За гранью

Я не могу понять, почему меня так тянет сюда? Почему я готов сидеть с понурой головой, выслушивая всё новые рассказы о жизни Жизель? Я так и не понял – им в тягость мои визиты, потому что они раз за разом напоминают о тяжести утраты? Или наоборот – то, что их дочь ещё помнят, облегчает их ношу? Мы живы, пока о нас помнят...
Родители Жизель чем-то похожи друг на друга – примерно одного роста, схожего телосложения и с одинаково грустными глазами. Они никогда не спорят друг с другом – по крайней мере, при мне. Годы, прожитые вместе, а ещё больше – горе, обрушившееся на их плечи, словно сплавили их в одно целое.
Больше всего я боюсь проговориться, что Жизель ещё жива.
Жива?
Её существование – это жизнь? Не дай бог никому такой жизни, такого существования. Существования за гранью жизни и смерти.
В нашу клинику Жизель поступила четыре месяца назад. Совсем молодая женщина – всего 38 лет – обладала таким букетом тяжёлых заболеваний, что мы не знали, с чего начать. Брошенная кем-то реплика «Здесь не доктора, здесь священника звать надо» резанула слух и сдавила сердце безысходностью, которую так не хотелось принимать.
И когда уже терять было нечего, мы предложили ей трансплантацию мозга. Шанс на успех был. Честно рассказали Жизель, что она может стать первым человеком, мозг которого – а именно мозг содержит нашу личность, нашу душу - пересадят в здоровое тело.
Мы рассказали об истории трансплантаций, уделив особое внимание трансплантации сердца. Было время, когда пересадку сердца считали фантастикой, а теперь такие операции делают в сотнях клиник по всему миру. Была ли первая трансплантация успешной? И да и нет. Пациент госпиталя «Гроот Шур» в Кейптауне Луис Вашканский прожил с пересаженным сердцем 18 дней. Умер от другой болезни. Второй пациент – Филипп Блайберг – прожил с пересаженным сердцем 19 месяцев. Теперь люди с пересаженным сердцем живут десятилетиями.
Жизель слушала нас с невероятным спокойствием и мужеством.
- Вы предлагаете мне стать первой, - резюмировала она. – У меня нет иллюзий относительно собственного будущего. Вы говорите – есть шанс. Мне остаётся лишь верить.
Мы рассказали, что были успешные опыты, доказывающие, что личность, душа, не претерпевают заметных изменений. В ходе одного из опытов мозг шимпанзе бы изъят из головы и помещён на неделю в автожектор – специальное устройство, в котором поддерживается жизнедеятельность мозга. Потом его вернули на место – в черепную коробку той же обезьяны – её тело было заморожено и как бы находилось в анабиозе. Затем, в ходе многочасовой операции удалось сшить нервные волокна головного и спинного мозга. Условные рефлексы сохранились, характер общения обезьяны со своими сородичами и с экспериментаторами не изменился. Показали фотографии той обезьяны.
Жизель не выказывала особого интереса к нашим рассказам. Человек, особенно молодой, расстаётся с жизнью неохотно. Она же казалась равнодушной.
- Умирать не страшно, - объясняла она. – Некоторым есть, что терять. Мне нечего. Я оборачиваюсь – и не могу припомнить ничего радостного – такого, что заставляло бы меня бороться за жизнь.
Я уверял Жизель, что такие мысли – всего лишь следствие нескончаемой цепочки страданий, выпавших на её долю. Новое тело ей даст возможность взглянуть на жизнь по-новому. Но она не должна думать, что над ней экспериментируют – ей нужно стать активным участником эксперимента, поверить в то, что жизнь можно изменить. Вслед за верой приходит успех.
-В юности я мечтала, чтобы за мной приехал принц на белом коне,- в глазах явственно читалось – спроси, кто приехал?
- Ну, и?- спрашивал я.
- Конь приехал. Без принца. Я с этим конём почти десять лет прожила.
- Я рад, что вы не потеряли чувство юмора.
- Он в самом деле был владельцем небольшой фермы по выращиванию лошадей. Пока была здорова – помогала, как могла. А потом… Несите бумаги, я всё подпишу.
Мы немедленно подали заявку на донорское тело. Это было сложно, поскольку родственники должны были согласиться, что их близкий не будет погребён по приятому обычаю.
Но недаром говорят, что если хочешь насмешить бога – расскажи ему о своих планах. В одну из последующих ночей меня разбудил звонок:
- У Жизель давление сорок на ноль.
К четырём утра в нашем отделении клиники собрались почти все хирурги. Приехал и заведующий отделением.
- Мы можем поместить её мозг в автожектор, - сказал я. –Если дождёмся донорского тела – сделаем трансплантацию, если нет… У неё шансов не осталось. В худшем случае – а вы понимаете, какой вариант я называю худшим – мы приобретём уникальный опыт по поддержанию жизнедеятельности человеческого мозга вне тела.
- Донорские тела порой ожидают месяцами, - заявила Тальма, моя напарница. – Требуется чудо, чтобы это случилось за пару недель.
Заведующий отделением вздохнул.
- На чудо рассчитывать не будем. Альтернативное предложение поддерживаю. Но начать операцию по перемещению её мозга в автожектор мы пока не можем. Её сердце бьётся, значит она живая.
- Если мы отключим поддерживающую аппаратуру…- начал я.
- То нарушим медицинскую этику,- подхватила Тальма
- Я предусмотрел этот случай, - папка с документами была у меня под рукой. – Она подписала всё, включая эвтаназию.
- Мужественная женщина, - прокомментировал заведующий. – Вводим в кому.
Операция началась в пять часов утра. Мы вскрыли черепную коробку и вскоре получили доступ к продолговатому мозгу, который соединяет головной мозг со спинным. К ужасу, мы увидели признаки патологии. Но останавливаться было некогда. Отделять головной мозг от спинного нужно быстро, но так, чтобы потом было удобно сшивать его со спинным мозгом донорского тела.
И лишь когда мозг был помещён в автожектор, мы передохнули.
Первые же снимки показали – состояние мозга хуже, чем мы полагали.
- Будем продолжать, или я подписываю свидетельство о смерти? – деловито осведомился заведующий.
- Давайте подождём, - предложил я. – Проведём консервативное лечение и потом сделаем выводы.
- С таким же успехом можно лечить покойника, - сказала Тальма. Она всегда была пессимисткой.
Я настоял на консервативном лечении и на подключении к ней искусственных органов – бионических глаз и ушей. Мозг продолжал жить, и я с ужасом представлял, что он должен ощущать, потеряв способность видеть, слышать, осязать. Обычный человек, лишённый ощущений, сходит с ума в течение двух-трёх дней.
Все эти приборы были подготовлены заранее, оставалось лишь подключить их к мозгу, находящемуся в автожекторе.
Напротив глаз установили экран компьютера и запустили спокойные фильмы о природе. В соседней со стерильным боксом комнате организовали пост оператора.
Спустя считанные часы стало ясно – мозг реагирует на внешние раздражители – фильмы, картинки, музыку, человеческую речь. Но понадобилось целых четыре дня, чтобы из хаоса биотоков выделить реакцию мозга. Простые «да» и «нет» открывали дорогу в тот мир, который был прежде недоступен, мир по другую грань бытия.
Мы совершенствовали аналитику и через неделю в потоке биотоков начали распознавать обращённые к нам слова и даже фразы. Они были корявыми, часто их приходилось расшифровывать, как загадочные послания, но это было нечто несравненно большее обычных «да» и «нет». Консервативное лечение улучшило состояние мозга, но деформировало его, особенно изменился продолговатый мозг – увеличился в размерах настолько, что проблема подбора донорского тела из сложной превратилась в почти фантастическую.
- Я сомневаюсь, что удастся подобрать донора, - деликатно констатировал заведующий. – Скоро в мозгу начнутся необратимые процессы. Нельзя больше мучать родственников неизвестностью. Я подписываю свидетельство о смерти. А мозг… Она подписала разрешение на использование её органов для научных исследований. Исполним волю покойной.
Я был на похоронах. В последний путь тело Жизель провожали не более дюжины родных и знакомых, чаще всего звучало слово «отмучалась». Из участвовавших в похоронах только я знал, что настоящая Жизель у нас в лаборатории, а хоронят лишь её телесную оболочку. Настроение было препаршивым – мне казалось, что я организовал чудовищную мистификацию, жертвами которой стали сегодня родные и близкие Жизель, а завтра… Кто знает, какие сюрпризы нам преподнесёт та, которая оказалась по ту сторону жизни и смерти.
Я приходил в лабораторию первым и уходил последним – если не считать дежурного медперсонала. Даже в выходные я старался быть там.
Через две недели тексты, появлявшиеся на экране стали принимать вид обычных писем. Словарный запас, которым пользовалась Жизель, был ограничен, и мы сокрушались, что нам не с чем было его сравнивать – не догадались проверить её словарный запас до операции.
Жизель рассказывала, что ощущает себя словно погружённой в сон. Она не испытывает никаких чувств – ни холода, ни жары, ни сытости, ни голода. Смотрит фильмы, которые мы ей показываем, но мелких деталей не различает – бионический глаз несовершенен. Музыка ей кажется приглушённой, а моя речь – доносящейся издалека. Вспоминает то, о чём давно забыла - например, как первый раз пошла в школу. Но некоторые моменты ушли из памяти напрочь: пыталась вспомнить – была ли у неё кошка или собака – и не сумела.
Иногда засыпает, и тогда видит необычные сны. Однажды во сне ей принесли очень красивое платье, сделанное из нескольких слоёв тончайшего шёлка, причём, каждый был иного цвета. Платье переливалось и блестело под лучами солнца, словно сотканное из лучей утренней зари, преломляющихся в росинках. И тут Жизель спохватилась – ей не на что надеть это платье – у неё нет тела! Она отправилась в прокат тел. Ей демонстрировали разные тела, но почему-то более старушечьи, чем женщин её возраста. Её же, наоборот, хотелось получить в пользование тело молодой женщины. Хотя бы на один вечер, потом она его вернёт!
Жизель стала описывать мир, в котором можно свободно обмениваться телами. В один день можно быть зрелой женщиной, в другой – юной девушкой, в третий – так уж и быть – старушкой.
Коллеги по лаборатории посмеивались надо мной, время от времени напоминая о Пигмалионе и Галатее. И продолжали работать: совершенствовать автожектор – чтобы продлить время существования мозга вне тела, изучать свойства мозга – появилась возможность заняться изучением только мыслительных функций, мозг Жизель не был обременён управлением телом.
Однажды Жизель спросила о родителях – знают ли они, что её сознание продолжает существовать?
Я честно сознался - мы не решаемся рассказать им об этом. Произошедшее настолько выходит за рамки обычных представлений, что мы опасаемся за их возможную реакцию.
«Тогда скажите им, что получили от меня весточку из рая. Тем более, что мне самой часто кажется, что моя душа попала в рай, только не в такой, который находится в бесконечной дали, а такой, что совсем близко.»
Я отправился к ним. Родители Жизель были озадачены визитом лечащего врача их покойной дочери. После моего рассказа, что дух Жизель явился мне во сне в виде ангела и просил передать привет, отец Жизель начал поглядывать на меня с опаской. Я и в собственных глазах выглядел полнейшим идиотом, временами хотелось провалиться сквозь землю за наглое и нелепое враньё, и я мобилизовал всё имевшееся мужество, чтобы достойно сыграть ту роль, которую сам же взвалил на себя. Я пил предложенный мне чай, ел тост с сыром, мечтая поскорее покинуть этот дом.
К моему изумлению меня просили приходить ещё, а мать Жизели даже добавила, что должна непременно знать, если их девочка ещё раз явится мне во сне в виде ангела. Поэтому всю дорогу до дома меня терзало опасение, что они знают более, чем мы полагаем.
На мой рассказ о встрече с родителями Жизель среагировала спокойно и отблагодарила меня большим рассказом о том, как выглядит рай по её представлениям. Её рай не имел ничего общего ни с тем раем, какой был описан у Данте, ни с тем, о котором писал Марк Твен.
Иногда Жизель начинала расспрашивать о том, как мы поддерживаем жизнедеятельность мозга вне её тела. Сожалела об отсутствии чувств, но находила – к немалому нашему удивлению – отображения внешних процессов в собственных видениях. Повышение или понижение температуры в автожекторе влияли на красочность и образность её видений. Изменения были небольшими – допускалось понижение или повышение всего на один градус – но она их замечала.
Мы меняли – в небольших пределах – насыщенность кровезаменителя кислородом, и она тут же замечала это.
Вскоре мы поняли, что температуру и насыщенность кислородом правильнее всего циклически менять в течение суток. Это помогло Жизель восстановить утраченное чувство времени.
Я продолжал по субботам навещать её родителей. Мне рассказывали о её детстве, привычках, увлечениях – словно я собирал материалы для биографической хроники. А я чувствовал себя последним негодяем из-за того, что не могу передать привет от их дочери, рассказать, как она мужественно переносит своё необычное состояние и старается изо всех сил помочь, зная, что шансы на получение донорского тела тают, как весенний снег. И ещё я чувствовал себя чудовищным обманщиком из-за того, что их рассказы я использую, чтобы проверять, насколько воспоминания Жизель соответствуют действительности.
В лабораторию привезли синтезатор человеческой речи. Мы подключили его к Жизель и начали обучение. Стало понятно, почему во всех предыдущих опытах мозг быстро погибал. От тоски. Представьте себе человека, находящегося в абсолютной темноте, не слышащего звуков, не ощущающего ни тепла, ни холода, ни голода, ни жажды. Полная сенсорная депривация. Через сутки, максимум двое, человек сходит с ума. А затем – умирает.
Нормально говорить у Жизель долго не получалось. Вместе со словами из динамика доносилось немало шумов, отдельные слова были неразборчивыми, а ударения - случайными, правильный порядок слов в предложениях часто нарушался. Но её можно было понять!
Постепенно ситуация изменилась. Жизель с удовольствием рассказывала о своих снах, напоминавших видения сказочных миров, и требовала от нас подробных разъяснений. Следила за интонациями наших голосов и жаловалась на забывчивость.
Мы успокаивали себя – попытка пересадки мозга сорвалась, но зато приобретён уникальный опыт по поддержанию жизнедеятельности мозга вне организма.
Спустя два месяца после начала эксперимента мы обратили внимание, что ускорилось отмирание клеток коры головного мозга. Вскоре к этому добавилась кальцификация – отложение солей на поверхности мозга. Мы не могли ничего поделать.
Реакция Жизель замедлялась. Она стала молчаливой, на наши вопросы отвечала неохотно. Возможно, не знала, что сказать. Мы чувствовали, что эксперимент подходит к концу. Руководство клиники успокаивало и подбадривало нас – собранный материал является был уникальным и имеел огромную научную ценность.
Но мне было неприятно слышать такое! Жизель не могла представлять, что случиться после того, как мозг окажется в автожеркторе! Мы использовали её, как таран в неизвестное!
Именно в этот момент в клинику было доставлено подходящее тело.
Это была высокая, грузная женщина тридцати лет, уроженка Таиланда. Она имела почти двухметровый рост, сто двадцать килограмм веса и кучу болезней, вызвавших в конце концов отёк головного мозга. Терять было нечего, и мы начали операцию.
Спустя сутки Жизель открыла глаза.
Теперь она может двигаться, но не в состоянии ходить. К её креслу на колёсиках – в нём она проводит большую часть времени – приделан лоток, в который мы кладём разные предметы. Временами ей удаётся взять один из них в руки. Тогда она подносит его к глазам и тщательно изучает – словно пытается понять его назначение.
Произносит лишь отдельные звуки, в некоторых из них можно узнать привычные «да» и «нет», одобрение и отрицание. Пытается самостоятельно есть – нашаривает кусочек тоста или бутерброда на тарелке (видит она плохо), и пробует запихнуть его в рот. Иногда это удаётся лишь со второй или третьей попытки. Тогда она издаёт радостный звук. Если не удаётся - открывает рот и ждёт, пока кто-нибудь положит желаемый кусочек. Тщательно пережёвывает и глотает. Ощущает вкус – если ей положить в рот что-то соленое или горькое – выплёвывает. Если чувствует голод или жажду – открывает рот и сидит так, пока на неё не обратят внимание. За два месяца сбросила тридцать килограммов.
По медицинским критериям Жизель ещё жива. Даже реагирует на своё имя. Но…
Я снова иду к её родителям, и размышляю - какое счастье, что они не видят, нынешнюю Жизель. Да и Жизель ли это? Потеря личности и потеря жизни – одно и то же, или нет? Потеря тех воспоминаний, какие были у неё во время существования в автожекторе – случайность или неизбежность? Или они ещё могут восстановиться, прежде, чем смерть повторно настигнет её? Может ли продление жизни быть самоцелью? Не мстит ли нам природа за нашу нахальную самоуверенность?
Прав ли я был, когда настоял на перемещении её мозга в автожектор? Стоили её мучения тех знаний, которые мы приобрели в этом эксперименте?
У меня нет ответов на эти вопросы.