтвердил Добрыня. — В трактире одном нашел. Лыка не вязал. Где только набрался, ума не приложу. Заявился в трактир закрытый, да буянить удумал, сивухи требуя, вот трактирщик за моими ребятами и послал, чтобы смутьяна утихомирить. А раз вся дружина по домам ходит, хворых ищет, то сам я и пошел. Насилу вдвоем с трактирщиком связали. И откуда только силы взялись?

С этими словами здоровяк развязал мешок, из которого к ногам ворожеи вывалился раскрасневшийся то ли от гнева, то ли от недостатка воздуха Тихомир, связанный по рукам и ногам. Нелепо извиваясь дождевым червем, он непрестанно мычал, безуспешно пытаясь вытолкать кляп, и безумно вращал слепыми глазами, отчего казалось, что те вот-вот выскочат из орбит.

— Пойдем внутрь, — указав головой на дверь корчмы, бросил Добрыня и, легко подняв слепца за шиворот, угрожающе добавил: — Потолкуем с ним, да расспросим хорошенько, что это за заразу он в город притащил, откуда, и как с ней бороться.

Едва они переступили порог, как на них тут же накинулся Горбыль.

— Это чего это вы удумали? — запротестовал он, загораживая собой проход. — Что люди подумают? Где это видано, чтобы ко мне в корчму всякий сброд связанным тащили? А вдруг кто прознает? Кривотолков потом не оберешься. Одни убытки будут.

— Ты бы, Горбыль, помолчал, — с угрозой в голосе заметил Добрыня. — А не то все твои посетители мигом прознают, как ты медовуху подслащенной водицей разбавляешь. То-то кривотолков да убытков будет.

— Ну не здесь же, не в зале, — заканючил хозяин.

— И вправду, Добрыня, — удивилась Ялика, — зачем ты его сюда притащил? В темнице, небось, разговорить сподручней было бы.

Здоровяк нахмурился.

— Нет темницы, лазарет там теперь для помирающих, — буркнул он. — Так сподручнее тварей вылупляющихся бить, а то ведь к каждому стража не приставишь.

Добрыня замолчал, но, догадавшись по недоумевающему выражению лица Ялики, что объяснений недостаточно, счел за лучшее растолковать.

— Тут ведь, Ялика, дело такое, что твари эти хворь и разносят. На людей кидаются, кого покусают или оцарапают — тот сам вскоре хворым делается. Пока суть да дело, пока разобрались, что к чему, многие пострадать успели, а посему решено было всех хворых в темницу свозить да за решетками держать.

— Решили, что твари так выбраться не смогут? — уточнила Ялика. — А вылупившихся сразу же на месте и забивать?

Добрыня кивнул, подтверждая ее догадки.

— Не поможет, — с сомнением покачала головой ворожея. — Не в них дело. Первопричину искать надо.

— Вот в этом-то наш друг любезный и поможет, — согласился дружинник. — Горбыль, где бы нам потолковать с этим человеком?

Трактирщик нехотя провел их на задний двор, где, указав на старый покосившийся дровяник, которого за другими хозяйственными постройками не было видно с улицы, тут же предпочел ретироваться, сделав вид, что ему нет никакого дела до того, что будет с пленником.

Недолго думая, Добрыня решил привязать Тихомира к одному из массивных столбов, служивших опорой для навеса, под которым когда-то хранились дрова. Едва он вытащил кляп изо рта слепца, как тот тут же попытался заорать во весь голос, за что немедленно получил от дружинника под дых.

— Значит так, — угрожающе процедил Добрыня, наклонившись к самому уху пленника. — Здесь рядом ворожея, и она будет задавать тебе вопросы, а ты, милый друг, на них будешь отвечать. Понял?

Тихомир лишь молча сплюнул ему под ноги и отвернулся. Усмехнувшись, Добрыня занес руку для удара.

— Не надо, — испуганно выдохнула Ялика.

— Ты знаешь иной способ по-быстрому его разговорить? — Хмуро переспросил дружинник.

— Нет, — честно созналась ворожея. — Требуемый для этого настой готовить долго, да и необходимых трав под рукой нет…

— Тогда молчи и не мешай, — оборвал ее Добрыня, нанося здоровенным кулаком удар в живот пленника.

Сколько еще потребовалось ударов, Ялика не считала. Отвернувшись в сторону, она лишь вздрагивала каждый раз, как до нее доносились болезненные стоны и судорожные выдохи пленника. А когда тот заговорил, ворожея услышала совсем не то, чего добивался Добрыня.

— Вам его не остановить, — прохрипел Тихомир, сплевывая кровь, наполнившую рот из-за разбитой губы. — Он все равно получит то, что хочет.

— И что же ему нужно? — притворно ласково поинтересовался Добрыня.

— Вы, люди, этот город, весь мир. Он пришел, чтобы сделать его чище. И я — его скромный слуга, приближающий час его триумфа, когда вы и подобные вам будете ползать на коленях у меня в ногах, моля о снисхождении.

Блаженная улыбка расползлась по лицу Тихомира.

— Сейчас я страдаю, но знаю, ради чего, — продолжил он, глядя куда-то перед собой, будто и вправду был способен видеть нечто, недоступное иным. — Он непременно защитит меня, и даже если я умру от ваших рук сейчас, он воскресит меня, когда явится в этот мир, чтобы я, его верный слуга, встал бок о бок с ним и справедливо вершил суд над теми, кто пойдет против его воли. Он очистит этот мир от скверны, сожжет его в очищающем пламени, чтобы возродить иным, девственным и нетронутым гнилью человеческого бытия. И только подобные мне, несущие слово его, заслужат милостивого прощения, обретя после смерти блаженство вечного рая.

— Это я уже слышал, — равнодушно перебил его Добрыня, доставая нож. — А теперь ты послушай. Сказывают, что далеко на востоке, под лучами восходящего солнца, живет дивный народ, а среди них есть множество храбрых и умелых воинов, знающих, в отличие от тебя, червя, что такое честь и верность.

Он приставил тускло сверкнувшее в густеющих сумерках лезвие к брюху Тихомира так, чтобы тот мог почувствовать его острую грань даже сквозь рубаху.

— Когда такой воин опозорит чем-нибудь себя или господина, которому служит, то сам вспарывает себе живот, да так, чтобы нутро не повредить, а затем достает потроха и обматывает их вокруг дерева. Так и висит на собственных кишках, пока не умрет в страшных муках, тем самым смыв с себя пятно позора.

Тихомир побледнел и нервно сглотнул, но промолчал. Добрыня чуть надавил на нож.

— Так вот, собака подзаборная, — зло процедил он. — Не ведаю, воскресит ли тебя тот, кому ты служишь, но обещаю, коли не заговоришь, провернуть с тобой подобное. И уж поверь, крови я не боюсь, много ее повидать пришлось на службе.

С каким-то неестественным хрустом лезвие распороло рубаху, оставив на бледном пузе пленника еле заметную царапину.

Тихомир дернулся, стал похож лицом на выбеленное полотно, и вдруг трусливо заплакал.

— Вам не изменить того, что предначертано, — давясь слезами, просипел он.

Гневно сведя брови, Добрыня чуть сместил лезвие, оставившее на коже пленника неглубокую рану, из которой тут же выступила кровь. Тихомир забился в истерике, как-то совсем по-собачьи подвывая и скуля.

— Я привел чудище в город, как и велел хозяин, — едва слышно сознался он и обреченно повис на удерживающих его веревках, бессильно опустив голову на грудь.

— Мастер-кукольник в него обратился? — вмешалась Ялика, отпихнув в сторону довольно хмыкнувшего Добрыню.

— Да, — ответил Тихомир. — Хозяин сказал прийти в деревню и забрать из дома мастера куклу. Где кукла лежит, туда и чудовище явится, хворь насылая.

— Ты его видел? — выпалила Ялика, схватив пленника за грудки. — Как с ним сладить?

— Не знаю, — промычал слепец. — Знаю только, что куклу нужно было в город пронести да схоронить где-то. Только я сперва с Богданом поквитаться решил за то, что над моими рассказами смеялся.

— Кукла где?

— У меня, не успел… — начал было пленник, но вдруг, подняв голову, уставился куда-то за спину ворожеи и истошно заверещал: — Не надо, хозяин, не надо! Я же все сделал, как ты просил.

Тихомир дернулся, выгнулся, так что затрещали связывающие его веревки, и забился в страшных конвульсиях.

Ялика испуганно отпрянула назад.

— Не надо! — умоляюще завыл слепец.

Его глаза налились вдруг чернотой, из ушей и носа побежали ручейки крови. Отвратительная гримаса нечеловеческой боли исказила его и без того малоприятное лицо. Не переставая выть, он так сильно сжал челюсти, что, казалось, раскрошил себе все зубы и начал неистово биться затылком о бревно, к которому был привязан. Череп не выдержал и с отвратительным хрустом лопнул, высвободив хлюпающее содержимое. Пару раз дернувшись, Тихомир обмяк и уставился невидящими глазами куда-то за спину пораженной произошедшим Ялики.

— Кукла, — прошептала она одними губами. — Нужно найти куклу.

Словно расслышав бормотание ворожеи, Добрыня тут же принялся деловито обыскивать безвольно повисший труп.

Вытащив из запазухи мертвеца какой-то тряпичный сверток, он немедля протянул добычу Ялике. Та, не сводя взгляда с Тихомира, медленно развернула сложенную ткань.

Внутри оказалась точно такая же кукла, как и в видениях, посетивших ворожею в деревне. Деревянная кукла, лишенная лица и облаченная в красное подвенечное платьице.

— И что нам с этим делать? — растерянно спросил Добрыня.

— Ох, знала бы я… — неуверенно откликнулась ворожея. Не успела она договорить, как старый дровяник, будто бы жалобно охнув, дрогнул и рассыпался в щепки, сметенный одним могучим ударом. Что-то, плохо различимое в темноте, схватило Добрыню сзади, стремительно подняло в воздух и, приложив о землю, отбросило в сторону. Беспорядочно махая руками в воздухе, дружинник перелетел через двор и впечатался в бревенчатую стену сарая, оказавшегося на пути.

Непонятно почему, вдруг вспыхнул труп Тихомира, поджигая остатки дровяника и выхватывая из мрака чудовищные очертания мерзкого создания, застывшего на самой границе света и тьмы. Должно быть, некогда оно и было тем самым мастером-кукольником, несчастной жертвой гнусного замысла чуждого всему живому кошмара, пришедшего из неведомой бездны, старого, как сама ткань реальности, безмерно голодного и движимого единственным желанием — уничтожить все, до чего только удастся дотянуться. Мало что в чудовище теперь напоминало о том, что некогда оно было живым человеком, ныне превратившегося в некое странное, уродливое подобие паука. Переломанное тело выгнулось грудью вверх, выставив неимоверно раздувшийся живот и вылезшие сквозь кожу обломки ребер. Ноги будто бы кто-то разрезал вдоль от паха до пят и вытянул так, чтобы каждая половина, обвитая ошметками плоти и лоскутами кожи, стала напоминать лапы насекомого. Увеличившийся до поистине гигантских размеров орган, размерами коего обычно безосновательно гордятся мужчины, покрытый сетью пульсирующих красных прожилок, обзавелся чем-то вроде скорпионьего жала и, извиваясь подобно змее, волочился следом за чудовищем. Многосуставчатые руки, каждый из пальцев которых превратился в острый изогнутый коготь, существо держало прижатыми к груди на манер богомола. Рот чудовища был открыт настолько широко, что верхняя часть головы запрокинулась назад, а из разверзшегося чрева, в окружении многочисленных, покрытых тягучей слюной саблевидных зубов, торчал огромный язык, усеянный отвратительными, бугрящимися наростами и кровоточащими язвами. Беспокойно покачиваясь из стороны в сторону, он будто бы ощупывал пространство перед собой.

Волна затхлого зловонного воздуха докатилась до остолбеневшей Ялики, которая, застыв на месте, не смогла ни отвести взгляд в сторону, ни броситься бежать. Ноги ворожеи словно приросли к земле, отказываясь подчиняться.

Неторопливо приблизившись и распрямив руку, чудовище вдруг нежно, словно дотрагиваясь до щеки возлюбленной, провело устрашающим когтем по голове куклы, которую девушка продолжала держать в руках. И без того перепуганная, Ялика чуть было не задохнулась от ужаса, когда монстр склонил голову набок так, чтобы хотя бы одним налившимся кровью глазом видеть оцепеневшую от страха ворожею. Медленно, как во сне, то, что некогда было кукольником, занесло над головой девушки свое отвратительное, истекающее дымящимся ядом жало.

«Глаза! — пронеслось в голове у Ялики. — Она же заперта в этой кукле».

Лишь каким-то чудом ворожея, рухнув на землю, уклонилась от нацеленного ей в грудь удара. Откатившись в сторону, она вскочила на ноги, и, пока чудовище медлительно разворачивалось, со всех ног кинулась к пылающим останкам дровяника. Подобрав обжигающий пальцы уголек, она, стараясь не обращать внимания на боль, суетливыми размашистыми движениями нанесла на лицо куклы две черные размазанные точки.

Вырвавшаяся из нарисованных глаз вспышка нестерпимо яркого света отбросила Ялику назад, заставив выпустить из рук игрушку.

А в следующее мгновение перед упавшей на землю Яликой уже стоял призрак девушки. Той самой, чей фантом она видела в доме кукольника. Душа убитой Тихомиром невесты мастера, заточенная в одну из его незавершенных работ. Плененная, чтобы сломить волю кукольника, лишив его желания жить и бороться, а затем превратить в кошмарного монстра, распространяющего вокруг себя смерть и порождающее других чудовищ, наконец-то обретших в реальности столь желанную плоть.

Медленно и абсолютно беззвучно девушка подошла к испуганно отпрянувшему созданию, любовно обняла, а затем одним стремительным движением вырвала из его груди дымящееся горячей кровью сердце.

Не издав ни единого звука, монстр тут же рухнул, как подкошенный, грудой мертвой плоти, сразу покрывшейся пульсирующими буграми пузырей, которые с тихими хлопками лопались, высвобождая мутный гной.

Спустя пару секунд от тела чудовища не осталось ничего, кроме мутной зловонной лужи. Все также не говоря ни слова, фантом девушки рассеялся в воздухе под налетевшим порывом ветерка, в клочья разорвавшего призрачную плоть. А следом, как по волшебству, унялось и пламя, неторопливо пожиравшее сломанный дровяник.

Вскочив на ноги, Ялика тут же бросилась к Добрыне, который неподвижно распластался у стены сарая. Убедившись, что богатырь жив и даже в сознании, она облегченно выдохнула.

Тот ласково обнял ее, прижав к могучей груди.

Веки девушки вдруг налились свинцом, и ей нестерпимо захотелось спать. Кажется, она так и провалилась в сон, прильнув к Добрыне и внимательно прислушиваясь к его дыханию и биению сердца.

Проснулась она уже в кровати. Должно быть, здоровяк перенес ее в комнату. Было темно. Молчаливо вглядываясь в ночной сумрак, исполняющий перед глазами замысловатый танец, Ялика безуспешно гадала, сколько она проспала, и та ли это ночь, когда ей пришлось столкнуться с чудовищем, или же уже следующая.

— Митрофан, — тихонько позвала она, устав терзать себя догадками.

— Чего тебе? — сонно отозвался меша с подоконника.

— Сколько я проспала?

— С тех пор, как тебя Добрыня принес, часа три-четыре миновало.

— А ты так на подоконнике и продрых? — с укоризной в голосе спросила девушка.

— А чего бы и нет? — беззаботно пробормотал бесенок, протяжно и с удовольствием зевнув.

— Тоже мне, помощничек нашелся, — фыркнула ворожея.

— Да видел я все, — недовольно заметил меша, спрыгивая на пол. — Помнишь, на подоконнике спал? Хотел было на подмогу кинуться, да ты и сама быстро управилась.

Ялика задумалась, а потом, спохватившись, спросила:

— А как там с хворью этой?

Запрыгнув на кровать, меша потоптался у ног ворожеи.

— Тот, кто хворым, но живым был, излечился в одночасье, как и не было ничего, — пробурчал он, бесцеремонно вытянувшись во весь рост. — А тем, кого Мара призвала, уже не поможешь.

— Почем знаешь?

— Так Добрыня заходил тебя проведать, вот все и рассказал.

Меша замолчал, а потом, встрепенувшись, вдруг спросил:

— Я вот что тут подумал: а как девица эта так ловко с мастером расправилась? И секунды не прошло.

Ворожея долго молчала перед тем, как ответить.

— Надеюсь, они снова встретятся в царстве Мары, — наконец пробормотала она едва слышно. — Во зле, что мастером сотворено, нет его вины. Они с невестой были всего лишь жертвой, не более. Любовь их и приговорила, и спасла — ведь может она как добром обернуться, так и горечью великой стать. Прав был покойный Тихомир, что-то грядет… Что-то страшное. И я как-то с этим связана.