Мы наш, мы новый мир построим

Цвет вечности – красный, с отливом в бордо.

– Вашу руку, профессор! Расслабьтесь, подумайте о приятном.

Верховцев приземляется в кресло, мягко обхватившее спину налитыми подушками. Над головой – белое, белым сочатся идеально ровные стены. Ослепительно-яркая лампа заставляет прижмурить глаза.

Укол. Едва ощутимый, будто комар приложился своим хоботком к безымянному пальцу. Кровь цвета давленой малины, бледно-розовое горлышко трубки поглощает ее без следа, прячет в темные недра. Кровь – бензин наших тел. Нужна дозаправка.

– Над чем вы сейчас работаете, профессор?

У спрашивающего – молодые, щенячьи глаза. Ему не более двадцати пяти – вчерашний студент института Теломерии, его вряд ли всерьез интересуют научные исторические изыскания. Вопрос задан из вежливости, лишь бы поддержать разговор… что ж, из вежливости будет и ответ.

Ритм вечности – спокойная неторопливость.

– Февральская революция одна тысяча девятьсот семнадцатого в России и Октябрьская революция того же года. События шестисотлетней давности. Увы, о них сейчас мало кто знает, но между тем…

Жужжание мухи. Назойливое, раздражающее. Сверлом по ушным раковинам. Откуда здесь муха, в стерильнейшем лабораторном боксе?

– Прошу прощенья, профессор. Забыл предложить вам наушники. Эти аппараты так резко жужжат… – в словах говорящего – отчетливые нотки виноватости. Рука тянется к выпуклой, как горошина, кнопке.

Звук вечности – мушиное нудение по нарастающей.

– Благодарю, молодой человек, в этом нет необходимости. Я предпочитаю видеть и слышать все, что со мной происходит. Привычка, знаете ли. Еще с двадцать первого века.

Губы собеседника обращаются в округлое «о», бровь – вопросительно взлетает наверх. Его удивление льстит.

– Да, я один из первых, кто прошел теломерию. Категория доступности – неограниченно, – зачем-то прибавляет Верховцев.

Руки его собеседника, по локоть затянутые латексной пленкой, чуть ощутимо дрожат. Сверхпрочные барьеры на коже. Защита от воздуха, света и крови. Сменить после процедуры. Утилизировать. Надеть новые.

На ощупь вечность похожа на тянущийся гладкий латекс.

– Профессор, вы так стары… – его собеседник почтительно клонит вниз подбородок.

…Это комплимент, не забывай. Отставь, наконец, свою дурную привычку двадцать первого века кривиться на упоминанья о возрасте. «Стар» – значит, нужен современному обществу. «Стар» – означает «востребован». Важен, знатен, богат… если угодно, мысленно замени это слово на любой из ему полагающихся синонимов.

Верховцев переводит дыхание, успокаиваясь. Муха все еще неостановимо жужжит. Когда же ее мушиный заряд подойдет к концу и будет вынута батарейка?

– Осталось всего пару минут, профессор, и ваша теломерия закончена! Хотите послепроцедурный леденец?

– Валяй.

У вечности – вкус мяты и льда, растворяющегося под языком. Колючие белые айсберги плывут, испаряясь пушистым облачком пара, там, в черном гроте меж двух сомкнутых губ. Муха прячется под потолком. Безымянный палец больше не чешется. Теломерия закончена. Данные считаны. В жилах плещется свежая, обновленная кровь.

– Повторный курс – в две тысячи пятьсот двадцать седьмом! Ждем вас с нетерпеньем, профессор!

Стеклянная дверь открывается. Вечность не терпит промедления. Ее неумолимая поступь звучит за спиной. Верховцев оборачивается.

– Я… эта… пришел, значит… на процедуру… Лаборант?! – у переступившего порог процедурной – в глазах делят место робость и недоумение. Глаза короткоживущего, пустые, как обертки от леденца. Категория доступности – пять. Большего от вечности они не получат.

– Проходите, я уже жду вас, – вежливость, смазанная тонким слоем раздражительности. Таких, как только вошедший, долго ждать не положено. – Вот сюда. Сядьте. Руки на подлокотники. Расслабьтесь…

Запах вечности – озоновый кварц. Падает на волоски внутри носа, волнами плещет за открытую дверь. Верховцев поворачивает дверную ручку, пол оборота по часовой, рывок на себя – и вечность прощается с ним, до следующего десятилетия.

***

Смерть снится Яну в позапрошлую ночь. Она сера, морщиниста и беззуба, в колючих космах ее спутаны репейники и васильки. Она тянет к нему высохшую костлявую руку, и он тонко воет во сне, и мочится под себя, как когда-то, в далеком-предалеком младенчестве.

Утро холодно и уныло, как подсохший кусок бутерброда, забытый с ужина на столе. Ян одевается, чистит зубы. «Теломерия» – красным сигналит пометка электрокалендаря. Раз в десять лет. Последняя, пятая теломерия, положенная ему по закону…

«А после – от меня не уйдешь!» – хихикает смерть, пританцовывая за спиной Яна, пока он упрямо гладит расческой густую, щетинисто-жесткую шевелюру. Зеркало туманится белесоватою дымкой. Ян всхлипывает, вспоминая сгинувший сон.

За окнами – все как всегда. Липкие от дождя тротуары. Зелень – буйными клоками в окно. Мерное гудение монорельса, что отвезет его до ближайшей теломерической лаборатории. Смерть сидит рядом с ним на соседнем сидении, подрыгивая ногами, и когтеострые пальцы ее прищелкивают в такт движению.

– …проходите, я уже жду вас, – вежливость, смазанная тонким слоем раздражительности. Таких, как Ян, долго ждать не положено. – Вот сюда. Сядьте. Руки на подлокотники. Расслабьтесь…

Ян жмурит глаза. Под закрытыми веками – чехарда его мыслей и страхов, разноцветными стеклышками калейдоскопа. Седое рубище смерти взрывается многоцветною радугой, один глаз ее – кошачье зелен, другой – по-совиному желт.

– …ждем вас с нетерпеньем, профессор!

Нет, это не ему. Уходящий переступает порог, обернувшись, метает короткий взгляд в Яна. Презренье в зрачках выдает долгоживущего. Тошнота подбирается к Янову горлу, взболтанная накатившею яростью. Ему, значит, все – этому вальяжному, спокойному, как камень, профессору? Все леденцы мира от добродушнейшей вечности. А ему, Яну – смерть?! Так, да? Вот так вот?!

…Не заслужил. Вспомни, смерть тебя побери, это серое, цвета осеннего неба, высокое здание там, на роскошном, цветущем лугу. Вспомни белые круглые двери и прозрачные окна. Провода, пиявками впившиеся в лоб и затылок. «Категория доступности – пять». Большего ты не заслуживаешь… Почему?! Загрызи меня смерть, почему?! Ты – такой же человек, как и этот надутый профессор. Дышишь, жрешь, испражняешься. Мысли плавают в голове, точно аквариумные рыбки. Голос – бьет в аквариумный шар волнами протеста. Жить, жить, жить! Последняя теломерия… Запрет. Сюда больше не пустят. Не заслужил…

Смерть бьет в спину острым, костлявеньким кулачком. Ян прочищает горло.

– Уважаемый… гхм… может, договоримся? У меня квартира… в хорошем районе… подарю, не торгуясь… я и на улице поживу, тут ночи теплые… а? А вы меня… через десять лет… по своему пропуску сюда… никто не узнает! А хотите – я на ваш кибер-счет все десять лет зарплату перекидывать буду! Мне она не нужна, меня на работе в столовой бесплатно покормят! Лаборант!.. Почему вы молчите?!

– Потому что вы предлагаете мне совершить должностное преступление, идиот, за миску своей гнилой… чечевичной похлебки! – лицо говорящего наливается красками ярости. – Как вы мне все надоели… придурки из пятой категории! В ногах валяетесь, угрожаете, аппаратуру пытаетесь портить… у вас чувство достоинства есть?.. как вас там… Ян? Впрочем, с кем я сейчас разговариваю… Теломерия окончена. До свидания… встал с кресла и пошел! На выход, я сказал!

Смерть берет Яна под ручку. У смерти – обезьянье цепкие пальцы, дыханье ее пахнет уксусом и гнилою водой. Ян слепо бредет вслед за ней, задыхаясь, точно от неостановимого бега.

– Твари зажравшиеся… ненавижу вас всех… сотни лет живут, и будут жить еще сотни… а мне – даже крошечки сверх нормы не дать… лицемеры поганые… где справедливость?!

– До свидания! – догоняет его у порога. – Благодаря «лицемерию» столь ненавидимого вами государственного строя, ваши каждые десять лет заменяемые стволовые клетки дают вам возможность прожить свой отмеренный срок здоровым и бодрым. Все восемьдесят лет вашей, Ян, жизни. В двадцать первом веке, к примеру, люди могли об этом только мечтать. А вы еще жалуетесь. Что вы от нас хотите?

«Жизни вечной!» – сипом рвется из горла Яна, но смерть укрывает ему рот холодной ладошкой.

Дверь закрывается. Справедливости нет.

***

Вечность – пыльные тени стола, заблудившиеся меж стеною и полом.

Стол – свидетель его институтских успехов. Дорогое мореное дерево, выдвижные скрипучие ящички, медные ручки. «С первой сессией, сын!» На квартире родителей. Дом – четыреста лет, как снесли, но он помнит – вкус шампанского, пробка – выстрел в низкий, карликовый потолок, пенный всплеск на подернутой лаком столешнице. «Обмыли покупку!» Ноутбук недовольно гудит…

…и Верховцев приходит в себя, за полтысячелетним столом. Вечность – трещины его подрассохшихся ящичков. Верховцев жмет на кнопку внизу под столешницей – и стена оживляется белым экраном. Черные, недовольно поджатые буквы. Возмущенно-кровавый курсив. Монография «1917». Его незаконченный труд.

«Все нарастающий ропот народных масс, умело подогретый опытными провокаторами… слабость императорской власти… а что, собственно, можно было предпринять в такой обстановке? – повторяет экран вслед за Верховцевым. – События одна тысяча девятьсот семнадцатого показали нам, что…»

– …протестующие собрались на центральной площади города. Их требования – неограниченная теломерия для всех, отмена компьютерного тестирования на категории. «Это противоречит принципам равенства и гуманизма!» – как сообщил журналистам их лидер, Линнецкий, требующий уравнивания в правах… – волною накатывает новостная строка. Прибой в монолитные берега монографии. Экран заливается бледным, стирая «…надцатого показали нам, что…»

Вечность – блекло-стертые буквы. Клинопись в камне за новостною скороговоркой. Лет этак через пятьсот – Верховцев напишет монографию о протестах Линнецкого. О том, почему бесполезна теломерия для всех. О том, что бессмертие – отравляющий яд для короткоживущих. О компьютерной мудрости и глупости человеческой, что бессмертна воистину – во все времена и эпохи…

«Показали нам, что…» – диктует Верховцев. Вечность дремлет в ногах его сонным котом. За окном все сиренево-черно, звездный прах осыпается с неба, пылью книжных страниц. Книги – память студенческих сессий. Якоря кораблей бесконечности. Помнить возраст («…вы так стары, профессор!»). Институт. Монографии. Черную, прокаленную ночью траву под ногами. Восход и закат. Реки, меняющие русла, и созвездия, что столетья спустя встанут под иными углами.

«Вы так стары профессор!»

Да, я стар. И меня это не беспокоит. Дело всей моей жизни – вечности не хватит, чтобы закончить его.

Бельмастый лунный зрачок озаряет окно. Луна бессовестно любопытна. Ночное коварство ее вынуждает задергивать шторы. Что вечность – луне? И что она – вечности?

И с мыслью об этом Верховцев жмет кнопку внизу под столешницей. И белый экран затухает.

***

У смерти – тонкие мосластые пальцы, и ложка в них – пляшет из стороны в сторону, пачкая стол комочками каши. Смерть улыбается, страшной, беззубой улыбкой, и липкая каша течет и течет по губам ее, грязево-серым потоком. Ян отворачивается. Враз накатившая тошнота заставляет его отставить тарелку.

– А ты сегодня как не в себе. Что случилось-то? – сосед по столовой весел и говорлив. – Хочешь, визор включу? Под новости пободрее пойдет!

Смерть подается вперед, замирает, вцепившись невидящими зрачками в экран.

– …протестующие собрались на центральной площади города. Их требования – неограниченная теломерия для всех, отмена компьютерного тестирования на категории. «Это противоречит принципам равенства и гуманизма!» – как сообщил журналистам их лидер, Линнецкий, требующий уравнивания в правах… – откликается ей со стены, и смерть довольно облизывается, острым, ящеричьим язычком вытирает с губы ненавистную кашу. Ян молчит.

– …и равенство, и справедливость! Бессмертье – для всех! – скандирует площадь. – Заставим власти прислушаться к нам! А если они не согласны на переговоры, то мы…

Смерть бьет в ладоши, и Ян приходит в себя.

– Линнецкий, Линнецкий… – бормочет он, лихорадочно роясь в воспоминаниях. – Знакомая фамилия. Это, случайно, не родственник того Линнецкого, что…

– Да, – обрубает сосед. – Брат того сумасшедшего, что пытался взорвать комп-тестировщик. Псих ненормальный. Правильно сделали, что усыпили…

У смерти – ломкие серые ногти. Черные ниточки грязи под ними становятся вдруг особенно близки – смерть машет руками перед Яновым носом, и густое шипенье ее наполняет Яновы уши до самых краев.

– Да заткнись ты! – надрывается Ян, вымывая шипенье из каждой клеточки мозга. – Он не псих! Он – за правду! Сколько мы еще будем терпеть!.. Умирать, когда эти твари живут… ненавижу… зубами бы рвал… все бы годы свои выгрыз, из этих зажратых…

Смерть хохочет, и оскал ее рта все острее и шире. В необъятный бурдюк ее брюха улетает тарелка с остатками каши, ложка, гнутая надвое, и разбитый поднос. Головою под потолок, она грозно нависает над Яном, и белесые, как кинжалы, клыки ранят губы ее, и кровавым горят налитые огнями глаза.

– Братство, равенство и справедливость! – выдыхает восторженно Ян. – Почему они… а у них… а у нас ничего?

Смерть согласно кивает.

– А если они не пойдут на переговоры…

Смерть трясет головой. Ледяные, косматые патлы сыплют в пол бледно-серую перхоть. Ян – отмершая клеточка кожи ее. Укороченная теломера, которую поменяют на новую. Чтобы вечно жил общественный организм… только что самому Яну с этой чуждой, чужой на вкус, отвратительной вечности.

– Мы наш, мы новый мир построим… – всплывает вдруг в голове позабытое, древнее, тайное. – Кто был ничем – тот станет всем!

Смерть неистово аплодирует. Занавес. Красно-кровавая пленка перед глазами. Кажется, это уже было когда-то давно – алые полотнища флагов тех, кто возжаждал социальной справедливости?

…Что-то из урока истории… учебник профессора Верховцева… кажется… такую фигню заставляли учить… гляди ж ты, запомнилось…

У короткоживущих – отличная память.

***

Вечность – вылавливать буквы из головы, заплетая в слова. Писать, когда ночь разрывается криками. Писать, когда плазменный выстрел сбивает замок. Писать, когда гвозди шагов заколотят собой тишину… писать, что бы ни происходило.

– Молодой человек, вы бы хоть переобулись, прежде чем войти. У меня как-никак книги, и стол антикварный. А вообще – не стесняйтесь, ведите себя, как дома, – Верховцев ставит жирнющую точку. «1917» закончен. Настало время вернуться в 2517-й. Ночь суетлива, нервна и кровава на вкус. У распахнувшего двери – подошвы ботинок изгвазданы клюквенно-красным, и глаза – обезумевше-дики.

Вечность видала и не такое.

– Вы проходите, что встали. У меня есть малиновый чай, отличное успокоительное. Особенно в этакую… грозовую погоду.

Смерть за спиною вошедшего – черна, как безлунная ночь, и всепоглощающе тиха. Она скалит Верховцеву желтые обмылки клыков в провалившемся рту. Верховцев пожимает плечами.

– Э… а… По какому праву вы это… – вошедший обводит рукою, – …себе? Почему?..

Вечности сотни раз задавали этот вопрос. И ответы ее предсказуемы.

– Вы хотите сказать, почему девяносто процентов людей – категория пять, и немногие удостоены большего? – терпеливо произносит Верховцев.

Вопрошавший кивает.

– Это просто до отвращения, молодой человек, – Верховцев переводит глаза за окно. Там, где лунное половодье омывает верхушки деревьев. Там, где вечность стрекочет кузнечиком из придомного сада. Там, где, спрятавшись за горизонт, дремлет рыжее жаркое солнце, подвернув под себя рассыпные лучи… Просто до отвращения. – Ну вот… случись вам… чисто гипотетически… сравняться бессмертием с солнцем – что вы станете делать? Вы никогда не задумывались над этим вопросом?

Смерть за правым плечом вопрошавшего – делается гневно-бордовой. Надувается, будто волдырь, готовая лопнуть. Полосует когтями над головой.

– Ты эта… свою демагогию брось, профессор! – сплевывает в пол говорящий. – Самый умный тут, да? Учебники пишешь, историю-свисторию? В вечности своей… а мы тут… со смертью запанибрата… – он всхлипывает, прочищая дыхание. – Сам как-нибудь без тебя разберусь, что со своими годами мне сделать. Ты их главное… эта… мне отдавай.

Смерть шагает вперед. Черный, скрюченный палец ее, как каленое дуло плазмера, приставляется ко лбу Верховцева.

Вечность проста, как чужое бесстрашие.

– Вам не кажется, молодой человек, что это уже было когда-то? – пожимает плечами Верховцев. – Лет этак шестьсот назад? Та каша, что заварил ваш… Линнецкий? Нет ли у вас ощущения некоторого… дежавю?

– Да заткнулся бы ты, наконец! – и вошедший стреляет. И вечность валится в руки ему – тяжелая, как гранитные плиты.

***

У смерти – мутный, слезою сочащийся глаз. Дыханье ее смердит многодневною гнилью. Ян морщится, открывая окно – в рассвет, утопающий в пении птиц и пронзительном ветре.

– Сгинь же! Сдуйся отсюда, костлявая! Третья теломерия сверх нормы… а ты еще здесь… А-а, как мне паскудно-то!

Смерть жмет на кнопку внизу под столешницей, и белый экран оживает.

– …проблема массовых суицидов, – долетает до Яна. – Эпидемия, настигающая переваливших отметку в сто лет. Отсутствие смысла жизни, некоей цели, как утверждают психологи, может и быть причиной того, что, будучи абсолютно здоровым, человек хочет сам оборвать…

Ян стучит кулаком по столу. На экране зебрится – черные, серые, белые полосы. Удушающая пустота на стене. Ян рвет ворот рубашки.

– Тошно-то как… Чего лыбишься, мерзкая? Сгинь отсюда, не дамся! У-у, поганая падаль! А это откуда?.. Опять!

Смерть плюется в паркет, склизко-серою, тухлой слюною. Будто плазмером прожигает дыру, с воспаленными черным краями. Из дыры – фонтанирует кровью. Сладковато-тягуче на вкус, липко щиплет глаза.

Вечность не утопишь в крови.

– Да они того заслужили, паскуды! – огрызается Ян. – Элита, интеллигентишки хреновы… заживали наш век… а теперь мы свободны, равны… каждый может прожить… Ну скажи же, я прав?!

Смерть садистски молчит.

«Это просто до отвращения, молодой человек. Вот случись вам сравняться бессмертием с солнцем – что вы станете делать? Никогда не задумывались над этим вопросом?»

– Никогда… – шепчет Ян. – А действительно – что?

…когда попробованы все блюда на свете?

…когда прогуляны все развлечения?

…когда все визоро-передачи вдруг разом становятся скучными?

…то остается одно – смотреть за паркетной кровавою лужей. И думать о смерти.

– Не дамся! Кыш отсюда, уйди! – Ян швыряется книгою в черный, сгорбленный над столом силуэт. – В новом мире тебе нету места… тебя победили! Теломерия – для всех! Бессмертие, вечность… – шепчет он, заклиная.

Вечность высока, как рассветное небо. А смерть – недосягаемо близко. Греется, кошкой свернувшись на шее у Яна. Помойной, облезлою кошкой с гноящимся глазом. Ян дергается от гадливости.

– Убью! Надоеда проклятая! Вот я тебя…

Плазмер за пазухой. Красная кнопка включения. Широкое дуло – в грудь, стесненную смертной тоскою.

– Убью! – блаженно улыбается Ян.

И нажимает на кнопку.