06. Сказки тетушки Мелиссы. Подарок феи (I)

- Представляешь, а Гектор вчера нашелся! – личико Аделины сияло. – Сам вернулся.

- Вот так-так! – тетя улыбнулась. – Славно как получилось. Ничего не натворил?

- Почти ничего. Доктор Бор сам говорил – удивительно, мол, как это хомячок сам прибежал, да еще и в клетку залез и заперся. А знаешь, что самое странное? – прибавила она.

- Что же?

- Гектор, прежде чем запереться в клетке, записку доктору написал! Написал, что побегал по воздуховоду, а теперь рад вернуться к доктору. А еще он написал, что погрыз кабель освещения в двух местах, и даже нарисовал схему – где он его погрыз.

- Эко, - удивилась тетя. – Молодец какой.

- А как он написал записку – хомяки ведь не умеют писать?

- С чего это ты взяла? – удивилась Мелисса. – Ты, может, экзамен проводила для всех хомяков в мире на искусство чистописания и правописания?

- Я? – растерялась девочка. – Нет…

- Ну, а что ты тогда про них такое рассказываешь. Ты знаешь, прежде чем говорить, что человек – ну, или еще кто-нибудь – чего-то не знает и не умеет, следует в этом как следует убедиться. А то окажется, что ты говоришь не то, и сама не заметишь, как прослывешь вруньей! А это, согласись, будет неприятно.

- Ну да, - Аделина вроде как растерялась. – Доктор Бор сказал – мол, повезло, что Гектор погрыз кабель освещения, а не какую-то серьезную часть проводки повредил. И мама на меня больше не сердится, - прибавила она.

- Вот и хорошо, - Мелисса улыбнулась. – Ты его главное больше не выпускай. Хомячки – они маленькие и быстрые, попробуй поймай!

- А какую ты мне сказку сегодня расскажешь? – девчушка лукаво улыбнулась, забираясь в кресло.

*** ***

В земле Ольтер, что в прежние времена занимала юго-восточную часть королевства Холдроуз, в стороне от моря, жил когда-то один знатный человек. Он занимал должность распорядителя королевской охоты – она перешла ему по наследству от отца.

Стоит сказать, что в те века люди забирались куда дальше на восток от побережья Золотого моря, нежели в поздние времена, когда образовались королевства Золотого юга. Провинции Ольтера, что в те времена процветали, при королях Холдроуза сделались заброшенными землями среди гор и чащоб, в которых никто не жил. В те же времена, о которых идет речь, в землях тех росли пышные густые леса, в которых во множестве водилась дичь.

Это были мирные десятилетия. Земледельцы и ремесленники мирно трудились, владыки и вельможи развлекались турнирами и охотой.

Так вот. У того знатного человека, распорядителя королевской охоты, умерла жена, и он остался с дочерью. Девочке на ту пору было всего двенадцать или тринадцать лет.

Недолго горевал ее отец: не прошло года с кончины супруги, как он привел в дом новую жену. Дочка, что до сих пор носила траур по почившей матушке, была в ужасе. Однако она ни слова не сказала – была послушной дочерью. Как бы она посмела попрекнуть отца? Хоть ей и было тяжело видеть чужую женщину в доме.

А еще тяжелее ей было оттого, что у женщины той были свои дочери, примерно ровесницы девочки.

Падчерицу новая хозяйка поместья сразу невзлюбила. И дочери ее родные относились к бедняжке не лучше, чем мачеха.

Девочка эта – ее звали Эйдин – была мила лицом, стройна станом, тиха и скромна. Ее же сводные сестры унаследовали величественную красоту матери. Их лица напоминали лица дивных мраморных скульптур, что привозили из далеких южных портов, а туда они попадали с островов на западе. Тонкие и благородные черты, большие томные глаза, опушенные дивными длинными ресницами, роскошные локоны, ниспадающие на белые лбы. Даже высокомерная складка губ не портила этих лиц, будто сошедших со старинных картин.

Столь совершенная красота не могла существовать в подлунном мире. Неудивительно, что отец так поспешно женился, сняв траур прежде времени, - думала порой Эйдин.

Глядя на это неземное лицо, точно вылепленное искусным скульптором, поневоле забудешь все на свете. Да, ее мачеха была поистине прекрасна – точно небесный ангел, и столь же величественна. А ее неторопливая манера и грациозность лишь добавляли ей прелести. Несмотря на года и двоих дочерей, женщина эта была пленительна.

У дочерей ее, кроме красоты матери, у них была еще и ослепительная юность. Никто в целом королевстве, да, пожалуй, и в соседних королевствах, не мог сравниться с ними.

Бедняжка Эйдин в их присутствии делалась невзрачной. Всякий, видевший ее рядом с ними, остро ощущал неуместность такого соседства. Вдобавок Эйдин по-прежнему носила траур по матери, и ее черные платья без украшений выглядели странно подле пышной кипени воздушных кружев и ярких материй, в кои облачались ее мачеха и сводные сестры.

Из-за черного-то платья, собственно, и невзлюбила ее мачеха и сводные сестры.

Эйдин горевала о матери и упорно носила траур. Точнее – ей не приходило мысли, что можно его снять. Даже на один день – на свадьбу отца. Она явилась на праздник в привычном наряде. Кажется, не сразу даже заметила, что за впечатление это произвело на гостей и новоиспеченных родственниц.

На девушку косились, шептались. Сводные сестры ее пришли в ужас. Мачеха не проронила ни слова, и даже попыталась отнестись к ней приветливо. Но видно было, насколько ее поразил поступок падчерицы. Эйдин, кажется, готова была провалиться сквозь землю. Да только бежать переодеваться было уже поздно. Целый день она провела на свадебном празднике, похожая на мрачную ворону в своем траурном платье. И отец, хоть ни слова упрека ей не сказал, глядел мрачно.

«Не рада, видать, девчонка мачехе!» - шептались приглашенные.

Да, Эйдин на свадебном торжестве выглядела откровенно подавленной и печальной. Но откуда взяться радости, когда на тебя глядят косо, когда каждую секунду ощущаешь себя неуместной на празднике?

Она постаралась забиться в самый темный угол, стать как можно незаметнее. Но и тогда ощущала на себе неодобрительные взгляды время от времени.

*** ***

Мачеха с первых дней заявила: нечего черной материи делать в доме, где только что отпраздновали свадьбу! Она не желает жить так, словно похоронила саму себя.

В дом вернулись светлые яркие краски. Из разноцветных ковров выбили пыль, мебель перетянули новой тканью. На окнах появились занавеси из легкой изукрашенной ткани. По вечерам комнаты полнились ярким светом множества свечей. В поместье, казалось, вернулась жизнь.

Впервые за долгие месяцы Эйдин видела на лице отца улыбку. Пусть реже, чем прежде, при жизни мамы, но мрачное выражение покинуло его взгляд.

Вот только мачеха и сводные сестры.

Все три не могли забыть обиду, нанесенную им Эйдин. В то, что это произошло невольно, ни одна из них не верила. Да Эйдин и не пыталась с ними объясниться – робость мешала. Она старалась попадаться им на глаза как можно реже.

К открытому неодобрению вскоре прибавились насмешки сводных сестер. Они открыто называли ее простушкой и дурнушкой, и Эйдин вскоре сама начала в это верить.

Собственное отражение в зеркале стало казаться ей тусклым и невзрачным. Ну, куда ей тягаться с ослепительными красавицами-сестрами? Отец – и тот как-то сказал: мол, не завидует ли юная Эйдин своим новым родственницам? Уж больно явную неприязнь она выказывает! Настолько явную, что это попросту неприлично. Оправданий слушать не стал – заявил, что поведение дочери говорит о зависти, и ни о чем другом. Посоветовал стать более приветливой и подружиться со сводными сестрами, попытаться понравиться мачехе. Мол, от этого зависит, какой станет ее жизнь при них.

Тогда-то Эйдин и поняла: жаловаться на насмешки и высокомерие новых родственниц бесполезно. Отец считает, что она сама виновата.

Совсем обидно оказалось услышать, что женился он так скоро, оказывается, из-за нее. Чтобы не пришлось дочери оставаться одной в пустом доме с немногочисленными слугами, когда придется ему уехать по долгу службы. Большую часть времени он должен проводить вдали от дома, и позаботился, чтобы в доме находилась хозяйка, чтобы было, кому присматривать за дочерью.

Не ответишь ведь – мол, и сама бы за собой могла присмотреть! Дерзость.

Вскоре отец и правда уехал ко двору: он по-прежнему оставался распорядителем королевской охоты, и должен был выполнять свои обязанности.

После его отъезда стало совсем скверно. Мачеха и ее дочери не скрывали неприязни к Эйдин. Попрекали ее мнимыми уродствами и высмеивали. Насмехались они и над траурными платьями, что продолжала носить та. Над худобой, простенькими прическами, над широко распахнутыми, будто в вечном удивлении, глазами. Над бесхитростными манерами без ужимок и кокетства.

Отец постоянно отсутствовал – он обязан был находиться при дворе.

Когда приезжал ненадолго в поместье – сурово напоминал дочери: он нарушил все традиции, женившись прежде окончания срока траура. И всё, чтобы она, Эйдин, не оставалась одна в доме, чтобы было, кому позаботиться о ее воспитании и образовании. Приказывал слушаться мачеху, перенимать от нее науку быть хозяйкой и изысканной девицей знатного рода.

«Слушаюсь», - только и могла ответить Эйдин. А что еще оставалось, когда никакого другого ответа отец бы не потерпел?

Прошло несколько лет.

Сирота подросла, сделалась юной прелестной девушкой. Правда, прелесть ее терялась возле сводных сестер, что стали еще прекраснее, чем прежде – хоть это и казалось невозможным.

Эйдин собственное отражение казалось гадким и нелепым. И слишком худа она, и неуклюжа, и лицо у нее бледное и простенькое, с выпирающими скулами и чересчур высоким лбом. А в неизменных черных платьях или изредка сменяющих их в последний год серых она выглядит еще бледнее, чем есть. А сестры-то – высокие и статные, лица – точно у оживших скульптур. С гармоничными, правильными чертами, сияющими глазами и величественными улыбками. Обе – белокурые, старшая – с тяжелыми светлыми-светлыми локонами, младшая – с густой копной золотистых завитушек на голове, спускающейся до самого пояса.

Сестры и мачеха то и дело пеняли Эйдин на ее худобу и невзрачность. Мачеха сокрушалась, что так и не сумела откормить девушку как следует.

Сокрушалась она, что скверно и мешковато смотрятся на ней яркие платья из тонких материй, что так чудесно облегали станы ее родных дочерей. И как прикажете выдавать замуж простушку? – сокрушалась она. Кто согласится взять ее?

А когда исполнилось Эйдин шестнадцать лет, стало совсем скверно. Отец в один из редких приездов домой завил: первой замуж должна выйти именно его дочь, пока она остается дома – ни одна из родных дочерей мачехи может не мечтать о замужестве. И неважно, что она – младшая из трех! После этого для Эйдин наступил кромешный ад.

Если прежде сестры лишь насмехались над ней, а мачеха относилась со снисходительным презрением, то теперь все три взъелись на бедняжку, точно фурии.

Отец пробыл дома совсем недолго и вновь уехал. Королевская служба поглощала все его силы и время. Эйдин осталась в доме с тремя ненавидящими ее родственницами. Они и прежде шпыняли бедняжку при каждом удобном случае, теперь же и вовсе не давали ей жизни.

Чего только она не наслушалась. И невзрачная она, точно полинялая тряпка. И тощая, как оголодалая корова. Неуклюжая – напрочь лишена изящества и тонкости. И глупа, как крестьянский мул.

И вот за кого ее, эдакую несуразную нескладную девицу, прикажете выдавать замуж?! Кто возьмет ее – тем более, что покойная матушка – тоже явно невеликого ума женщина – оставила ей неприлично скудное приданое. Потому как была бы поумнее – так подумала бы о будущем дочери. И оставила бы ей что-нибудь более существенное. Мачеха грозилась отдать ее замуж то за старика, то за какого-нибудь калеку или вдовца с десятком детишек, то за вкрай обнищавшего мелкого помещика, которому даже жалкое приданое Эйдин станет существенным подспорьем.

И несчастная сирота уже не знала, что хуже: то ли выйти замуж бог весть за кого, то ли оставаться с мачехой и ее дочерьми под одной крышей.