Что там на календаре?

Вы когда-нибудь испытывали оргазм, вывернутый наизнанку? Нет? Повезло вам… Тогда я расскажу, и расскажу обстоятельно, как человек, переживший это добрую сотню раз.
Сначала ты просто предчувствуешь приближение чего-то, как в детстве, когда родители впервые везут тебя на море: вот ты уже почти слышишь шум волн, на губах вкус соли, а впереди пока только горы. Предчувствие разрастается и, как комар, мешающий спать, назойливо вторгается в голову. Говорят, что также чувствуется понюшка кокаина, но для меня всё иначе: тончайшая швейная игла, сумбурно протыкающая синапсы мозга.
А потом вестибулярный аппарат резко выключается, и, будто на каком-то исполинском аттракционе (что недалеко от правды), вы пытаетесь удержаться в течение пары минут. Вагончик американских горок, который сначала выстреливает до Луны, а потом по завьюженой спирали несется обратно к Земле.
Меня обычно выворачивает и открывается давнишняя язва, но некоторые коллеги брызжат кровью из носа, а кто-то (эх, счастливчик), даже отключается. Сердце начинает отстукивать какой-то ужасно быстрый ритм, волнами подкатывает тошнота, а потом взрыв, будто каждый твой чертов нейрон поджаривают горелкой, и ты становишься мировым центром боли, и это больно, больно, больно...
К сожалению, человечество пока не научилось безболезненно путешествовать во времени.
Я, конечно, агностик; но если ад все-таки существует — уверен, что там куда комфортнее, чем в увитом проводами металлическом кресле, которое расщепляет твое тело на атомы и отправляет в давно минувшее.
Хотя знаете — мне чертовски хорошо платят!
Разлепив спекшиеся губы, спрашиваю:
— Что там на календаре?


***


— Сорок третий год, Антон Ильич. Ждали Вас неделькой раньше.
Ох, какое небо голубое. Где-то вдалеке раздается веселая трескотня, через которую пробивается тяжелое прерывистое “ра-ра-ра-ра”, а по лазури неба несутся друг за другом две птички, и одну вдруг окутало черным…
— Антон Ильич, скорее, тут опасно. Раз, два, взяли!
Меня, будто пьянчугу, схватили подмышки и рывком подняли на ноги. Звуки возвращались постепенно, обретали резкость и объемность, как будто всплываешь из-под воды. Ошеломленный, я едва переставлял ноги, на ходу привыкая к солдатским сапогам, которые на меня надели только час назад. Или двести лет вперед?
За углом раздалась дружная непечатная брань, и дюжина солдат перемахнула через бруствер, наугад паля из винтовок.
Меня протащили в какой-то боковой окоп, потом мы снова повернули, над головой завизжало, меня дернули вниз, сверху градом посыпались горячие комья земли, а один даже удачливо залетел за шиворот. Отлежавшись, мы продрались через развороченный задымленный окоп, где одинокий серый солдат безучастно смотрел на кровавую культю, которая заменяла ему ногу, а потом меня как-то уж очень нерасторопно швырнули в низенькую землянку. Я привалился спиной к пыльному мешку, пытаясь отдышаться. Очень сильно хотелось курить.
— Ох, Антон Ильич, наконец-то, — низенький, похожий на кубышку мужчина с по-гусарски закрученными усами и выгоревшими капитанскими погонами, протянул мне свою грязную руку. Глаза привыкали к темноте, и в землянке проявились силуэты солдат, ящиков с патронами, вытянутых винтовок и лопат.
— Жарко тут у вас. Дайте каску. — попросил я. Голова кружилась и гудела, словно её умело припечатал боксер-тяжеловес.
Гусар кивнул подчиненному, тот порылся в одном из мешков и достал каску темно-оливкового цвета. На ней была подозрительная вмятина, и солдат, увидев, куда я смотрю, как-то смешно пожал плечами: “война, мол, не бирюльки”.
— Меня Сэм зовут, — представился гусар.
— Кхм? Может Семён?
— Сэм Дервик, Айова. — вскриков “шпион, фриц, держи его” не последовало, и капитан, смущенно улыбнувшись, продолжил, — Антон Ильич, у нас тут все свои. Целое отделение.
И правда, в землянке отдыхали несколько солдат: чумазых, в продранных гимнастерках и заляпанных грязью сапогах. Но, если вглядеться, можно было заметить, что сапоги будто бы специально красили грязью, да и военные сидели явно не на фронтовой пайке. В глазах не было того затравленного смиренного выражения обычного советского солдата, свыкшегося с мыслью, что сейчас прикажут — и под танки помирать.
Этим не прикажут. Туристы. У них тут свое командование, и в штабе сидит какой-нибудь историк, который на старости лет решил сменить университетскую кафедру на советские погоны.
Гусар достал из кисета махорку и начал забивать трубку, взглядом предложив и мне.
— Спасибо, но больше люблю старые-добрые…
Он подмигнул и, похлопав себя по карманам, выудил знакомую красно-белую пачку “Marlboro”, бросил мне. Какой-то запыленный солдатик гаркнул “контрабанда”, послышался общий хохот, который подозрительно быстро затих, будто костер из сухих листьев — прогорел и задуло ветром.
Закурили.
— Рассказывай. — попросил я.
Капитан вздохнул и обвел солдат взглядом — все они как-то разом попрятали глаза, вжались в земляные стены, слились с тенями. Ещё раз вздохнув, капитан ответил:
— Они ушли втроем, на северо-запад, готовили наступление, — гусар, будто провинившийся ребенок, мял руки и прятал глаза, — И пропали. Переметнулись, в этом мы уверены – датчики показывают, что все трое живы. Я думаю, что это Патлатый подговорил.
Солдаты утвердительно закивали.
— Может плен? — спросил я.
— Нет, я связывался с нашими ребятами в немецком штабе. Глухо. — гусар отхлебнул из фляжки, и потом сумрачно продолжил. — Кто-то на самом верху с ними вышел на связь, зуб даю.
Один из солдат шепнул что-то едва различимое, гнусавое и протяжное. Только позже я разобрал слово: “анэнэрбе”.
— Патлатый. Что он хочет? Сталина убить? — глупый вопрос, знаю, но попробуйте попрыгать, как я, по векам. Имена, даты, места слипаются в один тугой ком, как будто готовился к экзамену в последнюю ночь. Я предпочитаю разбираться на месте.
— Антон Ильич, ну и шуточки. Нет, не Сталина. — гусар снова приложился к фляге, в которой, судя по всему, все-таки была не вода. Выражение на потном лице капитана выдавало боязнь.
— Жукова. — выдавил он из себя.
Я даже свистнул от неожиданности, в унисон со свистом бомб, которые рвались над землянкой. Каждый близкий хлопок заставлял сыпаться сухую пыль, а меня скрючиваться и ужиматься. Солдаты даже не моргали.
— Так, а если он до Жукова доберется, мы войну выиграем?
— Мы? — спросил белобородый солдат, смахивающий скорее на немца.
— Ну, вы же за СССР тут воюете. Вот я и спрашиваю — до Берлина же дойдем?
— Дойдем, — сухо сказал гусар, — В коробках с мылом.


***


Кстати, вам, наверное, жутко интересно, кем я тружусь?
Я сантехник. Чиню трубы.
Лоренц и Бредбери оказались неправы, и бабочка, которая машет крылышками на одном конце земного шара, не двигает ни былинки на другом. Ни ураганов, ни торнадо. Даже если вы подожжете лес или запрудите реку — всем наплевать. Время не отвлекается на насекомых; у него своя пьеса, сыгранная на бис в сотнях схожих миров. В каждом из них чадит один и тот же Освенцим, пропитые конкистадоры плывут на Запад, а Иисуса приколачивают к кресту. И, скажем так, если среди солдатов Пилата найдется парочка “туристов”, которые вот только одним глазком посмотреть, то никому от этого хуже не станет.
Время течет по извечным трубам, проходит через установленные изгибы, через одни и те же краны и сочленения.
Бывает, конечно, что восхищенный потомок прилетает к своему именитому пра-пра дедушке, чтобы хоть издалека взглянуть на прославленного предка, а старик вдруг оказывается паскудником, сволочью и задирой, и в итоге получает фатальный удар кирпичом по голове (от своего, заметьте, ещё не родившегося потомка). Вот тогда трубы Времени дают течь, давлением выбивает заглушки, какие-то пути вовсе пересыхают, на других образовывается ржавчина и накипь.
Человечество живет не очень хорошо, у нас куча проблем, начиная от растаявших ледников (Голландия, пока!), заканчивая перенаселением и терактами, которые стали также привычны, как вечерние пробки. Но, при всех бытовых трудностях, мы не хотим однажды проснуться в мире, сметенном ядерной войной, или захваченном разумными хорьками, или что ещё там может произойти… Нам хорошо живется при своих, поверьте.
Поэтому, чтобы заткнуть течь, вызывают меня и дают карт-бланш на любые действия, лишь бы Время вновь заиграло привычную пьесу.


***


Ещё, ещё немного. Шажок, один шажок. Так, теперь повернись к луне…
— Давай. — шепнул я. Над моим ухом что-то пискнуло, немецкий солдат вскинул руки и свалился в окоп. Я повернулся. В руках у гусара чернела винтовка. У неё тоже был ствол, а больше она ничего общего с винтовкой Мосина и не имела. Дымился глушитель, а под ним пылал красный уголек лазерного прицела. Контрабанда, контрабанда, надо посадить гусара, если выберемся…
Если.
Наш отряд пробрался вглубь территории врага, воспользовавшись неожиданным опустением одного из прифронтовых окопов — немецкий штаб помог. Они же указали на вероятное местонахождение Патлатого. Колени ныли, а волдыри, натертые этими нелепыми сапогами, отдавались болью при каждом шаге. И всё же меня восхищал почти ещё нетронутый мир, невероятная луна, живые, теплые звезды. Ох, вон одна упала!
— Антон Ильич, Антон Ильич, — затормошил меня белобородый солдат-немец, — почти дошли. За углом. Но дальше — ползком.
Ох. Фриц он и в советской форме — фриц. С трудом опустившись на землю, я, будто змея, начал виться в пыли, неуклюже дергая локтями и отплевываясь.
Окоп закончился, и мы выползли на ровное место. В сотне метров от нас из земли вырастало небольшое двухэтажное здание, в незанавешенных окнах горел свет.
— Внутри, в здании. Зуб даю, — шепнул гусар.
Вход сторожили два вороных лакированных автомобиля, будто сотканные из тьмы.
— Карл, ну что там? — капитан обратился к белобородому солдату. Тот опустил бинокль и нахмурился.
— Они. Меч на гербе.
— Сам Вюст?
— Не думаю, тогда бы тут полк стоял.
— А если Патлатый его заранее предупредил?
Из-за угла выехал мотоцикл, водитель был одет в фуражку с орлом.
— Смотри! — Шепнул мне белобородый, — Офицер патрулирует. Всё серьезно.
Гусар переполз ко мне и, окатив крепким запахом перегара, сказал, храбрясь:
— Будем штурмовать. Не схвати шальную. Держи, — и вложил в мою руку что-то холодное, тяжелое, угловатое. Я стал лихорадочно вспоминать занятия в тире. Оглянулся, посмотрел на солдат: хмурые и усталые, они проверяли оружие, щелкали предохранителями, бряцали патронами, нацепляли черные иглы штыков.
Я больше дипломат, чем воин...
Порох, страх и лязг. Говорят, что память в бою работает фотографическим образом, всё становится тягучим, медленным, ярким, и ты можешь вспомнить все детали, вплоть до оттенка радужки убитого тобой врага.
Брехня. Всё быстро и сумбурно, будто кто-то включил ускоренную перемотку, и в нос бьет острый запах пороха, от страха сводит живот, лязгает затвор, дергает руку назад, вот попал куда-то, или не попал, надо упасть, все-таки попал, какое у него бледное лицо, жужжит, жужжит, ох, бедный мальчик, ещё бы пожить, беги, беги…
И вот, с грохотом закрыв стальную дверь, мы заперлись в здании. С той стороны двери, как гранаты, рвались грубые выкрики на немецком, ревели моторы, слышался топот. С этой стороны — хриплое дыхание и стук зубов, будто от холода.
— Скольких потеряли? — спросил я, пытаясь поймать дыхание.
— Половину, — беловолосый просунул ствол винтовки в щель и выстрелил в кого-то, — идите, мы их задержим. — солдаты молчали, смотрели исподлобья. Что ж, ребята, вот теперь под танки помирать.
Гусар, недолго думая, схватил меня за руку и потащил на лестницу.


***


Последние минуты жизни не cмогли бы мне причудиться даже и в самом дурном сне.
Трое за столом: белозубый толстый немец в форме, высокий и холеный; советский солдат с пропыленными космами волос, выбивающимися из-под заломанной на бок пилотки…
И мой двойник.
На столе лежит раскрытый ноутбук, стояла бутылка шнапса, несколько стаканов.
Все замерли, будто на фотографии. Даже снаружи тихо – ни выстрелов, ни криков. Трое за столом расположились полукругом, и мы с гусаром словно оказались перед экзаменационной комиссией. Вдруг немец что-то грубо крякнул, а потом зашелся полусмехом-полувизгом. Двойник положил руку ему на плечо и, дождавшись, когда немец отсмеется, выразительно прикрыл глаза – молчи, мол.
— Что это значит? — наконец спросил я.
Патлатый ответил, жуя слова:
— Сцапали.
Мой двойник ловко схватил со стола бутылку, налил в стакан и протянул мне. Мизинцем он коснулся донышка, как и я обычно. Андроид? Блестящая копия.
Приняв протянутый стакан, я передал его гусару. Тот, с благодарностью на меня взглянув, разом опрокинул шнапс и зажмурился, то ли от горечи, то ли в напрасной попытке сбросить наваждение.
Стараясь придать голосу отзвук стали, я отчеканил привычное:
— Как должностное лицо Евразийского Союза, объявляю всех присутствующих арестова…
— Да нет никакого Союза. — перебил двойник моим же голосом, и в знакомом оттенке речи сквозило ощущение будто взрослый наставляет ребенка.
Немец прищурился и похлопал себя по коленям. Его забавляло происходящее. Мутным пьяным голосом влез Патлатый:
— Правда… арийский мир… вот что есть.
Двойник, сжав губы, внимательно посмотрел прямо в глаза Патлатому. Тот стушевался, похлопал себя по голове, и со словами “понял, понял”, шатаясь, встал из-за стола. Взяв со стола бутылку и два стакана, Патлатый обошел меня, обнял гусара и, что-то жарко шепча ему на ухо, увел в другую комнату.
В комнате осталось трое: я, немец, и опять я.
Двойник откинулся на спинку стула, оглядывая меня оценивающе и остро. В позе и жестах чувствовалась власть. Легко улыбнувшись, он спросил:
— Антон Ильич, вот вы сколько зарабатываете?
— Ты кто такой?
Не надо со мной шутить.
— Грубо. Не ожидал от вас. От нас, — двойник помолчал, потом встал и оказалось, что одет он в длинный темный кожаный плащ, — Кто я? Экзистенциально. По старой традиции, я отвечу вопросом, — тут он вытащил из-за пазухи самый обычный сантехнический ключ, и, швырнув его на стол, крикнул, резко и грубо, — А ты, ублюдок? Кто ты такой?
Я с трудом сохранил лицо. Человек напротив враз переменился: черты его опустились, огрубели, на шее канатами вздулись вены, в позе появилось что-то звериное: будто он сейчас перемахнет через стол и зубами вцепится мне в глотку. Пугает… Ничего, я и не из таких передряг выбирался.
Достав пистолет, я наставил его на двойника:
— Руки за голову. Оба. Поняли? Hande hoch!
Немец, раздувая щеки, выполнил приказ, и во всю глотку загоготал, неотрывно на меня смотря.
А вот двойник, казалось, не слышал моего приказа. Он долго и вдумчиво всматривался в мое лицо, и постепенно вспышка ярости потухла. Я заметил, что он даже немного расстроился, вероятно от того, что дал волю эмоциям. Передо мной снова был спокойный, холодный и рассудительный человек.
– Антон, я вспылил, прости. Рейх... – двойник задумался, тщательно выбирая слова, – Ты должен кое-что увидеть.
Он нажал пару клавиш на клавиатуре ноутбука и развернул его ко мне.
Города. Гигантские черные мегаполисы, со зданиями, пробивающими облака, летающими автомобилями, искрящимися на солнце стеклами. По улицам текли толпы одинаково одетых людей, высоких и светловолосых, одетых в схожие коричневые куртки и брюки, так, что женщины почти не отличались от мужчин.
Картины сменяли друг друга: аквамариновая звезда, закрытая металлической полусферой, и яркий луч энергии, бьющий в космическое пространство; бессчетный флот угловатых космических кораблей на орбите Луны; закрытые прозрачным куполом колонии на Марсе, Сатурне, на планете, которую я видел впервые; армия беловолосых мужчин и женщин, одетых в такие-же темные кожаные плащи, что и двойник...
Вскинутые руки, восторженные лица.
И везде — четыре переплетеные кочерги. Свастика. Плакаты на домах, нашивки на одежде, эмблемы на кораблях, флаги. Тысячи и тысячи.
— Что это? Фантазия? — я пытался собраться с мыслями. Что они собираются делать?
— Fantasie, — немец повторил знакомое слово, а потом, закатив глаза, бросил, — Denkfaul!
На экране мелькали образы. Спираль ДНК. Металлические жилы, вставленные в окровавленную руку. Новорожденный с голубыми глазами. Портреты пожилого человека, с щеточкой седых усов и омертвелыми глазами.
— Это жизнь, Антон Ильич. — двойник говорил вкрадчиво, негромко — Жизнь без войн и склок, когда все едины. Дети не умирают от болезней — мы лечим их ещё в чреве рожениц. Нет бандитов, террористов, мафии. Нет семьи, а вместе с ней коррупции и блата. Нет голода, нет политической борьбы, нет врагов. Мы живем на других планетах и добываем энергию звезд.
— Der Seligkeit, — немец утвердительно кивнул головой.
На экране возникло изображение глубокого карьера, на дне которого дюжина чернокожих мужчин, лоснящихся от пота, махали кирками. Сверху на них мочился светловолосый белокожий надзиратель, под дружный гогот похожих на него, как близнецы, людей.
Схватив со стола гаечный ключ, я одним ударом размозжил экран. Куски стекла и пластика разлетелись по комнате, немец едва успел прикрыть лицо. В глазах у меня плыли красные пятна, сердце сбило ритм, и я почувствовал, что по спине бежит пот.
Двойник хладнокровно продолжил:
— Жизнь для нашей расы, Антон. Мир, где все едины. – его голос дрогнул, глаза наполнились слезами – Нет ростовщиков, нет ниггеров, нет потаскух, педофилов, узкоглазых, юродивых. Совершенная раса и великий мир. Арийский мир.
— Ты сумасшедший…
— Нет. Я доктор, а ты псих в смирительной рубашке, и пытаешься доказать мне свой бред, — в глазах двойника пылал фанатичный огонь. Я только сейчас заметил, что он чуть выше меня, шире в плечах, а под плащом угадывалась недюжинная и очень упругая мощь. Немец смотрел на двойника, как на полубога, восхищенный, восторженный.
— Кто ты, Антон Ильич? – спросил мужчина, медленно обходя стол. Я наставил на него ствол, но двойник, казалось, ничего не замечал, – ты же умный малый и всё понял, так?
– Не подходи. Выстрелю.
– Не выстрелишь. Ещё ни разу не выстрелил. – мужчина был всё ближе.
– Не верю.
– Это не вопрос веры, а вопрос причин и следствий. Кто ты, ответь?
— Я затыкаю пробоины…
— Это ты пробоина! – взорвался двойник и, ловким движением выбив пистолет, схватил меня за воротник и прижал к стене, – Пойми, Антон – нет никакого Евразийского Союза, и Гитлер, конечно, никогда себе пулю в лоб не пускал, помер себе спокойно на даче. Там сейчас музей. Мы победили, как предначертало Время.
Он отпустил меня и сделал несколько шагов назад. Потом повернулся и жестом указал немцу, чтоб тот вышел: грузный офицер понимающе кивнул и, по стеночке, прошел к двери.
Двойник зашептал, будто заговорщик перед побегом.
– Наш мир – это истина. А вы просто боретесь за свой кусочек, выигрывая эту треклятую войну, обрекая людей на всё то дерьмо, которое жрете в своей реальности. Я был там и видел своими глазами – ты правда думаешь, что такое существование стоит борьбы? Войны, больные дети, бедность. Твой мир – это гетто. Всё, что я прошу – пойдем со мной, Антон. Ты сражаешься не за тех.
Конец фразы двойник проговорил сжимая зубы, будто испытывая физическую боль. Потом достал из кармана пачку “Мальборо” – на белом фоне чернела свастика.
— Я гоняюсь за тобой уже столько времени. То Жуков, то Курская дуга, то Сталинград. Нормандия. – он фыркнул, – Признайся, что вы всего лишь ублюдки, которые впились в трубы Времени и качают оттуда воду, как нефть из трубопровода. Вы вне закона. Не поверишь, но я перебил почти всех. Каждый раз – один и тот же человек. Сантехник. Ты. Я. На бис в сотнях миров. Чертова гидра — отрубаешь голову, появляется ещё одна. Но с каждой отрубленной головой исчезает ещё один вариант вашего мира. Немного осталось.
Двойник сел на стол, и в его руках блеснул хромированный “люгер”.
– Представляешь, что мы сможем, Антон? Вместе? Сколько ты зарабатываешь? Предлагаю утроить — нет, удесятерить. – он смотрел на меня с надеждой, – По рукам?
Как же хочется курить.
Глаза мужчины потухли, он покачал головой.
— Каждый раз отказываешься. — двойник вытянул руку с пистолетом, — я бы тоже отказался.
Говорят, что перед концом вся жизнь проносится перед глазами. А что если через мгновение ты лишишься не только своей жизни, но и всего своего мира?
Человек в плаще сказал, будто извиняясь:
– Помнишь про Время? У него своя пьеса — помнишь?
— Да. – мне стало так покойно.
— В пьесе две концовки, — щелкнул предохранитель, — И ты из черновой.